к само собой разумеющееся индивидуализированность ощущений, представлений и созерцаний в отличие от более ранних эпистемологических допущений, мы должны снова обратиться к возникшим наукам – психологии и физиологии. Фреге и его современники хорошо понимали, что цветовое ощущение благодаря исследованиям в физиологии органов чувств превратилось в наглядный пример частной субъективности. Цветовые ощущения стали эмблемами того, чем не является структурная объективность: индивидуализированного, несообщаемого, непостоянного. Как я могу сообщить, что я вижу, когда вижу красное?
Цвет субъективности
К концу XIX века цвет стал парадигмальным примером частной, невыразимой субъективности. Вопреки тенденции современных историй эпистемологии выстраивать в непрерывную линию философские дискуссии о цвете от XVII до XX века, размышления XIX века о субъективности цвета не были всего лишь вариацией различия первичных и вторичных качеств, рожденного ранним Новым временем[546]. Хотя у этого различия были разные формулировки, например Декарта и Локка, его едва ли можно свести к различию между тем, чем на самом деле является мир, и нашими восприятиями мира. Мы, люди, полагаем, что объекты в мире желтые, красные или зеленые, потому что видим их такими, но в реальности цвета суть фантазмы, порожденные взаимодействием наших органов чувств с частицами определенных видов, различающимися формой и скоростью. В своем трактате «Диоптрика» (1637) Декарт формулирует это так: «Касаясь света и окраски… надо исходить из того, что наша душа обладает такой природой, что сила движений, совершающихся в частицах мозга, откуда идут тонкие волокна оптических нервов, сообщает ей ощущение света, а род движения – ощущение цвета… нет никакого сходства между идеями, постигаемыми ею, и движениями, вызывающими идеи»[547]. Это проблема точности репрезентации: содержание восприятия не похоже на вещи в мире, хотя восприятия и световые стимулы могут быть достоверно соотнесены (и обычно соотносятся) друг с другом.
Теперь обратите внимание на характерную для конца XIX века формулировку проблемы цвета, снова в исполнении философа-ученого, Пуанкаре. С его точки зрения, проблема состояла в неустранимо частном характере ощущения: «Ощущения другого индивидуума будут для нас навечно закрытым миром. У нас нет никакого средства удостовериться, что ощущение, которое я выражаю словом „красное“, есть то же самое, которое связывается с этим словом у соседа». Этого было достаточно, чтобы дисквалифицировать цвет как объективное свойство: «Объективно лишь то, что является тождественным для всех; но о таком тождестве можно говорить лишь в том случае, если возможно сравнение, если результат этого сравнения поддается переводу на „разменную монету“, которая может быть передана от одного сознания другому»[548]. Дело не в том, является ли красный свойством мира или только человеческим способом восприятия мира, а в том, воспринимают ли все разумы красный одинаково. На кону именно соответствие между умами, а не между ментальным образом (в любом разуме) и миром.
Пуанкаре использовал посткантовский, современный словарь объективности; слова же Декарта несли в себе старый латинский схоластический смысл (и не предназначались для описания проблемы цвета)[549]. Однако разрыв между этими двумя формами проблемы цвета проходит гораздо глубже уровня терминологии. Декарта особенно не интересовал частный характер ощущений цвета. Признавая, что определенные телесные расстройства (к примеру, желтуха) могут становиться причиной измененного цветовосприятия, он все же предполагал, что все нормальные разумы воспринимают красный цвет одинаково. Не заботила его и проверка этого допущения, поиск подходящего способа сообщения и сравнения его ощущения красного с этим ощущением у соседа. Словом, его не трогала современная дилемма пропасти между объективным и субъективным, примером которой является проблема цвета. Ему приходилось заниматься другими эпистемологическими трудностями, а именно проблемой ненадежности восприятия в противовес ясным и отчетливым идеям. Пуанкаре, в свою очередь, уже не считал проблему цвета в формулировке Декарта философской проблемой; скорее, это был факт физиологии восприятия, исчерпывающе исследуемый учеными, которые, например, устанавливали соответствие между длинами волн света, измеряемыми в миллимикронах [нанометрах], и восприятием спектрального желтого цвета[550]. Для Пуанкаре проблема цвета была проблемой индивидуальной изменчивости и (как и для Фреге) сообщаемости. Лишь чистые отношения (такие, как количество), инварианты, лежащие в основании флуктуаций опыта, разделялись всеми разумами и потому конституировали «единственную объективную реальность… общую для всех мыслящих существ»[551].
Было бы неверно предполагать, что Пуанкаре, Фреге и другие ведущие представители структурной объективности особенно интересовались физиологией восприятия цвета, – вовсе нет. Однако в науке о цвете конца XIX века – мощной комбинации физики, физиологии и психологии – в острейшей форме поднималась занимавшая их проблема: возможна ли объективность разума, и если да, то как она соотносится, с одной стороны, с объективностью внешнего мира, а с другой – с субъективностью ментальных процессов? Точнее, каково ее отношение к самым перспективным кандидатам на статус объективной науки о разуме – новым наукам, по-разному известным как физиология восприятия, психофизиология и физиологическая психология? Совместима ли объективность эмпирических наук о разуме с объективностью разума? Именно в этом контексте в качестве реакции на механическую объективность возникла структурная объективность.
В середине XIX века эти вопросы были новы и обусловлены последними научными разработками. Когда в 1780‐х годах Кант обсуждал вещи слишком субъективные, чтобы быть сообщаемыми другим рациональным существам, в качестве примеров он приводил мнения и верования о существовании Бога и загробной жизни[552]. Начиная с конца XVII века среди эмпириков от философии и науки отчеты о чувственном опыте, включая научные наблюдения, считались наиболее надежно сообщаемым материалом, о чем свидетельствуют тысячи страниц научных журналов и трактатов. Связь между опытом и несообщаемостью была учреждена развивавшимися экспериментальными науками в первой половине XIX века.
Физиология восприятия и философия были тесно переплетены, особенно в Германии. Такие физиологи, как Мюллер и Гельмгольц, старались превратить философские утверждения о спонтанности сознания или о существовании синтетических априори в эмпирические исследовательские программы. Философы же отвечали на открытия физиологов собственными проблемами[553]. Именно наука о цвете впервые использовала новомодную кантовскую терминологию «объективного» и «субъективного» для описания и метода, и предмета. Уже в 1810 году, когда эти слова едва вошли в немецкие словари с новым, кантовским смыслом, Иоганн Вольфганг фон Гёте использовал их при организации серии оптических экспериментов для трактата «К учению о цвете» (Zur Farbenlehre). В его словоупотреблении субъективные эффекты – это эффекты, возникающие в самом глазе; объективные же эффекты возникают во внешних источниках света, обычно в Солнце. В идеале объективные и субъективные версии одного и того же эксперимента должны идти в паре[554]. Для Гёте объективные и субъективные явления взаимодополнительны и одинаково важны для науки о цветах. Они различаются местом (внешнее или внутреннее относительно наблюдателя) и длительностью (мимолетные или более долговременные), но не реальностью. Даже среди последующих ученых, отвергавших нападки Гёте на Ньютона и считавших его методы слишком феноменологическими, трактат «К учению о цвете» высоко ценился как сокровищница «субъективных» визуальных явлений и привлек новое поколение исследователей[555].
Ил. 5.3. «Гальванические световые фигуры». Johann Purkinje, Beobachtungen und Versuche zur Physiologie der Sinne (Berlin: Reimer, 1823–1825), vol. 2, table 1, figs. 6–9. Посвященный Гёте отчет Пуркине об экспериментировании над собой исходя из «субъективной перспективы» сделал различие между субъективными и объективными явлениями фундаментальным для физиологии восприятия. Эти рисунки представляют, что видел Пуркине, подвергая электрической стимуляции свое глазное яблоко (fig. 6), свой лоб (fig. 7), середину (fig. 8) и верх (fig. 9) брови. Подобные сенсорные образы были результатом дисциплины и практики: «Это превосходит любое воображение – постепенно в субъективных экспериментах со зрением внимание становится все более пристальным и воспринимает явления, к которым взгляд, обычно затерянный во внешнем мире, может навсегда остаться невосприимчивым» (Ibid., p. 74).
Вскоре физиологи восприятия закрепили новую терминологию «объективных» и «субъективных» явлений в исследовательских практиках, разработанных для изучения этого различия. Один из самых значительных учеников Гёте, чешский физиолог Ян Пуркине, усовершенствовал самонаблюдение и экспериментирование с тем, что он вслед за Гёте называл субъективными зрительными явлениями, настолько, что мог наблюдать за собственной сетчаткой, а также кровеносными сосудами в глазе и контролировать движения глазного яблока (ил. 5.3).
Самой трудной, по словам Пуркине, была тренируемая способность отделять объективные зрительные впечатления от субъективных. Она требовала от ученого выполнения серии все более требовательных упражнений в самонаблюдении до тех пор, пока не достигалась полная зрительная пассивность, позволявшая видеть, «как дикарь [