готов отправить в архив теории тока для участка цепи Ампера и Гельмгольца, оставив замкнутые токи Максвелла, однако последний эксперимент французского физика Виктора Кремье снова спутал все карты. «Я не рискну делать прогнозы, которые опровергаются за то время, пока текст дойдет от типографии до прилавков книжных магазинов»[582]. Кроме того, это был урок, преподанный историей науки: Декарт смеялся над досократическими натурфилософами, а последователи Ньютона издевались над Декартом; ни одна теория не вечна[583]. В первый день теории рождаются, во второй день эти прекрасные образы мира на гребне популярности, в третий – это классические, солидные теории мира, в четвертый они устаревают, а на пятый они почти забыты. Сохраняются только отношения. «Если одна из них [теорий] открыла нам истинное отношение, то это отношение является окончательным приобретением; мы найдем его под новым одеянием в других теориях, которые будут последовательно водворяться на ее месте»[584]. Для Пуанкаре научная объективность не сводилась к преодолению частного характера субъективного ощущения; помимо этого она была непрерывной нитью, соединявшей ученых разных поколений.
Ил. 5.6. Реляционные образы Пуанкаре. Упрощенная схема из: Henri Poincaré, «Mémoire sur les courbes définies par une équation différentielle», Journal de mathématiques 8 (1882), p. 251–296; эта схема взята из: June Barrow-Green, Poincaré and the Three Body Problem (Providence, RI: American Mathematical Society, 1997), p. 32, fig. 3.2.i (печатается с разрешения проф. Джун Барро-Грин и Американского математического общества). Пуанкаре разработал качественный топологический подход к изучению дифференциальных уравнений. С физической точки зрения он вообразил плоскость, проведенную через Солнечную систему так, что вращающаяся планета прокалывала бы плоскость при всяком обороте вокруг Солнца. Затем он исследовал эту карту последовательных проколов (консеквентов), классифицируя получающиеся кривые в зависимости от того, формировали ли они узлы (noeuds), седловые точки (cols), фокусы (foyers) или центры (centres). Пуанкаре часто использовал изображения, иногда очень сложные, но почти всегда реляционные, а не репрезентационные.
В конце жизни Пуанкаре задумался о моральном значении науки. Отвергая любые попытки укоренить мораль в науке, он допускал возможность того, что занятия наукой могут питать определенные чувства, которые могут послужить моральным целям. К ним относилось погружение самости в превышающее ее целое: «Наука сослужит нам и другую службу; это коллективная работа, и она не может быть иной; наука как монумент, на строительство которого требуются столетия, и каждый принесет свой кирпич; иногда этот кирпич будет стоить жизни. Таким образом, наука дает нам чувство необходимого сотрудничества, солидарности наших усилий, усилий наших современников и даже наших предшественников и преемников»[585]. Кирпичи этого величественного здания не факты и не теории, не образы и не истины; это отношения, конституирующие, по мнению Пуанкаре, объективность. Отношения, понятные всем мыслящим существам – где бы и когда бы они ни жили, – создавали сообщество, которое, как в мечте Планка о межпланетной физике, не имело границ. Объективное преодолевало конкретное или локальное, в конечном счете пределы человеческого и охватывало «всех мыслящих существ». Рассел вторил этим широким чувствам в эссе 1913 года: наука сделала из одинокого человека «гражданина вселенной, включив в круг его интересов далекие страны, удаленные участки пространства и огромные периоды прошлого и будущего»[586]. Объективное мышление может быть недостаточно всеохватным, но оно было основой науки, содружества и хоть какой-то надежды на бессмертие, на которую могло рассчитывать что-то, хоть сколько-нибудь человеческое: как писал Пуанкаре, «мысль – только вспышка света посреди долгой ночи. Но эта вспышка – всё»[587].
Мечты о нейтральном языке
Вспышка разделяемого мышления захватила воображение Рудольфа Карнапа, когда он был студентом в Университете Йены. На курсах, посвященных фрегевскому Begriffsschrift и философии математики, Карнап был вдохновлен новым взглядом, поддерживаемым не только Фреге, но и Расселом, Уайтхедом и другими математическими логиками начала XX века: понятия можно корректно понять только при помощи символов. Подобно Фреге он усматривал в новой символической логике воплощение лейбницевской идеи characteristica universalis, переинтерпретированной теперь как «теория отношений» [Relationstheorie], которая была бы применима ко всем наукам. В своих исследованиях философии и физики Карнап пришел к выводу, что такая scientia generalis не способна охватить содержание разнообразных наук[588]. В докторской диссертации «Пространство» (Der Raum, 1922) он показал, что физики, философы, математики имеют в виду разные вещи, говоря о пространстве: формальное пространство, наглядное пространство и физическое пространство. Карнап неоднократно сталкивался с этим разнообразием точек зрения: когда переехал из своего религиозного городка в более экуменическую университетскую среду, когда сражался в залитых кровью траншеях Первой мировой войны, боролся за послевоенный социализм и выступал за принятие новых языков, подобных эсперанто. В философии тоже господствовало разнообразие точек зрения: «С одним другом я мог говорить на языке, который можно назвать реалистическим или даже материалистическим, и тогда мы рассматривали мир состоящим из тел, а тела – из атомов… В беседе с еще одним другом мне приходилось приспосабливаться к его идеалистическому языку… С некоторыми я говорил на языке, скажем так, номиналистическом, а с другими – снова на фрегевском языке различных абстрактных сущностей, таких как качества, отношения, пропозиции»[589]. Карнап твердо придерживался «нейтральной позиции», которую он вскоре развил до онтологического (и политического) «принципа толерантности». Целью разрабатываемой в его главном труде «Логическое построение мира» (Der logische Aufbau der Welt, 1928) теории отношений было преодоление «субъективной отправной точки всего познания в содержании опыта» путем построения «интерсубъективного, объективного мира… тождественного для всех субъектов»[590].
Ил. 5.7. Структурная карта. «Пневматическая почтовая сеть» в: Paul Kortz (ed.), Wien – Am Anfang des XX. Jahrhunderts: Ein Führer in technischer und künstlerischer Richtung (Vienna: Gerlach & Wiedling, 1905–1906), vol. 1, fig. 103, p. 153. Это схема венской системы паровой пневматической почты (средняя скорость один километр в минуту); возможно, именно такую структурную сеть имел в виду Рудольф Карнап. Отдельные станции, будучи нарисованными не в масштабе, различались только по своей функции (например, машинная станция или пневматическая станция) и по относительной позиции в качестве узлов сети. Планирование современных городов – строительство сети трамваев, телеграфов, электроснабжения, водопровода и пневматических труб – сделало такие схемы символом новых способов восприятия даже старых городов вроде Вены в качестве абстрактных пространств, структурированных отношениями, а не отдельными местами и ориентирами (Rudolf Carnap, Der logische Aufbau der Welt, sec. 4, p. 4; sec. 15, p. 19–20. См. также: Michael Friedman, «Carnap’s Aufbau Reconsidered», Noûs 21 (1987), p. 521–545, esp. p. 526–529).
С точки зрения Карнапа, объективность была глубоко связана с этим очень особым способом воздержания от конкретности при одновременном сохранении верности структурной целостности разделяемого знания. Чтобы объяснить, что имеется в виду под структурой, Карнап предлагал читателям представить себе карту железнодорожной сети Европы. Масштаб мог не соответствовать расстояниям, названия городов – отсутствовать, а все прочие географические свойства стерты. Однако начать опознавать станции можно было лишь изучая топологические черты, такие как узлы сети – сколько линий подходят к станции и сколько отходят. Если этого структурного свойства было недостаточно, чтобы различить все станции – две или более из них могли, к примеру, оказаться узловыми пунктами, где пересекались восемь линий, – то можно было привлечь другие свойства (к примеру, телефонные линии, численность населения городов). Если два места не удавалось различить ни по одному из этих структурных свойств, то они были «научно» тождественными: «То, что субъективно они отличаются друг от друга, скажем, тем, что я обнаруживаю себя в первом месте, а не во втором, объективно не указывает на различие»[591] (ил. 5.7). Такие структуры были «нейтральными» с точки зрения утомительных дискуссий между идеалистами и реалистами, будучи не «произведенными» и не «просто найденными» мышлением, а «сконструированными»[592]. Следование этой онтологически и эмпирически нейтральной установке имело ключевое значение для карнаповской сборки Aufbau (построения). Выстраивание из элементарных кирпичиков все более сложных форм, как в геометрии, предлагало структуру, которую можно было собирать по-разному, используя разные отправные точки и (как в гильбертовой геометрии) разные содержания[593]. Объективность зависела только от структуры; все, что относилось «не к структуре, а к материалу, все, о чем говорится конкретным образом, в конечном счете является субъективным» – и потому непригодно для науки