[659]. Другие модели были нацелены на сверхнатуралистичное правдоподобие, чтобы они могли представлять и даже замещать естественные образцы, как в случае стеклянных ботанических моделей, заказанных Гарвардским университетом у дрезденских мастеров Леопольда и Рудольфа Блашка[660].
Этот взрыв педагогического новаторства в конце XIX века проложил путь к научной формации, которая резко отличалась от предшествующей. Подавляющее большинство ученых мужей XVIII века пришло в науку самоучками и занималось ею в одиночку. Единообразие в какой-либо области возникало благодаря авторитету выдающегося практика (такого, как Линней) или института (например, парижской Королевской академии наук). В последней четверти XIX века обучение стало коллективным и стандартизированным – и число людей, вовлеченных в тот или иной аспект развития науки, значительно возросло. Анналы науки середины XIX века полны жалоб на трудности в установлении единообразия и общего направления в огромном объеме исследований, которые велись множеством разных людей во множестве мест и публиковались во многих различных формах. Это не просто жалоба на информационную перегруженность, а выражение озабоченности расхождением в результатах и, что еще тревожнее, объектах научного исследования.
Одним из ответов на этот угрожающий хаос был ответ сверху в форме авторитетного обзора статей такими статусными фигурами, как сэр Джон Гершель и Джеймс Клерк Максвелл, которые обозревали последние достижения науки с олимпийской высоты, отделяли зерна от плевел и предлагали ориентиры направлений будущих исследований. Но гораздо более эффективным был новый режим семинарского обучения, в котором студенты усваивали и выверяли стандарты видения, суждения, оценки и доказательства. К началу XX века эти телесные и ментальные привычки были усвоены и привиты целому поколению ученых. Основанная на обучении самоуверенность Фредерика Гиббса, Эрны Гиббс и аналогичных авторов-изготовителей атласов была чем-то новым и проистекала не только из укрепившегося положения науки в обществе и ее профессионализации в качестве перспективной карьеры, но и из научной педагогики, которая преуспела в воспитании уверенных в себе экспертов.
В «Атласе энцефалографии» (Atlas of Electroencephalography, 1941) Гиббсов можно найти следы возникновения этой новой, более уверенной в себе научной самости, пробивающей границы, установленные механической объективностью. Гиббсы открыто противопоставляли свой «интеллектуальный» подход электромеханическому. Это столкновение свидетельствует об изменении представления о том, кто такой ученый. Не являясь ни мудрецом XVIII века, ни светским аскетом XIX века, ученый XX века представал экспертом с тренированным взглядом, который мог распознать паттерн там, где новичок терпел неудачу. «Опытный глаз» был важен для геологии не меньше, чем для электроэнцефалографии. Примером могут служить атласы, подобные минералогическому исследованию Оскара Элснера (1961), предназначенному для обучения будущих геологов сортировке микроскопических образцов руды. Отражательная способность образцов, отмечал Элснер, решающим образом зависела от полировки поверхности, так что «новички, применяющие ее, могут часто совершать грубые ошибки». Цвет тоже был подвержен «серьезным ошибкам интерпретации», пока новичок не приобретал «очень наметанный глаз»[661].
Подчеркивая активность, требуемую от пользователя изображений, Гиббсы уподобляли развитие навыков, нужных для «чтения» энцефалограмм, навыку читать на новом языке, используя незнакомый алфавит и другую систему письма. Конечно, признавали они, энцефалографию не так-то просто освоить, но за три месяца практики среднестатистический (ученый) человек сможет добиться 98-процентной точности[662]. Эксперта (в отличие от мудреца) можно тренировать, и ожидалось, что он (в отличие от машины) способен научиться – читать, интерпретировать, извлекать заметные и значимые структуры из мешанины неинтересных артефактов и фона. Как замечательно формулируется в энцефалографическом атласе 1962 года, «энцефалограмма является скорее эмпирическим искусством, чем точной наукой»[663]. Это «эмпирическое искусство» решает несколько задач: во-первых, оно распознает «регулярную» последовательность волн (в отличие от автоматических методов, которые должны кропотливо изучать каждый фрагмент, глаз быстро оценивает какую-то часть сигнала как «регулярную» или «типичную»). Во-вторых, даже невооруженный глаз обнаруживает «паттерны» (кавычки принадлежат автору).
Откровенное признание того, что природа чтения энцефалограмм связана с навыком (и это может быть рассмотрено более подробно), согласуется с дискуссиями относительно суждения и объективности в клинической медицине. К примеру, многие британские практикующие врачи межвоенного периода стремились поставить в подчиненное положение инструменты и стандартные научные измерения, чтобы отстоять приоритетность собственных индивидуальных суждений. От этого зависел не только их статус, но и средства к существованию. Для этих элит превознесение экспертизы у постели больного было защитной мерой, прикрытием и все в большей степени неэффективной попыткой удержать свое прежнее превосходство во времена, когда их вытесняли лаборатории, тесты и ученые-медики. Инструменты и лабораторные процедуры – механическая объективность – представляли угрозу для этих элит, прямой вызов их с трудом завоеванному авторитету и месту в высших слоях общества[664].
Хотя и аристократы от медицины, и атлас Гиббсов бросали вызов единоличному триумфу объективности, основания, по которым они это делали, существенно различались. Гиббсы не претендовали на какой бы то ни было (реальный или виртуальный) высокий статус и по-другому относились к инструментам. Будучи далекими от противостояния высокотехнологичной медицине как угрозе их статусу, они полностью принимали ее: в конце концов, они принадлежали к кругу экспертов сравнительно новой и сложной области – энцефалографии. Здесь не было и речи о высококультурных врачах, стоящих у постели больного. Напротив, Гиббсы доказывали, что помимо и сверх тех важных результатов, которые дает электроэнцефалограмма, квалифицированный невролог мог научиться требуемой экспертизе, чтобы быстро, точно и систематически находить нужный диагноз посредством тренированного глаза[665].
Для тех ученых, которых мы здесь рассматриваем (из самых разных сфер), тренированное суждение не являлось сферой действия только лишь господствующих или пребывающих в упадке элит, которые отвергали то, что управлялось правилами. Усиление автоматических процедур тренированным суждением и все большая опора на способности распознавания паттернов у тренированной и образованной аудитории проникли вглубь таких разных областей, как геология, физика элементарных частиц и астрономия, – вопреки их очень разнящимся социальным структурам и статусу. Эти эксперты не отвергали «объективные» инструменты в пользу такта, приличествующего джентльмену, или официальных заявлений, высказываемых выпускниками grandes écoles. Напротив, они пользовались инструментами, а также передаваемыми данными и изображениями как техническими возможностями, на которые должно опираться суждение.
Распространенность тренированного использования и оценки изображений заметна не только по открытой для всех аудитории геологических работ вроде атласа Элснера или электроэнцефалографических изданий вроде атласа Гиббсов. Это поразительно, но ее можно найти и в самой высокотехнологичной в 1960‐х годах в мире лаборатории по физике элементарных частиц – той самой, где Луис Альварес руководил работой многочисленной команды как молодых, так и зрелых физиков, инженеров, программистов и операторов. Персонал во всех секторах и на всех уровнях вплоть до оператора, перемещающего трекбол по проецируемому изображению следа в пузырьковой камере, был обучен относиться к научным изображениям как к тому, что требует количественной обработки при помощи компьютера и тренированного суждения. Вот выдержка из учебного пособия 1968 года, тщательно изучавшегося всеми операторами: «Как вы видели, ионизация, или плотность следа, может помочь вам распознать частицы. Как и другие техники сканирования, она приблизительна, и это нужно иметь в виду. Опытные операторы редко, если вообще когда-нибудь скажут „Я знаю, что этот след оставил [пион]“. Они скорее скажут: „Бьюсь об заклад, это [пион]“ или „Вероятнее всего, это [пион]“. При использовании информации о плотности следа нужно всегда помнить, что она недостаточно надежна». Операторов учили, что «визуальный контроль» – это необходимая часть анализа следа частицы наравне со сложным вычислительным аппаратом, превращавшим тончайшие следы в показатели массы, импульса и энергии мезонов[666]. Опора только лишь на объективное была проблемой – все это являлось «недостаточно надежным», – и группа Альвареса была решительно против того, чтобы довольствоваться только слепым взглядом.
Не все исследовательские коллективы, работавшие в области физики элементарных частиц, были согласны с мнением группы Альвареса, когда она стала использовать тренированное суждение; к примеру, некоторые из ведущих групп Европейской лаборатории физики элементарных частиц в ЦЕРНе боролись за менее зависимый от суждений подход к огромному валу изображений, полученных с помощью пузырьковых и искровых камер, который захлестнул физическое сообщество. Но Альварес был настойчив, как следует из комментария от 1966 года: «Есть нечто более важное, чем [мое] отрицательное отношение к ненадежным способностям цифровых компьютеров в распознавании паттернов, – это мое прочное позитивное ощущение того, что люди обладают выдающимися врожденными способностями к анализу изображений. Я считаю, что эти способности следует использовать, так как они лучше всего, что можно вмонтировать в компьютер»