Объективность — страница 81 из 93

[701].

Чтобы выявить ложные патологические изменения, авторы изобразили основные структуры черепа (например, рваное отверстие) в «естественной» манере, но сделали их не слишком яркими. Практика суждения осуществлялась следующим образом. Шварц и Голтеймер получали нарисованные вручную факсимильные копии рентгеновских снимков, затем наносили интересовавшие их патологии на прозрачную ацетатную пленку, наложенную на картинку. Затем художница заново «интерпретировала» рисунки и создавала новую ацетатную пленку, которая «объединялась с ее исходной художественной работой». Рентгенологи и художники вновь и вновь повторяли цикл, «пока все патологии не приобретали желаемый вид»[702].

Если бы изображение изготавливалось в том же виде, «как оно представлено в черепе» (т. е. если бы исходные рентгеновские снимки копировались объективно), то образы отступили бы на второй план и частично перекрыли бы патологии, которые и были наиболее интересной частью изображения. Если бы изображения отклонялись от рентгеновских снимков до неузнаваемости, то в них не было бы никакого толка. Поэтому, «используя незначительные оптические искажения», авторы «придавали чрезвычайную выразительность» нормальным разновидностям и псевдопатологиям – только так радиологи могли быть уверены в том, что важные элементы будут хорошо различимы на «ослабленном», но узнаваемом фоне. «Урок, который мы извлекли в процессе подготовки иллюстраций к атласу, состоял в том, что природу можно изобразить реалистично, только оттеняя необычное и незаурядное на фоне „естественного“ и „обычного“»[703]. Если возникнет необходимость представить доказательство того, что механическая объективность больше не могла считаться первой и единственной эпистемической добродетелью, превосходящей все остальные, то вот оно: «реалистичное», к которому стремились эти авторы, стало врагом «естественного», которому они отвели подчиненное положение (ил. 6.11). Голтеймер и Шварц писали: «Мы поняли, что кропотливое копирование природы не является целью рисунков в анатомическом атласе». Эти слова вызвали бы бурное возмущение у многих сторонников механической объективности.


Ил. 6.11. Реализм против натурализма. Gerhart S. Schwarz and Charles R. Golthamer, Radiographic Atlas of the Human Skull: Normal Variants and Pseudo-Lesions (New York: Hafner, 1965), pl. 1 (воспроизводится с разрешения Харриет Э. Филлипс). В отличие от атласа Голтеймера 1930‐х гг., в котором в каждый экземпляр были вшиты оригинальные фотографии, в этом атласе использовались раскрашенные вручную оттиски и прозрачные накладные пленки, которые составляли, по выражению авторов, «теоретическое досье». На отпечатанных иллюстрациях было более сотни вариаций и псевдопатологий. Суждение требовалось не только при отборе авторами-рентгенологами ложных патологий, но и при создании графического оформления, выполненного в данном случае Харриет Э. Филлипс, директрисой отделения искусств Колледжа врачей и хирургов, которая чертила рисунки, и Хеллен Эрлик Спайден, «практический опыт» которой позволил ей сделать полутоновые изображения таким образом, чтобы при воспроизведении они были похожи на оригинальные рентгеновские снимки.


Реальное возникало в результате реализации тренированного суждения. Поэтому, хотя механический перенос объекта в репрезентацию вполне мог быть «естественным», естественное больше не являлось единственной целью научных устремлений. Отличаясь как от филигранной коррекции «естественного» объекта, осуществляемой гением, так и от совершаемого объективистом механического воспроизведения рабочего объекта, интерпретированное изображение (используемое описанным выше способом) представляет собой нечто новое. Управляемое таким образом, чтобы можно было использовать естественное в качестве основы, но структурируемое с целью выявить специфические черты посредством экспертного познания, изображение XX века олицетворяет собой профессиональный опыт; это изобразительное представление, осуществляемое посредством (и предназначенное для) тренированного глаза. Да, старая форма механической объективности, основанной на самоограничении, продолжает жить, как мы видели на примере выступления Генри Элсопа Райли в 1960 году против «интерпретации художника», которая столь скудна по сравнению с фотографией как «подлинным срезом» [реальности]. Но в середине XX века новая форма научной визуализации проникла в фотографии, рисунки и тексты атласов магнитограмм и рентгенограмм патологий. Ученые все больше стремились к интерпретирующему, физиогномическому зрению, а не к слепому взгляду механической объективности.

Здесь, в уже проинтерпретированной картинке ил. 6.11, реализм был подвергнут переоценке. Он превратился в реализм, который демонстративно берет уже существующие фотографии и заменяет их фотографически измененными графическими изображениями; такой реализм недвусмысленно противопоставляется автоматизму неприкрашенного фотографического натурализма механической объективности. В своем заявлении Шварц и Голтеймер разместили природу изображения в другом контексте; внезапно весь проект механически гарантированного натурализма XIX века оказался категорически недостаточным. Ибо быть стопроцентно «естественным» означало для изображения стать ipso facto таким же неясным, как сама природа, которую оно должно было изображать: ночной кошмар, напоминающий слишком реалистичные географические карты Борхеса. Только выделяя странности на визуальном фоне нормального, можно было что-либо узнать из огромной коллекции Шварца и Голтеймера.

Голтеймер и Шварц писали в свое оправдание, что лишь после напряженных усилий, предпринятых для того, чтобы изобразить природу такой, какая она есть на самом деле, они «открыли», что «цель» их атласа была в том, чтобы достичь реализма, а не натурализма. Их открытие качественно отличалось от извлечения из-под земли новой ископаемой окаменелости или обнаружения никогда прежде не виденной звезды. И все же оно, несомненно, тоже было открытием, которое было обращено вовнутрь, чтобы перестроить не только тип допустимой очевидности, но и тип характера, который был нужен им как ученым. Вместо того чтобы пытаться создать транспарентные носители для транспортировки форм от природы к читателю, ученый теперь стремился к другому идеалу – тому, в котором компетентный тренированный глаз значил больше, чем механическая рука. Понять сделанное Голтеймером и Шварцем «открытие» (увидеть, как оно повторялось снова и снова как суждение, дополняющее объективность) – значит понять всю невозможность реализации интерпретированного образа в слепом видении механической объективности.

Практики и научная самость

От мудреца через труженика к тренированному эксперту; от рационального образа через механическое отображение к интерпретированному изображению. Эта сентенция, пускай даже слишком схематичная, смыкает эпистемологическую историю образа с этической эпистемологией автора-ученого. Вместе с интерпретированным изображением на странице появляется нечто большее, чем то, что на ней изображено. В начале XX века у ученых появились новые горизонты возможностей культивирования совсем другого типа научной самости. Анри Пуанкаре в своей книге «Ценность науки» (Valeur de la science, 1905) делал огромный акцент на роли интуиции как средства научного поиска. Одни математики, писал он, работают при помощи логики, анализа, своего рода расширенной арифметики. Другая группа – вовсе не отличающаяся своим исследовательским полем или даже образованием (по мнению Пуанкаре) – выступает исключительно за физическое рассуждение, визуальное изображение, быстрое понимание сути. Эти «чувственные» интуиционисты отличались стилем письма, манерой преподавания и «самим своим внешним видом». Согласно Пуанкаре, никто из тех, кто сталкивался с этим контрастом, не мог забыть его – как не смог его забыть и он сам, наблюдая контраст между своим коллегой по Политехнической школе математиком Жозефом Бертраном, занимавшимся аналитической механикой, теорией вероятности и термодинамикой, и Шарлем Эрмитом, гораздо более формальным алгебраистом из Коллеж де Франс и Сорбонны: «Когда говорил Бертран, он все время находился в движении; то он как будто боролся с каким-то внешним врагом, то движением руки чертил фигуры, которые он изучал. Очевидно, он видел их и хотел изобразить, поэтому он и прибегал к жесту. Что касается Эрмита, то это совершенная противоположность; глаза его как бы избегали соприкосновения с внешним миром; не вне, а внутри искал он образ мира»[704].

Если «избегать» мира (как Эрмит), то есть риск совсем потерять его, предупреждал Пуанкаре. «„То, что вы выигрываете в строгости“ [говорят философы], „вы теряете в объективности“». Наука станет непогрешимой, только если изолировать математику от мира, который она предположительно описывает. Чисто пространственная, физическая интуиция могла бы многое дать математике, но и одурачить ее из‐за своей более слабой связи с точностью и строгостью. Повести вперед могла только логика, дополненная математическим аналогом «ви́дения», «рисования» и «жестикуляции». У двух типов интуиции (логической и чувственной) «не один и тот же объект, и они, по-видимому, пользуются двумя различными способностями нашей души; можно сказать, что это два проектора, наведенные на два чуждые друг другу мира»[705]. (У Фреге такая психология изобретательства, несомненно, вызвала бы отвращение.)

Однако многие из современников Пуанкаре все больше принимали непроцедурное, интуитивное, быстрое понимание в качестве одного из ключевых моментов науки – не только в эмпирическом мире, но даже (а может быть, и особенно) в холодных заоблачных высях математики. Даже если процессы были