ил. 7.3 соответствует аналогичному беспокойству по поводу неодинаковости наблюдателей: что, если ваше субъективно охарактеризованное облако отличается от моего, не менее субъективного? Поскольку бытовало мнение, что зло проистекает от вмешательства, исцелением мог стать автоматизм. Изменчивость познающих подавляется, причем зачастую ценой допущения изменчивости природы: это облако, сформировавшееся в этом месте и в это время во всей своей случайной уникальности.
Тренированное суждение отличается от истины-по-природе различением паттернов, а не типов. Галактика NGC 1087 была «интерпретирована» – в оригинальной подписи в атласе читателям рекомендуется попрактиковаться с разными фотографическими фильтрами, чтобы доработать свое суждение – на основе семейных сходств, а не типовых видов. Внутри семьи (или расы, как у некоторых создателей атласов) изменчивость предполагается по умолчанию. Указывают ли паттерны на естественные виды или нет, большинству практикующих суждение безразлично; для них выявление паттерна – преддверие действия, а не только классификация. Их главный страх – это застой, остановка; отсюда их нетерпимость к моральным принципам авторов атласов из лагеря механической объективности, которые отрекаются от своей первостепенной обязанности обеспечивать своим наукам рабочие объекты. Паттерны могут пониматься статистически в смысле соответствия распределению случаев вокруг среднего значения (как у Грасхея в коллекции рентгеновских снимков с отклонениями) или же через отсылку к семейным сходствам Витгенштейна. Но они ни в коем случае не понимаются эссенциалистски в смысле сведения целого класса к типу. И тренированное суждение, и истина-по-природе доверяют длительному опыту, но если истина-по-природе предъявляет экстраординарные требования к памяти, нормальной и письменной, то тренированное суждение полагается на бессознательные процессы, которые недоступны даже для интроспекции, не то что для регистрации.
Сам факт существования множества возможностей среди эпистемических добродетелей в науке провоцирует сравнения, обоснования и даже попытки оправдания. Создатели атласов, принимающие тренированное суждение, вызывающе откровенно говорят о вторжении субъективного в их изображения. Защитники изображений, полученных в режиме истины-по-природе, нетерпимы по отношению к частностям и деталям объективных изображений; сторонники последних настаивают на том, что только механические процедуры могут предотвратить искажения. Кроме того, случаются взаимообусловленные изменения: к примеру, суждение, практикуемое уверенными в себе экспертами XX века, фундаментально отличается от суждения, которое культивировал ученый XVIII века. Для последнего суждения были универсальны – реализация универсального разума во взаимодействии с универсальной природой; для первых они были личными и выражали бессознательное, укрощенное посредством обучения. Исторический водораздел между ними задается различием между объективным и субъективным, которое предполагает, что все суждения являются личными и заведомо размещаются в сфере субъективного, даже если они поставлены на службу более точному изображению природы.
В силу своего рода инерционного эффекта эпистемическая добродетель объективности, будучи однажды учреждена, делает невозможным простое повторение прежних добродетелей и практик. Суждение до и суждение после появления объективности в середине XIX века противостоят ей, но также опосредованно противостоят и друг другу через объективность, находящуюся между ними. Это история не маятниковых колебаний между двумя фиксированными полюсами в двухмерной плоскости, а ортогонального новаторства, проявляющегося в третьем измерении. Важна историческая последовательность: механическая объективность была реакцией на истину-по-природе, а тренированное суждение – реакцией на них и стремлением отличаться от них обеих.
Одной из целей этой книги было указать на само существование множественности эпистемических добродетелей, а также проследить историю некоторых из них. Моральные философы выступали за нередуцируемую множественность видений блага, которые можно аргументированно обсуждать на конкретных примерах. Но эта множественность никогда не может быть устранена одним лишь разумом[713]. Мы также убеждены, что множественность видений знания, понимаемого в самом широком смысле как верность природе, вполне вероятно, является непреходящим аспектом науки.
Ил. 7.4, 7.5. Тренировка наблюдателей. Перистые нитевидные облака. Cirrostratus filosus, Internationales Meteorologisches Komitee, Internationaler Atlas der Wolken und Himmelsansichten (Paris: Office National Météorologique, 1932), pl. 21. Новый атлас облаков был создан отчасти потому, что «нужно было срочно обеспечить наблюдателей новым атласом [взамен издания 1896 г.], так как качество наблюдений неуклонно падало и возникали расхождения в идентификациях» (Ibid., p. v). Как и в случае ил. 7.3, изображение сопровождается указанием конкретных обстоятельств, в которых был сделан фотоснимок облака. Однако схематический чертеж (нарисованный строго в масштабе фотоснимка) прямо под ним направляет внимание читателя на «важные детали» этого вида облака: «отдельная нитевидная структура» (Ibid., p. xi).
В центре этой книги размещается объективность. Мы отвели ей место между подходами истины-по-природе и тренированного суждения, чтобы показать, что ее появление – событие недавнее и контингентное: наука может существовать, существовала и продолжает существовать без механической объективности. Приведенная ниже таблица содержит упрощенный обзор ковариации научной самости, образа, процедуры и объекта.
Удерживая в уме этот общий план, вернемся к изображениям в начале главы: ил. 7.3 из атласа облаков могла бы быть типом или паттерном (ил. 7.4 и 7.5). Объективность – одна из эпистемических добродетелей, а не альфа и омега всей эпистемологии. Объективность не является синонимом истины или достоверности, точности или правильности. Как мы видели на конкретных примерах, иногда объективность может даже вступать с ними в конфликт: объективное изображение не всегда бывает точным даже с точки зрения его защитников. Объективность не является ни неизбежной, ни бесспорной. Более того, при сопоставлении с другими альтернативами она может даже показаться неестественной. Зачем сознательно предпочитать размытую картинку, искаженную артефактами, четкому, ясному и ничем не засоренному изображению?
Почему же тогда объективность так сильна в качестве идеала и практики? Как ей удалось затмить или поглотить другие эпистемические добродетели, в силу чего термин «объективный» часто используется как синоним «научного»? Чтобы ответить на эти вопросы, мы прежде всего должны настаивать на том, что кроме объективности существуют и другие эпистемические добродетели. Одна из причин, по которой мы сосредоточились на образах в научных атласах, состоит в том, что различия между эпистемическими добродетелями (истина-по-природе, объективность и тренированное суждение) особенно отчетливо видны только на уровне конкретных практик. На более абстрактном уровне эпистемологического анализа объективность склонна выступать от имени всех эпистемических добродетелей – от лица всей эпистемологии. История эпистемологии (и науки) часто излагается так, как если бы она была тождественна истории объективности. Френсис Бэкон и Декарт, даже Платон и Аристотель рекрутируются в команду, которая предположительно всегда сражалась за объективность, как будто бы кантовские термины всего лишь переименовали различение, присутствовавшее в западной философии с момента ее рождения[714]. Мы утверждаем, что этот гомогенизированный взгляд на историю эпистемологии и науки ложен. Но если этот взгляд ошибочен, то почему эта ошибка так широко распространена и столь непреодолима?
Вся эпистемология рождается из страха – страха того, что мир слишком сложен, чтобы разум смог постичь его; страха, что восприятие слишком немощно, а интеллект слишком хрупок; страха, что память притупляется даже между двумя последовательными шагами математического доказательства; страха, что власть и конвенция ослепляют; страха, что у Бога могут быть тайны, а демоны одурачивают. Объективность – одна из глав в этой истории интеллектуального страха, истории волнений по поводу возможных ошибок и предпринятых в связи с этим мер предосторожности. Но страх, к которому обращена объективность, глубже, он отличается от других страхов. Угроза таится не вовне – будь то сложный мир, загадочный Бог или лукавый демон. Не содержится она и в поддающихся исправлению ощущениях, которые можно усилить с помощью телескопа или микроскопа, равно как в памяти, которую можно подстраховать записями. Индивидуальная стойкость в противостоянии преобладающему мнению здесь бесполезна, потому что под подозрением находится сам индивид.
Объективность страшится субъективности, лежащей в основе самости. Декарт мог делать скидку на свидетельства чувств, потому что ощущение не входило в основу самости в его понимании, т. е. res cogitans. Бэкон считал, что идолов пещеры – ошибки мышления, связанные с индивидуальным воспитанием и пристрастиями, – можно исправить соответствующими контрмерами, подобно тому как можно выпрямить неправильно изогнувшееся дерево. Но никакого устранения или уравновешивания посткантианской субъективности нет. Субъективность – необходимое условие познания: самость, которая познает.
Это причина агрессивно рефлексивного характера объективности – воля, противостоящая воле, самость, направленная против самости. Этим объясняется сила объективности, эта эпистемологическая терапия радикальнее любой другой, поскольку болезнь, с которой она борется, является в буквальном смысле коренной – она тот корень, из которого произрастают как знание, так и заблуждение. Парадоксальные устремления объективности объясняют как ее странность, так и мертвую хватку, которой она держит эпистемологическое воображение. Это эпистемология, доведенная до предела. Для нее объективность то же, что предельный аскетизм для морали. Другие эпистемологические терапии тоже были суровы: Платон отвергал чувства, а Декарт практиковал радикальное сомнение. Однако объективность идет дальше строгости. Ее требования к познающему превосходят даже самые изощренные формы самосовершенствования, оказываясь на грани саморазрушения. Объективность не просто одна из многих интеллектуальных дисциплин. Это – жертва, и она часто так и описывалась теми, кто ее практиковал: Уортингтон отступился от симметрии, Роберт Кох отбросил трехмерные поправки, Эрвин Кристеллер смирился с артефактами.