vita activa, или деятельная жизнь науки. По словам Хакинга, «возможно, есть два совершенно разных мифических истока идеи „реальности“. Один исток – реальность репрезентации, другой – идея того, что воздействует на нас и на что можем воздействовать мы. Научный реализм обычно обсуждается под рубрикой репрезентации. Давайте же обсуждать его под рубрикой вмешательства»[732]. Бэконовская цель, согласно Хакингу, состояла в том, чтобы признавать реальным то, что может быть использовано в мире через экспериментальное вмешательство, чтобы воздействовать на что-то еще. Если можно распылять позитроны, чтобы что-то делать, писал Хакинг, то как они могут не считаться реальными? Ученые учреждают реальность сущностей, используя их (скажем, чтобы решать задачи в физике элементарных частиц), а не просто изображая.
Согласно интервенционистскому идеалу, одного видения (чистой рецептивности) недостаточно. Действие производило знание; деятельность показывала, что существует, а чего не существует в областях, слишком малых или слишком больших для наших невооруженных органов чувств. Как диагностировал Хакинг в начале 80‐х годов, долгая история научного изображения – чертежей, рисунков, эскизов и даже фотоснимков – была обречена на провал. Всегда можно будет придумать правдоподобную причину относиться к реальности объектов как просто полезному допущению, ценной выдумке. Хакинг вслед за Бэконом утверждал, что только использование может обеспечить прочный реализм. Это было сильным ходом в давних спорах о том, могут ли научные объекты считаться реальными и при каких условиях. С точки зрения репрезентации мы должны признавать реальным то, что располагает наилучшим объяснением. С точки зрения вмешательства реальным следует считать то, что является действенным.
В начале XXI века наноманипуляция, находившаяся в подвешенном состоянии где-то между наукой и инженерным искусством, сумела не ввязаться в давнюю борьбу между репрезентацией и вмешательством. Физики-ядерщики, специалисты в области химии поверхностей и клеточной биологии стали сотрудничать с электротехниками. Их целью в этом гибридном предприятии было отнюдь не доказательство существования или несуществования конкретных сущностей. В этом смысле их работа отличалась от того, чем занимались физики элементарных частиц, они не устанавливали реальность нейтрального тока, позитронов, омега-мезонов или бозона Хиггса. Мы упустили бы суть этих усилий, если бы отождествили их фундаментальную озабоченность с тревогами создателей атласов XVIII, или XIX, или даже XX века. Скручивая углеродную нанотрубку и разворачивая ее в цепь (ил. 7.9), эти наноученые беспокоились не о том, что они могли впасть в заблуждение, сочтя существующими несуществующие нанотрубки, и не о том, что они могли обмануться, полагая, что произведенные ими изображения являются реалистичными, хотя на самом деле это не так. Этих наноученых, создающих свои галереи образов, нисколько не заботило то, что их собственные теоретические предпосылки могут затуманить им взгляд. Они не приводят даже случайных косвенных доказательств существования нанотрубок на примере применения их в других эффектах. Вместо этого они искали возможность использования тактильных образов как инструментов.
Онтология не особенно интересует инженеров. Они хотят знать, что будет работать, а что – нет: что будет надежно функционировать в суровых условиях, что можно производить серийно – независимо от того, что они строят, будь то самолеты, магнитные запоминающие устройства или все большее и большее количество изделий наномасштаба. Наноученые начала XXI века стремятся к изготовлению устройств на атомном уровне. Они хотели бы знать, насколько надежно будет работать транзистор размером в одну миллиардную долю метра. Здесь традиционный способ работы инженера обладает по меньшей мере таким же значением, как способ работы ученого. Когда в 1870–1880‐х годах при постройке Бруклинского моста команда Реблинга завершила на строительной площадке механизм для изготовления стального каната и продевала кабель через 15000-тонную конструкцию, их волновало вовсе не то, существует ли 1600-футовый подвесной мост. Вопросы существования могут не давать астрономам спать белым днем, когда им полагается отдыхать: была ли эта туманность на самом деле скоплением звезд? У Реблинга были другие заботы: он хотел знать, выдержит ли его мост прилив, течение, автомобильное движение и ураганы. Онтологические проблемы как таковые исчезли из сферы интересов инженера, подобно тому как злокозненные демоны перестали тревожить естествоиспытателей раннего Нового времени.
Ил. 7.9. Коммутируемые нанотрубки. Когда нанотрубки не касаются друг друга (вверху), они находятся в положении «выкл.»; когда же они сближаются (внизу), они оказываются в положении «вкл.» (выражаем благодарность Чарльзу Либеру из Исследовательской группы Либера, Гарвардский университет). Впервые опубликовано в: T. Rueckes, K. Kim, E. Joselevich, G. Y. Tseng, C. L. Cheung and C. M. Lieber, “Carbon nanotube-based nonvolatile random access memory for molecular computing,” Science 289, 94–97 (2000).
В 1990‐х годах и в начале 2000‐х годов многие научные институты по всему миру работали над тем, чтобы объединить «чистые» науки (ядерную физику, химию поверхностей, микробиологию); затем была борьба за переориентацию этих наук на решение более частных прикладных задач с помощью инженерии, особенно электроинженерии. В одном из важных ранних отчетов, выпущенном в 1999 году, был представлен международный обзор нанонауки, подготовленный высококомпетентным объединенным комитетом академиков, руководителей промышленных предприятий и правительственных чиновников, – в нем они настаивали на «комплексном научно-инженерном подходе», в котором неразрывно сольются квантовые эффекты, с одной стороны, и производство – с другой. Эта «новая образовательная парадигма» (так назвали ее авторы) была нацелена не только на изменение учебных курсов. Предполагалось поощрять «региональные союзы промышленности и технологий» и «смягчать ограничения интеллектуальной собственности», которые, по мнению авторов отчета, препятствовали этому. Это накладывало определенные обязательства на университеты: теперь ученые стремились работать в промышленных и академических лабораториях и создавать междисциплинарные места для аспирантов и постдоков. Схожие призывы и планы возникали во многих странах – от Франции, Британии и Германии до Японии, – не говоря уже о многонациональном международном сотрудничестве, поддерживаемом, например, Европейским союзом[733]. Снова и снова повторялась мантра о необходимости изменения обучения, что хорошо выразил соруководитель программы в Университете Массачусетса: «Общение с лидерами промышленности убедило нас в том, что одного лишь солидного научного образования недостаточно, чтобы преуспеть в такой быстроразвивающееся области, как нанотехнологии. Мы намеренно делаем в этой программе крен в сторону применения технологий и требуем от студентов изучать коммерческий аспект вывода новых технологий на рынок, поэтому ценность наших выпускников для общества будет непрерывно повышаться». Среди заданий, которые предлагались студентам, были коллективные проекты, направленные на создание устройств, которые в идеале смогли бы пройти весь этот путь целиком, вплоть до презентации в качестве товара[734].
В науке начала 2000‐х годов этот презентационный подход к реальности в инженерном стиле был еще относительно нов. Кто-то может возразить: разве прежде не боролись за сближение новых, ставших «чистыми» наук с более прикладными инженерными ремеслами, как это было, например, в Немецком национальном институте науки и технологий (Physikalisch-Technische Reichsanstalt) в Берлине около 1900 года? Действительно, в этом институте был реализован ряд выдающихся объединений и проделана очень важная работа, но вслушайтесь в тон и содержание инаугурационной речи нового главы института Фридриха Кольрауша, который сменил Гельмгольца на этом посту в 1895 году. Выступая сторонником прикладного характера исследований этого института, он все же настаивал на том, что главной целью должна была стать чистая наука (reine Wissenschaft). Он допускал, что наука не обязана быть только чистой, но надеялся на то, что 30 лет его собственной работы на поприще чистой науки не будут оставлены до лучших времен, поскольку без этого он не смог бы продолжать жить дальше[735]. Соединение чистого и прикладного в начале XX века никак не влияло на их самоидентификацию – это было, так сказать, не химическое, а механическое соединение.
Век спустя на кону стояло нечто большее, чем объединение разнородных специальностей. Менялось само определение того, что означает быть ученым. Среди ученых, получивших традиционное физическое, биологическое и химическое образование, изготовление устройств зачастую воспринималось как экстраординарное и даже опасное изменение исследовательской практики, последствием чего может стать изменение понимания ими самими их научной самости. Коллеги беспокойно спрашивали о создании нанопор или наносхем: «Устройство, над которым вы работаете, – это физика или химия или это фактически инженерия?» Истина в том, что зачастую это является и тем и другим – или, скорее, у всего этого есть три стороны: химия поверхностей, ядерная физика и электротехника. Вместе с этой деятельностью в зоне обмена[736] между научным и инженерным новая роль появилась и у визуального – роль, которую затруднительно и неуместно сводить к верному отображению (прямому или непрямому) того, что может существовать.
К примеру, в 2005 году компания Veeco Instruments запустила интернет-проект «Нанотеатр», в котором демонстрировалась целая палитра галерей изображений: галерея науки о материалах и поверхностях, галерея полупроводников, галерея нанолитографии и наноманипуляции. Например, на