— Это делает вам честь, — сказал кадровик сухо. — Так я не понял, мне выгонять пол-завода, чтобы спасти мистера Калиновски? Если он тут — главное… И если у мистера Калиновски такой менталитет, что дирекция не в состоянии его образумить. Я ведь не шучу.
— И я не шучу, — сказал Пападакис. — Никого сейчас гнать не надо. Пусть набьют ему морду. Не убьют ведь. А после — уволим.
Кадровик потерял дар речи.
«При Дональде такой фигни не было», — подумал он.
— Вы на меня так смотрите, будто думаете, не позвонить ли в KGB, — сказал Пападакис и коротко хохотнул.
Он всегда смеялся своим шуткам, чтобы другие тоже знали, когда надо смеяться.
— Да чего звонить, я уже здесь, — буркнул кадровик.
Повернулся и ушел без разрешения, оставив директора с отвисшей челюстью.
Кадровик считал, что люди — фигуры на доске, а не гайки и болты. Фигуры можно ставить под удар, одна может бить другую, но все равно это фигуры, способные на сложные ходы, и с ними у тебя получится разыграть много разных комбинаций. Так, черт возьми, интереснее. Так, черт побери, эффективнее используется ресурс. Мы его готовим, мы его растим, а вы его пиндосите направо и налево? Почему директор не видит этого — что у него, масштаб другой? Нет, у него под началом те же люди в том же количестве. И задача та же: собирать цитрусы. Мы тут все собираем цитрусы.
Или нет?
А ведь это Дональд меня испортил, подумал кадровик. Приучил к хорошему. Черта с два Пападакис и его команда собирают цитрусы. Они страдают фигней, которая не имеет отношения к автопрому. Забавляются ролевыми играми на производстве. И уверены, что главные на заводе. Ну да, это их завод, пиндосский, кто бы спорил. Они тут имеют право во что угодно играть, хоть в конное поло. И люди, которые делают машины, будут недоуменно оглядываться на всадников, несущихся мимо с топотом и ржанием. И снова возьмутся за гайковерты: у них нет времени отвлекаться на пиндосскую фигню.
Всегда найдутся люди, которые страдают фигней на рабочем месте, и люди, которые вместо них делают машины, думал кадровик. Я бы дорого дал за то, чтобы поменять их местами… Но тогда не будет машин.
Тут он поймал себя на мысли, что хочет пойти и лично набить морду Калиновски, так обидно за ребят с веддинга. Именно на веддинге процесс сборки нагляднее всего: там половинки автомобиля, нижняя и верхняя, «женятся», становясь уже машиной. И вот к этим замечательным парням Калиновски цепляется больше всего. Что ни день, он их пиндосит и скоро допиндосится. Может, он им завидует? Комплексует на их счет? Так и дал бы в рыло. А чего, директор разрешил, хе-хе…
Директор разрешил? Кадровик встал как вкопанный посреди коридора.
Не можешь запретить — возглавь.
От него хотят, чтобы на заводе ничего не происходило — хорошо, ничего здесь не случится. Хотят, чтобы обеспечил безопасность пиндосского стаффа — сделаем вам безопасно, в том смысле, что никому не сломают внешность и не отобьют потроха. Каждый получит, чего ему надо: директор — развлечение, люди — удовлетворение, Калиновски — взбучку. И все под контролем. И фиг вы кого из русских уволите: не будет повода.
Через неделю Рой допиндосил-таки бригадира «веддинг-тим» прямо в разгар смены. Заявление бригадира об увольнении «потому что идиот» кадровик поклялся вставить в рамочку и повесить на стену, если все инструкции будут выполнены точно. И повесил. Ненадолго: заходили ребята из юротдела, увидели, посмеялись, но намекнули, что не дай бог кто стукнет — дело выйдет уже политическое. Да он и сам понимал.
А время шло неумолимо. Кадровик старел, грузнел и уже не удивлялся тому, что весь день плохо себя чувствует. Год за годом он тянул здесь свою лямку и устал от завода безмерно, наверное, больше, чем любой другой. Он слишком много знал плохого об этом заводе и слишком мало хорошего.
А еще чем лучше он узнавал завод, тем отчетливее понимал, что, если случится нечто серьезное, например пиндосы допиндосятся, удержать ситуацию под контролем не сможет никто. В отличие от американцев, страдавших железобетонной уверенностью в себе, пиндосы обладали лишь самомнением, ничем не оправданным.
Например, дирекция прилагала огромные усилия к тому, чтобы разобщить и расколоть стафф, думая, будто тогда он станет управляем и безопасен. Так поступают везде, не правда ли? Да чего там, кадровик сам приложил к этому руку, когда сначала натравливал весь конвейер на наглых выскочек с веддинга, а потом ловко подбросил выскочкам идею начать огрызаться — неглупый парень их зоотехник, неглупый, заодно и Малахова подлечил от звездной болезни… Это норма — разделяй и властвуй, — но тогда львиная доля стаффа должна быть опорой власти, кровно заинтересованной в том, чтобы вступиться за начальство в случае бунта. Пападакис и Калиновски довели положение до такого абсурда, когда за их шкуры ни одна зараза не дала бы и понюшки табаку. И случись чего, весь завод, расколотый и перессоренный, моментально объединится. Цари, едва под ними зашатается трон, объявляют войны: общий враг сплачивает нацию. У заводчан общий враг наготове — это дирекция. И конкретно пиндосы. Русских пожалеют, а вот пиндосам — труба.
Кадровик делал ставку на рабочую элиту, «си-третьих», пусть они и не супергерои, на тех же веддеров, которые под его незаметным руководством выросли уважаемыми людьми, — и внезапно пролетел, как фанера над Детройтом. Пиндосы, с их отношением к работникам, как к гайкам и болтам, все испортили. Уважаемые люди стали их главными критиками. Элита не верила, что нужна компании. У элиты страдала ее треклятая рабочая гордость. Элита отлично собирала цитрусы, она органически не способна была трудиться ниже корпоративного стандарта и в то же время растеряла всякую лояльность фирме, которая ее этому научила. Звучит дико, но элита злилась на компанию за то, что та мешает ей делать в свое удовольствие машины для компании. И стоит разок наступить элите на больное место, она первой восстанет против власти. И выгонит эту власть к чертовой матери. И пойдет дальше собирать цитрусы.
Потому что рабочие собирают цитрусы, а пиндосы страдают фигней. Тогда зачем тут пиндосы? Без них справимся.
Кадровик знал, что рабочие не правы. И пиндосы не правы. И сам он, казалось ему иногда, не прав. Здесь правых нет, на этом заводе.
Здесь все с другого берега.
И когда начнутся большие неприятности, он сделает что может, но, господи, как мало он может…
Единственной его отрадой были молодые ребята, те, о ком кадровик искренне говорил: «Молодежь у нас хорошая». Но ребята, пусть и хорошие, тоже брыкались, чудили и создавали проблемы на ровном месте. Кадровик не понимал, чего им надо. Он знал, почему они брыкаются, — устали от завода. Но чего им надо — загадка.
Они выросли, не зная и половины тех запретов, которыми было сковано поколение их родителей. Перед ними открыт весь мир. Они с детства говорят и читают по-английски, пусть не очень хорошо. Для них не проблема в двадцать лет заработать на машину. Чего им надо? Нет ответа. Может, сами не знают. Молодые ведь еще.
И еще в чем они предков обогнали: простор для совершения глупостей у нынешней молодежи поистине бескрайний. Уж если возьмутся накосячить, то с королевским размахом. И запутают все — не распутаешь.
Когда ему позвонил Михалыч и обрисовал положение, кадровик только крякнул с досады. Это же надо! Это же, блин… Нет, бывает и хуже, но зачем все так сложно?
— Вы попроще не могли ничего придумать? Или решили, это вас недостойно? Вам обязательно надо было вот так и еще вот этак — с выподвыподвертом?
— Мы не нарочно, — сказал Михалыч.
— Естественно, — сказал кадровик. — Еще бы нарочно. У вас само получилось. Как вам и надо — чтобы мало не показалось никому.
— И что теперь делать?
— Как говорил мой дедушка — снимать штаны и бегать! Не знаю. Лично я предложил бы всех убить. В принципе, это решение.
— Кого? — деловито спросил Михалыч.
Кадровик хотел сказать: «Начни с себя!», но осекся. Вспомнил, что у парня странное чувство юмора. У них там на веддинге с юмором проблемы. Они даже когда про жопу шутят — никому не смешно.
— Никого! Это приказ! Все должны остаться живы.
— А если кто-нибудь покончит с собой?
— Я запрещаю!.. Эй, Михалмихалыч, дорогой! Уж не издеваешься ли ты над старым человеком, которого оторвал от чашки чая после трудного долгого рабочего дня?
— Самую малость, — сказал Михалыч. — Так плохо все. Остается только шутить.
— Вы когда шутите, вас никто не понимает. И я тоже. Значит, шутки в сторону. Кто еще знает?.. Кто еще в курсе, что ваш приятель кинул вам подлянку?
— Никто. То есть я не спросил.
— То есть правильный ответ — не знаю.
— Может быть, Тру.
— True?..
— Мария Трушкина, референт управы Правобережья, — четко доложил Михалыч.
— Почему?
— Он ее упоминал как свой источник. Она ему рассказала о «программе»…
— Врет.
— Ну… Все равно они друзья. А ему поговорить не с кем.
— У него таких друзей полгорода, — процедил кадровик. — Вся женская половина.
— Нет. Он скрытный. Он верит тем, кто с детства рядом. Я же знаю. А Трушкину он в десятом классе подцепил.
— Ну, допустим. Тогда кто еще?
— Больше никого. Хотя… Я думаю… Женька.
— Какой еще Женька?!
— Джейн Семашко.
— Не пойдет он к ней. Она его терпеть не может, копает под него всеми четырьмя копытами… — ляпнул кадровик и тут же понял, что прокололся. Никому не показывай, сколько знаешь, ни врагу, ни другу.
— Вам виднее, — сказал Михалыч с интонацией, которая показалась кадровику несколько глумливой.
— Значит, Трушкина, Семашко и ты. Хорошо. То есть ничего хорошего…
Действительно, ничего хорошего. Решение у проблемы было. Уже было. Единственно верное, только оно кадровику не нравилось. Когда есть одно решение без вариантов, оно всегда не лучшее. Но Калиновски просто обыграл его вчистую.
Старею, подумал кадровик. Совсем нюх потерял, какой-то пиндос меня сделал. И даже, в общем, мне не стыдно, просто скучно и неинтересно. А е