Милюков привалился к высокой спинке кресла. Кресло будто поглотило его, сделав меньше, чем был он на самом деле.
— Неужели никаких надежд? — спросил Путко. — Неужто вы хотите сказать, что эмиграции следует отказаться от политической борьбы?
— Ни в коем случае! — с неожиданной горячностью воскликнул Павел Николаевич и словно бы вырвался из щупалец кресла, распрямился. — Ни в коем случае! — повторил он, назидательно подняв палец. — Необходимо лишь изменить тактику. Нынче, на одиннадцатом году пребывания вне родины, для огромного большинства русской эмиграции и русского беженства с особой остротой встает вопрос: как быть дальше? Вопрос сей не возбуждался, пока существовала надежда на то, что отрыв от родины будет кратковременным. Эта надежда подогревалась каждую весну. Все эти годы ждали приказа, выдачи оружия, посадки на корабли — и домой! Но обещания военных вождей насчет похода каждый раз кончались разочарованием. А время-то ушло. Веры не осталось… Да и что нынче происходит в России? Знаем ли мы достоверно? А вдруг теперешний режим продлится бесконечно?..
Он внимательно вгляделся в собеседника, словно бы ожидая в его словах услышать ответ всего поколения «детей».
Путко и сам пристально разглядывает профессора. Изменился. Лицо стало суше, набрякли мешки под глазами. Академическую бородку сбрил, усы совсем уже белы, как белы и поредевшие, тщательно расчесанные на пробор волосы. Глаза, увеличенные линзами пенсне, утратили прежнюю, пусть и обманчивую, мягкость, взгляд упорно-внимательный… Воротничок подпирает старческую, в морщинах, шею… Но галстук по последней моде, на пальце перстень с бриллиантом.
— Вы сами, мой друг, верите, что режим рухнет?..
Взять бы и огорошить: «Нет, не верю! Никогда не рухнет!..» Может быть, профессор и ждет такого ответа?.. Или весь этот вечер обволакивал, одурманивал, ждал срыва?.. Даже голос, сама интонация может его выдать… Путко молча, неопределенно пожал плечами.
Милюков отвел взгляд. Мелкими затяжками раскурил сигару:
— Вижу, тоже точит червь… Вижу. И понимаю… Точит и молодые деревья. Любое растение, вырванное из земли, сколько ни держи его в вазах, увядает… А индусы еще и так говорят: «Опавшие листья никогда не возвращаются на свои стебли». Грустная пословица… Не знаю, подвержены ли вы приступам ностальгии. А я, признаюсь, особенно в последнее время… Чем ближе к юбилею… — Он медленно выпустил изо рта синий сигарный дым. — Эти приступы и побуждают многих эмигрантов к возвращению в Россию. На условиях большевиков, для легального существования. Ни для меня, ни для вас сие невозможно… Так что же, выбрать путь конспиративной борьбы? Вернуться нелегально? — Милюков снова сквозь пенсне посмотрел на собеседника. — Но таких подвижников — единицы. У меня нет от вас секретов, дорогой друг: князь Долгоруков с такими намерениями и вернулся в Питер, не в силах побороть тоску. Вернулся под маской «возвращенца», сменив, естественно, фамилию и получив паспорт на рю Гренель. Так же и Анненков, и некоторые иные.
Он замолчал. Путко подумал: «Кажется, и многоуважаемый Павел Николаевич склоняет меня к такому подвижничеству…»
— Судьба князя может прельстить не многих, — уклончиво отозвался он.
— Вот-вот! — неожиданно согласился профессор. — Вы подтверждаете мою мысль: многие уже не верят в сказки минувших лет, устраиваются на длительное существование на чужбине, приискивают постоянный заработок, примиряются с перспективой ассимиляции. Вот даже и вы… Вы-то еще молоды… Поди, уже приглядели себе парижанку? — не сдержал он старческого любопытства.
Путко отрицательно качнул головой.
— Да, — снова согласился Павел Николаевич. — К чему плодить безродных? Вырастет и спросит: какого отечества я сын? Поймет ли?..
— Дело ведь не только в возможности заработка и утрате воли к борьбе. Каковы цели? Не кажется ли вам, профессор, что эмигранты уже надоели всем правительствам Европы и от них отмахиваются, как от назойливых мух?
— Да, Европа предала Россию, а эмиграция растратила за эти годы свой политический и моральный вес. Причем растратила в попытках возродить белое движение и гальванизировать идеи интервенции. Возвращаюсь к тому, с чего начал: никто не хочет черпать опыт из уроков истории. А жизнь-то изменилась. Изменилась обстановка. Следовательно, изменились и условия борьбы.
Милюков поднялся с кресла, открыл дверцу бара, наполнил маленькие, с наперсток, ликерные рюмки:
— «Правопреемники русских царей», «Под святым крестом за веру, царя и отечество!», «Подымем меч христолюбивого воинства!» — голос его звучал иронически. — Бог мой, все это давно кануло в Лету. Идеи реставрационно-монархического белого движения, коими живет русское офицерство, уже негодны. Это очевидно. Там, в России, народ встретил бы враждебно таких «освободителей». Да и как можно вернуться в отечество вооруженным путем? Только с помощью иностранной интервенции. Значит, участие русских в войне иностранцев против России? На том же зарубежном съезде, насколько я знаю, а вы подтвердите, так ли это, Марков-второй прямо заявил: русские люди должны поддерживать интервенцию, какова бы она ни была, даже если ее результатом стало бы разделение России на сферы влияния и на «буферы». Мол, даже такой исход лучше, чем господство большевиков. Так он сказал?
— Да. Почти дословно.
— Ну и как вы относитесь к подобному призыву?
— Решительно не приемлю.
— Рад еще раз убедиться в нашем единомыслии, Антон Владимирович. Если Европа когда-нибудь и пойдет на военное вмешательство, то отнюдь не для того, чтобы облагодетельствовать эмиграцию, а исключительно ради своих корыстных целей. Так неужели же мы, истинно русские люди, отдадим отечество на разграбление?
— Ни в коем случае.
— Очень рад, что так думаем теперь не только мы, левый фланг эмиграции, но уже и вы, офицеры. И даже некоторые русские генералы. Да-да! В последние месяцы я в дружбе, с Деникиным. Антон Иванович выступил нынче в новом качестве — начал писать мемуары. Не читали еще его «Очерки русской смуты»? Просит моих советов… Он — генерал русской армии, а я как-никак генерал российской истории, если говорить без ложной скромности… В этих-то беседах я с удовлетворением и обнаружил, что он тоже против интервенции.
— Любопытно, — с сомнением проговорил Путко. — Тем более что после переворота в Китае и заварухи вокруг КВЖД только и разговоров, что о скорой интервенции.
— Мы с генералом Деникиным единодушны в ненависти к большевикам. Их идеология, взгляд на мир, на историю, в конце концов, противны всем нашим убеждениям. Коммунизм! Исторический матерьялизм!.. — Павел Николаевич задохнулся. То ли от сигарного дыма, то ли от спазмы ненависти. Помолчал, переводя дыхание: — Но… Но Россия!.. Уступить ее чужеземцам? Какие же мы тогда русские?.. — Он еще больше ссутулился, и Антону показалось, что кожаные боковины кресла, как створки раковины, поглотят его. — И все же я верю: можно что-то вернуть.
— Как? Вы только что сами говорили: болото…
— Самовозрождением! — не дал ему договорить Милюков. — Путем преобразования режима, пусть и с сохранением его внешних атрибутов. Там, в самой России.
— Значит, вы считаете, что роль эмиграции исчерпана?
— О нет! Хотя здесь у нее уже нет никакой миссии. Здесь крики со всех колоколен — шепот; все потоки негодующих слов — лишь дым по ветру. Зато там даже один приглушенный голос — колокол!
Путко окончательно понял, к чему клонит собеседник:
— Что же вы предлагаете?
— Помните легенду о «троянском коне»? К сожалению, в эмиграции сейчас нет достаточно воинов, коими можно было бы заполнить чрево коня… Но я убежден, они еще объявятся. Я понимаю: ваши личные интересы сосредоточены ныне на ином… Однако я не теряю надежды: когда придет час, в вашей душе отзовется призыв на подвиг, пусть и безвестный…
Милюков неторопливо, вроде бы без понуждения подталкивал «молодого друга» к решению. Не сиюминутному, а в будущем — как когда-то, много лет назад… Вот так умело, вкрадчиво, исподволь он вербовал, наверное, и тех, кто теперь схвачен там, в Москве. Как говорится, рыбку ловят удочкой, а человека — словами… «Разные инструменты, да оркестр-то, оказывается, один: Милюков — на скрипке, Мульча — на трубе».
Что ж, разговор был небесполезным. И весьма поучительным.
Глава двенадцатая
— Разрешите, товарищ командир?
— Входи. Что-нибудь срочное?
Берзин с удовольствием посмотрел на Оскара. Как всегда безукоризнен, даже франтоват. Выбрит. Светлые усы тщательно подстрижены. Белейший подворотничок. Широкий ремень затянут так, что, кажется, не продохнешь.
— Донесение от Файна, из Мукдена.
«Сегодня, пятого, в шесть утра, белобандой Уварова произведено нападение на почтовый поезд № 3, вышедший со станции Пограничная на Харбин. Пассажиры ограблены. До сорока китайцев и русских уведены в сопки. Четверо убиты, семеро ранены. Среди убитых учительница школы КВЖД Жарикова, среди раненых профессор-геолог Арндт…»
— Уже ознакомлен, — Павел Иванович вернул шифровку. — Что можешь добавить?
— Банда Уварова входит в формирование полковника Аргунова. Орудует в районе Пограничной, откуда совершает налеты на нашу территорию. На ее счету немало убийств по деревням Приморья. Сам Аргунов тесно связан с японцами еще с времен оккупации Дальнего Востока.
— Как считаешь: нападение на поезд — уголовщина или политическая провокация?
— Конечно, белобандиты хотели поживиться. В Маньчжурии они живут впроголодь. Файн дополнительно сообщил, что уваровцы обобрали поезд дочиста, уволокли все, вплоть до постельного белья и посуды. Но… — Оскар снова открыл папку. — Только что в Харбине завершилось весьма важное совещание. Как вы знаете, в дальневосточном регионе за власть над белой эмиграцией до последнего времени боролись две фигуры: глава «Общеэмигрантского союза на Дальнем Востоке» генерал Хорват и генерал Дитерихс, руководитель дальневосточного отделения «Российского общевоинского союза», имеющего штаб-квартиру в Париже. Вот последнее донесение.