мени ВЦИК и в Отдельной стрелковой бригаде. Уже теперь Блюхер взял в санаторной библиотеке недавно изданную «Конармию» Бабеля. Взволновала. Все потому же: правда. Колючая правда об их времени… Читал он здесь каждую свободную минуту. На радость девчонке-библиотекарше сгребал все новинки — и прозу, и стихи. Он любил читать, так же как любил слушать музыку.
В военном санатории краскомы — комбаты, комбриги и комдивы — в халатах и шлепанцах, у процедурных кабинетов выглядели нелепо. Но разговоры шли все те же: о назначениях и перемещениях, последних статьях Тухачевского и Триандафиллова о новой системе вооруженных сил. Спорили о достоинствах и недостатках недавно принятых уставов пехоты, конницы, артиллерии; о новых образцах стрелкового и артиллерийского оружия, уже поступавшего в войска. Вполне ли заменит автоматическая винтовка привычную магазинную; хоть она, конечно, и легче, и скорострельнее, но вот как с меткостью поражения, да и не сложна ли для бойца? Хорошо, что стал на три килограмма легче новый ручной пулемет. А что вы думаете о приборах для стрельбы на усовершенствованном станковом?.. Лечатся. Отдыхают. А мыслями…
Вечерами на танцплощадке ухал военный оркестр, а в санаторном клубе давали концерты участники самодеятельности. И снова споры. Краскомовская энергия, спеленутая санаторным режимом, требовала выхода. Конечно же, спорили о Маяковском. По рукам ходила его поэма «Хорошо!».
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте! —
декламировал с эстрады молодой комэска, —
Работники —
батраки,
Зажмите,
косарь
и кователь.
Винтовку
в железо руки!
Вверх — флаг!
Рвань — встань!
Враг —
ляг!..
Чубатого командира эскадрона и его выступления молодежь встречала овацией. Старички-военспецы морщились… Блюхеру Маяковский нравился своим порывом и словотворчеством.
По утрам набрасывались на газеты, с жаром обсуждали международные события. Часто проскальзывало в разговорах: «Пекин… Мукден… Чжан Сюэлян… Чан Кайши…», «Куда смотрели китайские коммунисты? Как сразу не раскусили?..»
В санатории лишь двум-трем военачальникам, тем, кто был в прошлом году на заседании Реввоенсовета, где Блюхер докладывал о своей работе в Китае, известно было о его причастности к тем событиям. Подсаживались, понизив голос, расспрашивали. Снова и снова возвращались памятью к недавнему.
Да и сам южный берег Крыма, пальмы, магнолии, олеандры тоже напоминали Гуандун. Даже ящерицы, пригревшиеся на плитах каменистой тропы, свившиеся в клубок на откосе гадюки. Даже запах моря бередил душу.
Вот и сейчас, этой штормовой ночью, назойливо нахлынуло — не заснешь… И все так явственно, будто происходило вчера. Или только еще начинается…
Крейсер — на самом деле канонерская лодка, да и та переоборудованная из гражданского «торгаша», — благополучно миновал английскую колонию Гонконг, вошел в устье Жемчужной реки и спустя несколько часов приткнулся наконец бортом к пристани Кантона. Сонмище сампанов и джонок, облепивших берега широкой реки; непривычные глазу хижины-фанзы; дома сплошь в полотнищах вывесок с иероглифами; храмы-пагоды с загнутыми углами многоярусных крыш… Китай…
Как же мало знал он тогда об этой стране… Китайские бойцы-добровольцы в его уральских партизанских отрядах и позже, на Дальнем Востоке, ничем, кроме внешности и языка, не отличались от других его бойцов — так же, как солдаты-интернационалисты чехи, сербы, австрийцы, венгры, немцы, вместе с которыми он прошел через столько боев… Но в бытность главкомом ДВР ему пришлось воевать и против китайских милитаристов — тех, кто вместе с белогвардейцами и японцами на стороне держав Антанты участвовали в интервенции на Дальнем Востоке. Отношение к тем и этим он определил четко: кто по какую сторону баррикад.
Еще до отъезда в Китай Василий Константинович, конечно же, много слышал о Сунь Ятсене, а во время подготовки к заданию Реввоенсовета читал документы, его письма Советскому правительству. Тональность и фразеология их создали в воображении облик президента: убеленный сединами старец с величественно сложенными на груди руками восседает за столом, заваленным свитками манускриптов, и говорит медленно, покачивая головой.
С первого же момента все предстало иным. Сухощавый, сутулящийся, в полувоенном френче с накладными карманами, в пробковом шлеме и с тростью в руке, Сунь Ятсен проворно поднялся по трапу на борт корабля, начал с любопытством осматривать пушки и пулеметы. «Сколько президенту лет?» — спросил Блюхер у переводчика. «Под шестьдесят». — «Не может быть! Скажите ему, что выглядит он на сорок. Это не комплимент». Переводчик пришел в замешательство: «Сказать китайцу, что он выглядит моложе, — тяжко оскорбить его. Если вы хотите сделать президенту приятное, скажите, что ему на вид можно дать все восемьдесят».
Их первый разговор состоялся в кают-компании.
«К счастью, Небо не оставляет нас без друзей и без их помощи. Вы, русские, люди большого размаха, обширных познаний. Вы сумели выработать правильные методы. Если мы хотим успешно завершить революцию, нам необходимо учиться у вас, только тогда мы сможем надеяться на победу. — Президент разглядывал собеседника. — Сила революции подобна огромному камню, лежащему на горе. Пока его не трогают, он лежит спокойно. Но, стоит его сдвинуть с горы, как он покатится вниз и остановится, лишь достигнув подножия горы. Приведенные в движение революционные силы невозможно остановить… Отныне мы вместе, сметая все преграды с пути, продолжим шествие к великому единению. И разве это не сулит процветания нашим странам и счастья всему миру?» Блюхер подтвердил, что он полностью разделяет такие взгляды президента. «Древние справедливо говорили: «Не обучать народ военному искусству — значит бросить его на произвол судьбы». Я чрезвычайно заинтересовался организацией вашей Красной Армии. Я хотел бы узнать все, что вы сможете сообщить мне об этом. Но для начала хотя бы кратко расскажите о себе, старший брат…» Он внимательно выслушал Блюхера, наклонил голову: «Оставайтесь с нами и помогайте своим опытом нашему делу. Я верю вам и уверен в вас». Там же, на палубе крейсера, Сунь Ятсен представил Блюхеру сопровождавшего генерала: «Чан Кайши, начальник моей Главной квартиры». «Иными словами, начальник штаба», — пояснил переводчик.
Тот самый генерал, который возглавлял китайскую военную делегацию в Москве… Молчалив. Моложав. Форма без знаков отличия: френч хаки с накладными карманами, широкий ремень с портупеей, на кривоватых ногах сапоги-бутылки со шпорами, на боку сабля. Судя по манерам, старается походить на своего патрона: такая же короткая, бобриком, стрижка — в редеющих волосах пролысины-шрамы, будто от ожогов; такие же, как у Суня, щетинистые усики; так же, слушая, наклоняет голову к левому плечу, раздвигая губы в вежливой полуулыбке.
Между тем президент, уважительно показывая на нового советника, сказал Чан Кайши: «Древние свидетельствовали: «Познание легко, действие трудно». Я же утверждаю: «Познание трудно, действие легко». Нам очень трудно избавиться от старых представлений. Старший брат поможет нам в этом». «Из десяти тысяч профессий самая высокая — ученый, — впервые подал голос, низко кланяясь Блюхеру, Чан Кайши, — Я всегда к вашим услугам, сяньшен!»[12]
Может быть, уже с первого взгляда Чан не понравился Василию Константиновичу: не по душе пришлись косящий настороженный взгляд его блестящих воробьиных глаз, выступающая вперед нижняя челюсть, выставляющая напоказ неровные зубы?.. Сейчас ему трудно вспомнить. Но не случайно же президент приблизил его к себе, назначил на такой пост. Сам Чан Кайши сказал, что поездка в Советский Союз произвела на него огромное впечатление — он даже решил послать на учебу в русскую столицу своего старшего сына. Мальчику пятнадцать лет. Пусть окончит в Москве школу, а потом университет или получит офицерское образование.
«Война испытывает храбреца, гнев — мудреца, друга — нужда», — это древнее изречение Блюхер услышал от Бородина уже позже, когда они действительно стали друзьями. Но буквально в первую их встречу Василий Константинович понял: Михаил Маркович — надежный товарищ. В ту первую встречу все в резиденции главного политического советника напомнило Блюхеру отечество: стенгазета на стене в коридоре, стрекот пишущих машинок из распахнутых дверей, пахучие дымки махорки и московских папирос, громкие голоса. И сам кабинет Бородина, если бы не пропеллер-вентилятор, вращающийся под потолком, и противомоскитные сетки на окнах, показался бы тоже московским, такое тут было все привычное: в шкафу сочинения Ленина в простых картонных переплетах, с густой щетиной закладок, ворох бумаг на рабочем столе, подшивки «Правды» и «Известий», на стене портрет Владимира Ильича…
Прежде чем протянуть для пожатия руку, Бородин как бы взял под козырек, невольно выдав сугубую свою цивильность: обычно так делали гражданские, желая походить на военных. Он был высок, намного выше Блюхера, широк в плечах и сутул. Василию Константиновичу понравилось его лицо: широкий выпуклый лоб; щеки от скул глубоко, будто шрамами, прорезаны морщинами, охватывающими и подбородок. Стрижен под скобку.
Бородин, или как называли его на китайский лад — «Бао Лотин», прибыл в Кантон по приглашению президента Сунь Ятсена за полтора года до Блюхера. Он был главным политическим советником ЦИК гоминьдана и Южного правительства. Еще в Москве Василий Константинович немало узнал о нем: революционер с большим подпольным стажем, член РСДРП с третьего года, участник боев пятого, делегат Таммерфорсской конференции и IV съезда, Бородин много лет провел в эмиграции, и уже после Великого Октября именно ему Владимир Ильич Ленин поручил доставить в Соединенные Штаты свое письмо, адресованное американским рабочим.