Управился к кино: в клубе крутили «Жемчужину Семирамиды».
Перед отбоем матросы собрались в казарме. Бережной в кино не ходил. Но колики уже отпустили — сидел, свесив ноги, на койке, меланхолично бренчал на гитаре.
— Очухался? Давай веселенькое! — ребята вытолкнули в середину комнаты чернявого Митьку Груздя, взводного запевалу. — Ну-ка, Митя, отколи с припевом!
— Намаялся с метлой.
— Не ломайся, не мамзеля! Давай!
Борис ударил по струнам: Груздь притопнул, прихлопнул — и пошел по кругу вприсядку:
Отслужу четыре года,
Снова к милой ве́рнуся:
«Здравствуй, любушка Федора,
Вот теперь оженимся!..»
— Чо это он: четыре года? — забеспокоился Алексей, свесив голову к больному.
— Ты с луны на койку свалился, валеный сапог? — подал голос Борис. — Это в пехоте-кавалерии три годка служат, а на флоте — четыре, от звонка до звонка.
«Вот влип! Как муха!.. Надо было в военкомиссариате как Федька — в кавалерию, к привычному, к коням…»
«Спать, спать!..» — пропел горн.
Дневальный выключил свет. Только зеленая лампочка светила над дверью.
Глава десятая
Море ошеломило их, вдруг открывшись за виражом каменистой дороги, и это чувство восхищенного удивления уже не оставляло.
Даже там, в Париже, в бесконечном одиночестве рисуя в воображении дни, которые он проведет с Ольгой вместе, Антон все же не представлял, что здесь, у моря, на щедром, не изнуряющем солнце и ночами, просвеченными луной, все окажется так прекрасно. Они любят друг друга. Время повернуло вспять, канули, как голыши на зеленое дно, годы. И они снова совсем молоды. Море обкатало их, как эти самые голыши на берегу. Ольга загорела, посветлели брови, пряди волос. Разгладились морщинки, обтянуло смуглые щеки. Кожа ее, волосы и ночью хранили запах моря.
Днем он уже не слышал моря, привык за эти несколько дней к умиротворяющему его гулу, а ночью по тому, как ворочается черное чудище, определял: штиль, или штормит, или гонит неторопливую волну. Встречал руки Ольги. Потом лежал с открытыми глазами, удивляясь тому, как ритмично сливается ее дыхание со звуками извне, гадал, какая будет поутру погода, — и снова засыпал, утомленный счастьем.
Между ними и морем не было ничего и никого. Шумный абхазский городок, пальмы, олеандры и кипарисы, крутая пышнозеленая гора — все было позади их дома и их моря. Ольга отправлялась на базар и возвращалась с полной корзиной всякой вкусной и острой всячины, когда он еще досматривал последние сны или только начинал зарядку. Лишь газеты доносили вести о событиях в стране и мире. Но и новости в этом безмятежье воспринимались как далекие гудки пароходов.
Ольга радовалась солнцу и морю, словно ребенок. И в воду заходила так, как он представлял себе: осторожно, сначала пробуя одной ногой, потом другой, убегая от накатывающегося прибоя, — и наконец, каждый раз будто отваживаясь на подвиг, отчаянно бросалась на волну. Зато потом долго бултыхалась на глубине в метр-полтора «собачьим стилем».
Почему-то было очень много чаек. Они выстраивались на вынесенном бурей обглоданном бревне — тонкие красные лапы удерживали несоразмерные, короткие плотные тела. Но стоило им расправить крылья и взлететь, как они превращались в прекрасных птиц. Буйками покачивались на воде бакланы, ввинчивали длинные шеи в просинь, ныряли — и вытаскивали в клювах бьющихся рыбех.
Антон жалел, что не привез с собой ватмана и красок. Когда-то, давным-давно, он увлекался акварелью, потом на десятилетия забросил. А теперь вдруг опять потянуло… Может быть, захотелось хоть на этюде остановить мгновение?.. Поначалу казалось, что время замедлило свой бег. Обман. Две отпущенные им недели промчались безоглядно.
Он смалодушничал — не решился сразу после разговора со Стариком сказать Ольге, что скоро снова должен будет уехать. Жена, конечно же, сама ни о чем не спрашивала: ни тогда, когда они дружно ходили на службу, она на свою, он — на свою, ни потом, в веселой, хлопотливой суете сборов в отпуск… Теперь подступал момент решительного разговора. А он все оттягивал.
Вечером они сидели на берегу, у самой кромки воды. Пена набегала на их ступни, пузырилась на мокрых камнях и с шелестом откатывалась, чтобы тут же набежать снова. Все было фиолетово-розовым — и вода, и небо, и блестящие камни. Ему вспомнилось давнее-давнее: жаркий день на берегу, только не этого, а Каспийского моря, в поселке Балаханы, под Баку. Сверкало море, слева узким мысом тянулся желтый Апшерон, и названный брат Камо мечтал уплыть в Португалию, где свергли короля и начиналась революция… Камо уплыл тогда через Каспий в трюме какого-то судна, кажется, называлось оно «Аббасия» — то ли в бочке спрятался, то ли в куче угля… Как завидовал тогда Антон другу-брату, его полной приключений жизни!.. Несколько месяцев спустя и Антон, в ту пору беглый каторжник, перебрался за границу и в Париже, в гостинице «Бельфорский лев», встретился наконец с Ольгой… С ума сойти, это было семнадцать лет назад!.. В последний раз он видел Камо, уже когда учился в академии, а друг приезжал в Москву к своему начальству. В Грузии его определили по какому-то гражданскому ведомству, он маялся, «по секрету» сказал, что тоже готовится поступать в академию… Он погиб в том же двадцать втором году, летом: ехал вечером по Верийскому спуску на велосипеде и на него в темноте наскочил грузовик. Странно… Единственный, наверное, грузовик во всем Тифлисе. И мчался почему-то без фар… Может быть, кому-нибудь нужна была смерть Камо?..
— Помнишь Семена? — спросил он теперь Ольгу.
— Ну и ну! — Она повернула к нему удивленное лицо. — Ты что, забыл, как мы познакомились?
Ее лицо на закате тоже было розовым, даже белки глаз и зубы.
— Фу-ты, черт, действительно… А Камо тут ни при чем, познакомились мы раньше. Это ты, женушка, забыла.
— Конечно, такое забудешь!.. — насмешливо протянула она, подцепляя пальцами ноги камушек и пытаясь бросить его в набегающую воду. — Вот тебе лучше и не вспоминать!..
Неужто со дня их первой встречи минуло уже двадцать лет?.. Даже двадцать один… Тем летом он участвовал в освобождении Ольги из Ярославского тюремного замка. Если точнее, ему, студенту и начинающему революционеру, роль была отведена в том деле весьма скромная: на тихой улице встретить беглую партийку и переправить ее на конспиративную квартиру, где она окажется в безопасности. От страха и от волнения он спутал адрес, привел Ольгу к дому ярославского прокурора. От первой их встречи и того казуса осталось ее восклицание: «Надо же, послали такого болвана!» А потом, когда, обессилевшие от всего пережитого, они под утро приплелись на волжский берег и она, свернувшись под его курткой, заснула, положив голову на его колени, он, склонившись над нею, приготовился отдать жизнь, но защитить ее, — вот тогда, наверное, и пришло чувство… Их встречи были разделены годами. Не просто годами — каторжными этапами, тюрьмами, опасностями подполья, жизнью в эмигрантских колониях разных стран. И все же судьба соединяла их, и эти встречи были такими неожиданными и яркими!..
— Помнишь нашу первую встречу в эмиграции? Ты тогда была благонравной женой благонравного мужа.
— Все еще ревнуешь? А как же свобода личности, социализм и женщина по Бебелю? — с прежней легкой насмешкой отозвалась она.
— Я о другом… И правда, все особенно остро познается в сравнении. За эти годы я столько раз вспоминал нашу эмиграцию — и сравнивал с нынешней, белой. Тогда мы боролись, ненавидя прошлое и настоящее, боролись во имя будущего. Нынешняя белая эмиграция ненавидит настоящее России и ее будущее — во имя прошлого. В этом суть. Та наша ненависть была плодотворна. Эта, их, — бесплодна. Вспомни, как мы тогда жили: «по третьему эмигрантскому разряду»: селедка и кусок хлеба на обед, чай на ужин, о завтраке же и не мечтай. Но как крепко было в нас чувство товарищества: каждый бросался на помощь другому, и жизнь каждого была подчинена общей цели. — Он вздохнул: — Поглядела бы ты на нынешний эмигрантский сброд, всех этих бывших: бывших князей, бывших генералов, бывших сиятельств, превосходительств и святейшеств. Бывших людей. Каждый — враг всех, лишь бы что-нибудь урвать для себя. А уж коль урвал, готов бесстыдно пировать на глазах умирающих в нищете собратьев…
— Ты хочешь сказать, что с удовольствием вспоминаешь наши годы и тебе было так трудно жить там, в Париже, эти последние?
Он уловил в ее тоне какой-то подвох, но не понял, к чему она клонит. Чистосердечно признался:
— Да, очень трудно. Зато сейчас мне так хорошо!.. Смотри! — Из розовой воды беззвучно выныривали и снова погружались в море могучие фиолетовые тела. — Дельфины! Целое стадо! Вон! И вон!.. Туда смотри, сейчас вынырнет!
Ольга вскочила. Восхищенно ловила взглядом выныривающих дельфинов. К ним, взмахивая крылами и крича, устремились чайки: ударами могучих хвостов дельфины глушили рыбу.
— Какие красивые!.. Вольные…
Она снова опустилась на холодеющую гальку. И вернулась к прерванному разговору:
— А жить одними воспоминаниями — можно? Мы поженились с тобой в восемнадцатом…
— Я считаю: в одиннадцатом. Тогда, в «Бельфорском льве».
В том году он бежал с каторги, добрался до Парижа — и там, в канун нового года, снова встретил Ольгу, наконец-то признался ей в любви и понял, что и она его любит.
— Значит, тем более я права. Женились в одиннадцатом. Расстались до семнадцатого. Снова встретились в восемнадцатом. Потом тебя носило по всем фронтам. Для нас только и были те два года, когда ты учился в академии. И снова на четыре года… А теперь на сколько лет, если это не так уж секретно, собрался ты уезжать?
Она догадалась?
— Ну что — они уже кончились, наши с тобой дни?
— Да, Оля. Я как раз хотел… Я должен снова ехать. Надолго. И совсем в другую сторону. Очень далеко.
Уплыли дельфины. Ушло солнце. Розовые тона в небе и на воде сменялись на фиолетовые — от чернильного до смешанного с лазурью. Капли на плечах Ольги тоже блестели аметистами.