Он взял листок, спрятал в ящик стола.
— Многое тебе, новичку, показалось бы там нелепым. В генеральской и офицерской среде — приверженность догматам, существующим столетиями. Иногда доходило до абсурда. Помнишь Альберта Лапина? Он служил советником в народной армии маршала Фэна. Альберт рассказал мне, как этот, достаточно опытный маршал решил одну из операций выиграть следующим древним способом: набрал большое стадо овец, привязал к хвостам животных пучки пакли, поджег и велел гнать в сторону неприятеля. Оказывается, в стародавние времена китайский полководец выиграл сражение, напустив на вражеский лагерь быков с горящими хвостами. Но в современном бою, против винтовок и пулеметов!.. И смех и грех… Маршал получил от неприятеля благодарственное послание за бесплатное обильное жаркое.
Впервые за всю их беседу Антон улыбнулся.
Но Блюхер не хотел ослаблять остроты разговора:
— Я должен признать без всяких скидок, что китайские солдаты поразительно выносливы и непритязательны. Да, они неразвиты. Да, неграмотны. Но премудрости военной службы усваивают быстро, терпеливы к лишениям. Представь себе: пища всего два раза в день, утром и вечером по горстке риса с зеленью, в походе привалы только через два, а то и три часа непрерывного марша, а проходят по тридцать — тридцать пять километров в день. И в изнурительную жару, и в стужу, и в распутицу. В бою смелы. Отступают лишь тогда, когда первым смазывает пятки офицер. За обещанную им награду готовы карабкаться по бамбуковым лестницам на отвесные стены. Могут терпеливо умирать.
Он остановился. Задумался. Будто обратился взором к чему-то давнему.
— И все же… Все равно таких бойцов, как в нашей Красной Армии, таких, какие были еще в моих партизанских отрядах, у них нет!
Антон почувствовал, как оттаял, потеплел душой Василий Константинович. А тот начал рассказывать о давнем, о своей встрече с бойцом, который все последующие годы представлял для него как бы собирательный образ русского солдата, хотя, конечно же, отлично помнил многих других, знал, как складываются их судьбы и в мирные дни. Но с т е м солдатом он встретился в восемнадцатом году, на Урале, во время памятного своего перехода по горам. Подъехал к нему на коне старик и спросил: «А где штаб командующего?» «Я сам и есть командующий», — ответил Блюхер. Старик удивился, оглядел его с головы до ног и сказал: «Хочу поступить добровольцем». Василий Константинович попытался отговорить: мол, возраст, но старик настоял и его зачислили в отряд. Прошло какое-то время. Однажды надо было узнать, занята ли противником гора, возвышавшаяся над открытой долиной, иначе у подножия ее можно было положить весь отряд. И тут снова объявился этот пожилой боец: «Я поеду и разведаю, товарищ командующий». «Это опасно». — «Все одно кому-то надо ехать». Блюхер разрешил. Старик потрусил на своей лошаденке. Не успел он добраться до середины подъема, как был расстрелян из пулемета, насчитали потом двадцать девять ран. Но он спас остальных: Блюхер отказался от атаки в лоб, повел отряд в обход… Геройский дед. Да оказалось, что ни имени, ни фамилии его никто в отряде не знал…
— Вот такого, как этот дед, я за всю войну там ни одного не встретил, — закончил Василий Константинович.
Некоторое время они помолчали.
— Сравниваю, все время сравниваю, ловлю себя на этом, — снова заговорил Блюхер. — Хотя теперь понимаю: искать надо не только схожее с нашим, но и отличное. Не повторять пройденное, а накапливать новый опыт. И еще думаю: учиться надо не только на победах. Может быть, для будущего более ценен опыт неудач?..
— Спасибо за ориентировку, Василий. Хотя мое задание сугубо ограниченное: белогвардейская эмиграция. Все, что ты сможешь рассказать о ней, представляет для меня особый интерес.
— В шкуре беляка я никогда не был, — покосился на него Блюхер. — Встречался с ними только в боях, как в гражданскую. Первый раз — под Нанкином. Там Чжан Цзолинь бросил против Национально-революционной армии дивизию генерала Нечаева и бригаду генерала Макаренко. Захотели ошеломить! — Он жестко усмехнулся. — Контратаковали цепями, под барабаны, в полный рост. Как потом оказалось, все в дымину пьяные. Эти их «психические атаки» я по гражданской знал. Под Кунгуром моя дивизия впервые встретила гвардию Колчака, пепеляевцев — те тоже перли под барабаны на наши пулеметы…
Блюхер рассказал Антону все, что знал о белоэмигрантах в Китае. Оценил:
— Полагаю, в подавляющем большинстве — отборный офицерский и унтер-офицерский состав, натасканный для войны в тех условиях.
— Ну что ж…
Путко посмотрел на часы. Поднялся.
— Вон тебе свободный диван. Постель в шкафу. Может, останешься на пару деньков? Я договорюсь с начальником санатория.
— Нет. Должен ехать. Успею последним автобусом. А тебе, Василий, счастливо оставаться. — Он протянул руку. — Не теряю надежды, что мы еще послужим вместе.
— Буду рад. Когда востришь лыжи туда?
— Все. Подготовка закончена.
— А как Ольга? — Василий Константинович впервые увидел ее когда-то в штабе дивизии — в кожанке, в кавалерийских, тоже обшитых кожей, галифе. Наган на широком, туго перетянувшем талию, офицерском ремне; черные короткие волосы, зеленые глаза, пушок над верхней губой… Такой и запомнил. Такой и представлял, хотя потом видел не раз. — Она-то привыкла к роли подполковничьей супруги?
Путко не ответил. Помрачнел и неопределенно повел рукой. И Блюхер понял: не надо было спрашивать.
Глава одиннадцатая
В середине октября Чан Кайши оставил свой дворец в отправился в недолгое путешествие в Японию.
Ехал он как частное лицо, облачен был в полугражданский френч-суньятсеновку, сопровождала генерала небольшая и неофициальная свита — адъютант, «старый друг» в несколько телохранителей, Бодигары были тоже в гражданском, в шляпах, с выразительно засунутыми в карманы руками — «братья» из клана «Великого дракона».
Прибыв в Токио, Чан остановился в фешенебельном «Императорском отеле», но снял не самые дорогие апартаменты, предоставляемые правителям государств, а достаточно скромные, соответствующие положению занятого личными делами генерала.
Как приступить к тщательно продуманной и столь важной для него программе действий?.. Чан позвонил бывшему начальнику того училища, где он некогда числился кадетом, ныне генерал-лейтенанту в отставке Наогака, и пригласил пообедать в ресторане отеля.
Наогака приглашение принял. За обильным столом Чан Кайши полушутя спросил, не считается ли он до сих пор беглым солдатом и не истек ли у военной полиции ордер на его арест.
— Я уточнил, — не принял шутки японский генерал. — То, что вы отослали в полк мундир и парадное оружие, было воспринято командованием как символ, что вы не дезертируете, а возвращаетесь в свое отечество для борьбы.
— Значит, все эти семнадцать лет я напрасно опасался кары? — рассмеялся Чан.
— Однако командование артиллерийской бригады на Хоккайдо не утратило права отправить вас на гауптвахту, — уточнил Наогака.
— Благодарю за предупреждение, нога моя никогда не ступит на тот остров, — снова улыбнулся Чан.
С Хоккайдо, с Японией была связана та история, которая определила его судьбу.
Чан Кайши родился в маленькой деревне Чикоу, высоко в Пурпурных горах провинции Чжэцзян. По склонам стекали в долину бурные реки, пенились водопады. Деревню окружали поля риса и заросли высокого бамбука. Жители Чжэцзяна отличались мрачным нравом, враждебностью к пришлым из других провинций. Они выделялись и внешностью, даже оттенком кожи — считалось, что они не чистые китайцы; их предкам были свойственны смешанные браки с индусскими, малайскими, арабскими и персидскими пришельцами с моря, осевшими на побережье, — торговцами, рыбаками, мореходами и пиратами. Возможно, их молчаливость и угрюмость были предопределены суровостью скалистых гор, холодными зимами и тропической летней жарой, без передышки воющими в долине ветрами. Даже легенды и детские сказки были в их краю жестокими.
Почти вся деревня была населена Чанами. Это не значило, что они родственники: в Цинской империи число фамилий было строго ограничено и жители деревень носили общую для всех фамилию. Их деревня не была избавлена от участи других селений и в ином — крестьяне жили в ужасающей нищете, отдавая две трети урожая со своих наделов в уплату сорока налогов помещикам, губернатору провинции, в казну богдыхана, на содержание местной полиции, на пропитание бандитов. Бандиты тоже считали себя властью. Взимая налоги, оставляли бумажки с печатями. В их деревне, как и повсюду, крестьянин и рождался, и умирал в долгах — в ветхой и закопченной, зловонной фанзе, где спали вповалку, на жестком кане под вшивым тряпьем. А когда смывало урожай в наводнения, выжигало поля в засуху или обрушивалось какое другое несчастье, крестьянин, чтобы уплатить налоги, вынужден был продавать своих детей, жену, а затем и сам превратиться в раба или, в лучшем случае, в кули. Деревенские жители были похожи друг на друга так же, как и их фамилии: до предела истощены, кожа да кости, согнутые от непосильного труда спины и постоянно опущенные в подобострастном поклоне головы…
Но Чан Кайши происходил не из такой нищей семьи. Были времена, когда она считалась даже зажиточной — когда дед торговал солью. Кайши помнил деда. В черном, застегнутом сверху донизу халате, со стоячим воротником и широкими рукавами, в черной лес шелковой шапочке, увенчанной помпоном, в туфлях на белой подошве, с веером в руке, каждая створка которого испещрена иероглифами-талисманами, дед восседал в просторной комнате, украшенной картинами, позолоченными изображениями будд, духов и драконов, а над головой его шелестело опахало. Он был известным на всю округу человеком. В Китае испокон веку, существовала имперская соляная монополия, и купцы, торговавшие солью, были откупщиками, как бы государственными чиновниками, пользовавшимися охранными грамотами. Дед владел в деревне лавкой, имел несколько домов и большие наделы рисовых полей.