По случаю такого торжественного военного дня город украсился флагами, лозунгами на красных полотнищах: «Рабочая молодежь! Подымай производство! Крепи обороноспособность СССР! Готовься защищать Октябрьские завоевания! Становись под знамена комсомола!», «Вся трудящаяся молодежь — в ряды Осовиахима!», «Слава надежным стражам Дальневосточных рубежей Советской страны!» Это о них!..
Тесным каре они выстроились на большой площади, окруженной старинными зданиями, перед трибуной, сооруженной у памятника Ленину. Одно каре — краснофлотцы, другое — красноармейцы в буденовках. Значит, и у пехоты сегодня присяга?..
На трибуне — военные и гражданские, флотские в черных шинелях и армейские в серых.
Мужчина в гражданском пальто с каракулевым воротником сказал:
— Высокая честь принимать присягу на службу в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии и Красном Флоте на этой площади Свободы, видевшей в семнадцатом году отряды красноармейцев и в двадцать втором — народоармейцев Блюхера и красных партизан, героев Волочаевки, разгромивших беляков и интервентов и освободивших наш город Хабаровск! На этом самом месте, где установлена трибуна, где стоите сейчас вы, красноармейцы и краснофлотцы, незримо проходит линия сто тридцать пятого меридиана, соединяющего наш Хабаровск с необъятными просторами Дальнего Востока на север, с Японией, Новой Гвинеей, Австралией на юг… Слова вашей присяги прозвучат по этому меридиану на весь мир! — Алексей даже притопнул ногой, как бы опробывая меридиан. Ух ты, не просто земля под утрамбованным снегом!.. — Высокая честь — принимать присягу у памятника Владимиру Ильичу Ленину! Великая ответственность — давать клятву на верность Отечеству в дни, когда надвигается на Советскую страну угроза новой войны!..
Мужчину в черном пальто сменил у микрофона военный с красными петлицами и красными нашивками на рукавах шинели. Он открыл красную папку — и над площадью разнеслось:
— Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина Рабочей и Крестьянской Красной Армии…
— Я, сын трудового народа… — гулко отозвались шеренги краснофлотцев и красноармейцев.
— Перед лицом трудящихся классов России и всего мира я обязуюсь носить это звание с честью!..
— …носить это звание с честью!..
— …Я обязуюсь по первому зову рабочего и крестьянского правительства выступить на защиту СССР от всяких опасностей и покушений со стороны всех его врагов и в борьбе за СССР, за дело социализма и братства народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни!..
— …не щадить ни своих сил, ни самой жизни!..
«Дорогая жена Анна, пишет тебе твой муж, красный моряк Алексей Арефьев.
Сегодня утром мы принимали Клятвенное обещание — Военную присягу. Так что с этого дня я уже не призывной, а полный военный моряк срочной службы, краснофлотец.
Мы начали работать на кораблях. Они на зиму стоят в затоне.
Наш старшина, боцман Петр Ильич Корж похвалил меня за учебу и старание на службе. Командир взвода Никитин Иван Нилыч тоже похвалил. Он у нас командир взвода, а на самом деле командир монитора «Сунь Ятсен», это имя уже покойного знаменитого китайского революционера, которого предал его выученик предатель Чан Кайши. Ежели не знаешь, кто это такой, надо знать, обязательно почитай в «Бедноте».
У каждого военмора на флоте должна быть своя специальность. Это не то, что в пехоте или в кавалерии, где только шагай и скакай, шашкой махай. А на корабле у каждого военмора будет своя заведываемая часть, в какой он будет смотреть за чистотой и исправностью, как за своими глазами. Командир предложил мне пойти служить к нему на монитор и учиться любой пожелаемой специальности. Можно на рулевого, или артиллериста, или электрика и другие. Но я пошуровал в голове и подумал, что рулить и стрелять из пушки в Ладышах не придется, до электричества нам долговато ждать и наилучше пойти в «духи», в котельные машинисты. Там служить тепло в холода, и на будущее есть прямая выгода. Командир говорит: при: едешь домой, а там к тому сроку уже коммуна будет. На трактор сядешь, на «Фордзон»! Не знаю, как сяду на трактор, где его взять и откуда у нас будет коммуна, а вот на паровую мельницу механиком точно пойду, это уже верный заработок.
Заставили меня учиться в школе, записали в пятый класс. За время службы осилю полную семилетку, буду человеком ученым, почище нашенских писарей Фалеевых. Нравится мне «час мироведения». Это о земле, небе, людях, звездах, приливах и отливах. Видишь ночью Полярную звезду и Большую Медведицу? Это не просто звезды, а для моряков вечные компаса́.
Бате передай поклон и прочитай письмо, я ему тоже отпишу, в другой раз. А сегодня еще отпишу брату Федору.
К сему остаюсь твой муж. Может, что не так отписал, это первое мое письмо за всю жизнь».
Часть третьяОБЕЛИСК НА МЕРИДИАНЕ
Глава первая
Прокуренный дымами поезд, накручивая на колеса стальные версты, приближался к Уралу, чьи предгорные стражи-холмы уже маячили по горизонту.
Покачивание вагона… Могучее заоконное раздолье…
Блюхер любил дороги. Деревья вдоль полотна, будто прощаясь, заглядывают в окно и долго покачивают ветвями вслед уходящему поезду; как бубенец на дуге, позванивает в стакане с горячим чаем ложка; все в купе потренькивает; поскрипывает, постукивает на свой лад, будто оркестр выводит бесконечную мелодию… Он любил не короткие, на полсуток-сутки, а дальние ш и р о к и е дороги. Они — как несуетная беседа с умудренным жизнью человеком, в которой можешь сосредоточиться на главном, без спешки отсеять случайное и мелочное. И из всех таких дорог он больше всего любил эту — уральскую, сибирскую, дальневосточную; с каждым верстовым столбом ее были связаны воспоминания, самые значительные в его жизни. Только ли воспоминания? Нет, дорога эта — сама его жизнь… «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот… И останутся как в сказке, как горящие огни, огневые ночи Спасска, Волочаевские дни…» Вот эту песню и выводит оркестр. Наверное, дорога и рождает такие песни. Слова ее чеканит перестук колес; их навевает ветер, шумящий над земными просторами… Однажды Василию Константиновичу пришло на ум: полководец — как путешественник. Только открывает он неведомые края не для географических карт, а для истории. Каховка, Перекоп, Волочаевка — кто, кроме местных жителей, знал о них? А теперь вот даже сложены песни, у любого мальца спроси — загорятся глаза! Навечно вошли в историю. А ведь и Каховка, и Перекоп, и Волочаевка — будто сама плоть его, его нервы, его кровь…
В краю, куда устремлялся теперь поезд, летом восемнадцатого довелось ему впервые испытать свой характер и для себя решить: не принимай наилегчайший путь за лучший; когда требуют обстоятельства, до конца отстаивай свое мнение, даже если остаешься в, меньшинстве. Иногда такое оказывается труднее, чем грудью идти на штыки… В ту пору на Урале в каждом партизанском отряде был свой «батька-главнокомандующий». На партизанскую армию — десятка два «главкомов», никто никому не хотел подчиняться. Между тем на фронте обстановка создалась критическая. Отрядам предстояло отступать, а перед тем выбрать один из двух возможных путей отхода. Большинство командиров стояло за то, чтобы уходить по местам, не занятым противником, — на юг, в Туркестан. Но это значило отказаться от активной борьбы с врагом. Блюхер — тоже «главнокомандующий» одного из отрядов — доказывал: надо пробиваться через вражеское окружение на север, на Урал, в заводские районы и дальше, чтобы соединиться с регулярной Красной Армией. Там, под Челябинском и Екатеринбургом, куда он звал за собой партизан, контрреволюция сосредоточила главные силы. «Удар по ним с тыла поможет общему рабоче-крестьянскому делу!» Но мало кто поддержал его, чужака, юнца — остальные партизанские «батьки» были местными, коренными, густобородыми. И все же кое-кого Блюхер склонил на свою сторону, собрал из них Сводный уральский отряд. Позже тот полуторатысячеверстый переход по горным районам, охваченным восстанием казачества, назвали легендарным, сравнивали с переходом Суворова через Швейцарские Альпы или с эпопеей Таманской армии. В день соединения с частями Красной Армии Блюхер направил телеграмму Ленину: «…мы вышли сюда, чтобы вести дальнейшую борьбу с контрреволюцией в тесном единении с нашими родными уральскими войсками, и твердо верим, что недалек тот день, когда красное знамя социализма взовьется над Уралом». За тот переход он первым был удостоен только что учрежденного ВЦИК ордена Красного Знамени…
После Уральского перехода его партизанские отряды были переформированы в Четвертую стрелковую дивизию. Самого его свалил очередной приступ — открылись раны, приказано было оставить дивизию и выехать на лечение. Прощаясь с соратниками, он написал в последнем приказе: «Воспоминания недавнего прошлого встают передо мною… Эти тяжелые по переживаниям за вас, но лучшие минуты моей жизни… Эти тревожные и радостные минуты, пережитые вместе, тончайшими нитями связывают меня с вами. Уезжая, я душой остаюсь с вами. Дни боевого счастья будут моими днями». Только уехал — в Омске совершил переворот и установил военную диктатуру адмирал Колчак, провозгласивший себя «верховным правителем и верховным главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России». Пришлось прервать лечение, срочно вернуться в дивизию… Как раз в этих местах, только правее железнодорожного полотна, через леса и болота повел он ее против «верховного». Во время того похода и встретился с Галей… Заскочил в штаб — грязный, прогорклый от боя, — и вдруг обмер, увидев полыхнувшие восторгом синие глазищи на белом лице, обернувшемся к нему от истерзанного «Ундервуда». Потом полюбопытствовал у начштаба — как бы между делом, отведя взгляд в сторону: «Что это за пигалица там стрекочет?» «Взял вместо Митяя — тот в каждом слове пять ошибок лепит и весь «Ундер» вдрызг искорежил». — «Где взял-то?» — «Беженка. Курсистка». — «Кто такая?» «Поповна, — повинился, поняв по-своему, начштаба. — Да ты, Константиныч, не опасайся: секретные бумаги я ей не доверю». «Не опасайся…» Вот так, не только боями, остались засечкой на сердце эти зауральские дали. Недавно в Китае Василий Константинович некоторые свои отчеты и доклады в Реввоенсовет подписывал псевдонимом не «Галин», а «Уральский» — тоже дорогим ему именем…