Сам Мукден по первому впечатлению тоже походил на японский город: станция расположена на территории имперской концессии; на привокзальной площади — «Ямато-отель»; в виллах вдоль асфальтированных улиц живут японские офицеры, чиновники и коммерсанты. В многочисленных ресторанчиках — и в тех обслуживают девушки в кимоно и на деревянных гэта, даже пиво доставлено с островов. Если кого еще и увидишь в этих заведениях, так европейцев, чаще всего англичан, дующих виски с содовой. Но рядом с чужеземным Мукденом — комнатой прислуги в богатой квартире — примостился собственно китайский город, ничем не отличный от харбинского Фудзядана: ни одной прямой улочки, все извилисты — чтобы заплутались злые духи; все крыши строений — с приподнятыми по краям углами и прогнутыми кровлями, чтобы злые духи не могли проникнуть в дома; на карнизах, во дворах перед воротами — фигурки оскаленных зверей, чтобы отпугнуть злых духов; даже полотнища с иероглифами, свешивающиеся с перекинутых поперек улиц, с одного дома на другой, прутьев, — тоже для того чтобы помешать их бесчинству. И это — нынешний, двадцатого столетия, Китай, чей народ уже за две тысячи лет до европейцев и тех же японцев изобрел порох, первым на земле сконструировал компас, нашел способ выделывать бумагу и фарфор, открыл процесс книгопечатания!.. Великая, самобытная цивилизация — и безропотная вера в духов, покорное подчинение призрачной силе… Неужто народ уверовал, что терзающие его духи — бесплотны и незримы, а не воплощены, как на каждом шагу в том же Мукдене, в реальное обличье колонизаторов, оккупантов и собственных жестоких правителей?.. Именно в таком облике предстала перед Антоном столица Северной Маньчжурии, резиденция Чжан Сюэляна.
Теперь же путь его лежал из Харбина на северо-запад, через города Цицикар, Бухэду, Хайлар — и до самой советской границы, через все три провинции, собственно и составлявшие Северную Маньчжурию.
Сразу за Харбином, едва поезд пересек мост над Сунгари, взору открылась бескрайняя равнина. «Десять миллионов десятин! — вспомнил Антон фантастическую цифру, названную тем инженером-строителем в московской коммунальной квартире. — Выходит: миллион квадратных километров. Действительно, две Франции. Ничего себе!..» Равнина слева и справа от насыпи и до горизонта была возделана. Не поверишь, что всего три десятка лет назад лишь редкие кочевники бороздили ее просторы — теперь куда ни глянь на рассеченной межами плодоносной земле копошились согбенные фигурки под соломенными шляпами; черные косматые буйволы с грозными рогами покорно волочили сохи и бороны, высвобождая ноги из жидкой грязи. На станциях жители, в большинстве одетые в синие куртки и синие же штаны с завязками на щиколотках, торговали пампушками, оранжевыми курицами, сваренными в красном перце, кукурузой и рисом, предпочитая получать за снедь не деньги, а «натуру», какие-нибудь обиходные вещи; к даянам же, пиастрам и прочим ходившим в Мукдене и Харбине банкнотам относились с недоверием, охотнее принимая чохи — старые желтомедные монеты с квадратными отверстиями, нанизанные на шнурки по сто и даже по тысяче штук. Но, как и в Харбине, в уплату шли и японские иены. Паровозы же и вагоны — все русской постройки, с клеймами Харьковского, Брянского, Коломенского заводов.
По беглому взгляду, войск — белокитайских и белогвардейских — вблизи Харбина немного, только охранные отряды на станциях и полустанках. Однако чем ближе к границе, тем гарнизоны становились многочисленнее, и в толпах на станциях чаще попадались военные мундиры, на запасных путях стояли эшелоны, паровозы под парами, как головы огнедышащих драконов. «Головы» — на запад, в сторону границы.
На третьи сутки пути потянулись безжизненные солончаковые степи — предвестники монгольской пустыни, впереди обозначились и с каждым часом начали вырастать отроги Большого Хингана. Поезд перебирал пролеты узких — только колея над оврагами и руслами рек — мостов, совершенно не огороженных, из вагонного окна казалось, что состав безо всякого пути перемахивает через препятствия. Потом надвинулись горбатые, поросшие кедрачом сопки, а в узких долинах-«еланях» меж ними — поля красных опиумных маков, будто овраги залиты озерами крови. Один за другим потянулись тоннели, продымившие вагоны гарью, и наконец открылась знаменитая «Бочаровская петля», о которой с таким восторгам рассказывал Виталий Викентьевич Корзунов. Действительно, поезд, будто ввинчиваясь, начал взбираться в гору, и скоро внизу, в ложбине, почти параллельно ему стал виден путь, который он только что одолел. Дорога заворачивалась, делая петлю, ныряя под насыпь почти в том самом месте, из какого поезд несколько минут назад вышел, а сам состав изогнулся дугой; из вагонов, расположенных посредине, были видны и тяжко отдувающийся паровоз, и хвост состава, едва ли не смыкающиеся в кольцо. Но вот паровоз исчез в черном жерле тоннеля, и гора стала торопливо пожирать вагон за вагоном…
И сразу за пробуравленным хребтом Путко увидел по склонам холмов свежеотрытые окопы; на высотках без труда обнаружил артиллерийские позиции.
Поселок при станции Чжалайнор и особенно город Маньчжурия, расположенный в нескольких километрах от пограничной реки Аргунь, уже сплошь являли собой военный лагерь. На станции находился полевой штаб чжансюэляновских войск. Тут же, в вокзале, в недавнем помещении советско-китайской таможни, разместилась белогвардейская комендатура. На фуражках офицеров — трехцветные ленты, на рукавах — оранжевые ромбы.
Он направился к комендатуре.
— Разрешите? — к их столику подошел Мульча. Он держал за локоть офицера, слегка покачивающегося, с иссиня-бледным испитым лицом. — Не помешаем?
Штаб-ротмистр изысканно поклонился:
— Разрешите представить: капитан Богословский. Мой друг. Жаждал познакомиться с вами, подполковник. И вашей… хм… избранницей.
Капитан бесцеремонно плюхнулся на стул за их столиком:
— Хин се-се! Покорно благодарим… Богословский… Эдуард. М-мадам?.. — Антону показалось, что он не так пьян, каким представляется. — Искренне р-рад… Считаю за честь… Хин се-се… Мы раньше не встречались, подполковник? Ваше лицо дьявольски знакомо. Впрочем, столько лиц… Выпьем за знакомство.
Неверной рукой он наполнил рюмки:
— Будем!..
— Разрешите, я вас оставлю. — Мульча ладонью прижал плечо своего приятеля, как бы плотнее усаживая его. — Меня ждут там, — он кивнул на меркуловский стол.
Богословский со звоном уронил пустую рюмку. В упор воззрился на Ольгу:
— Б-бежать? Но куда же? На время — не стоит труда, а вечно бежать невозможно?.. Т-так?.. Птичка, выпавшая из родного гнезда?.. Цып… цып… цып… — Вел он себя нагло. Антон с трудом сдерживал себя. — Э-эх, все мы выпали!.. — тряхнул головой капитан, редкие пряди сползли на его посиневший влажный лоб. — Э-эх, гусар удалой, ты люби свой полк родной я для славы его не жалей ничего!.. — Оборвал речитатив, повернулся к Путко: — Помнишь, подполковник, у Зинки Гиппиус: «…Но только в час расплаты не будем слишком шумными… Не надо к мести зовов и кликов ликования: веревку уготовав, повесим их в молчании…» — Он потянулся за бутылкой. Плеснул. Острый кадык его судорожно задергался, будто это его шею перехватила петля. Оторвался от бокала. Глаза его были красны и мутны. Снова уставился на женщину. — Н-нет… Мы большевиков не на фонари!.. Щипчиками. По кусочку… Отщипнем ушки… Откусим пальчики… А ты, птичка, хороша… Залетная красивая птичка!
Ольга оцепенела.
Антон встал:
— Мне пора проводить свою даму.
Он помог подняться Ольге, задвинул ее стул.
— З-за такие роскошные плечи… перышки… Полмира… Всех!.. Хин се-се!..
Богословский был уже совершенно пьян.
— Какая скотина! Мразь! — Ольгу и на улице еще била дрожь. — Как он расписывал!.. Садист! Как смотрел на меня!..
— Богословский — бывший колчаковец, потом служил у Семенова в контрразведке, в бронепоезде-застенке «Мститель». Меня в Москве предупреждали о нем… А теперь, как видишь, повышал квалификацию у генералиссимуса… Это там он подучился — щипчиками.
— Страшно!..
— Сейчас он — офицером для особых поручений при Дитерихсе. И конечно, на пару с Мульчой — в их контрразведке. Такой мерзости тут — пруд пруди.
— Я боюсь…
— Ничего, ничего, родная! — Он обнял жену, крепка прижал ее к себе.
Глава седьмая
«Дорогой брат Федор!
Получил твое письмо, о чем сообщаю.
Я такой радый, что ваша бригада тоже вошла в Особую Дальневосточную армию. Значит, мы служим вроде бы вместе и оба под командой товарища командарма Блюхера. Надо бате написать об этом, он будет дюже радый, будто как продолжается его красноармейское дело. Хотя, конечно, разница между красноармейцем и краснофлотцем очень огромная, как ваши гимнастерки с нашими форменками не сравнить, а тем боле наш стальной корабль с твоим мягким конем. К тому же наш монитор «Сунь Ятсен» один из самых лучших во всей флотилии, потому что наш командир товарищ Никитин, хоть очень строгий, один из самых лучших командиров. На собрании говорили, что своими знаниями и энергией он толкает всю флотилию к высшему совершенству.
Недавно у нас снова были учения по взаимному действию краснофлотцев и сухопутных бойцов. Вместе с десантом пехоты и артиллерии снова прибыли на борт «красные косынки», дружинницы РОКК. Красноармейцы заполнили палубу, трюма и кубрики. А мы тянули на буксире баржу, там были ихние орудия и лошади. После выгрузки десанта сандружинницы делали нам перевязки. Все мы стали как белые чучелы, просто смехота! Мне делала перевязку Вера. Она уже имеет билет военной сестры милосердия.
Потом я был на палубе, когда вдруг раньше впередсмотрящего увидал что-то такое в воде, да с рогами, и как закричу: «Мина! Мина плывет!» Часовой с бака тоже увидал: «Мина!» Тут наши артиллеристы — за пушку и с двух выстрелов ее взорвали. Вот сволочи, пустить нас на дно хотели, на корм рыбам!..
Про эту мину я тоже написал стих:
Бушует ночь волной, штормами,