Врачи разрешили перевезти пациента в лазарет базы.
Вскоре Озолин прибыл в штаб армии.
— Это действительно краснофлотец Жуков, — доложил он. — Рассказал следующее: той ночью он нес вахту на палубе. Присел на кнехт и, видимо, задремал. Очнулся в воде — смыло за борт. Увидел берег, решил, что наш. В том месте фарватер Амура проходит близко от маньчжурского берега. Как только выбрался из воды, его схватили. Допрашивали, пытали, добивались сведений о флотилии и оборонительных сооружениях. Потом стали морить голодом. Больше он ничего не помнит.
Блюхер пригласил к себе члена Военного совета Доненко. Николай Ефимович приехал в Хабаровск недавно. Старый большевик, политработник, до назначения в ОДВА он заведовал одним из отделов в ЦК Компартии Украины. Внешне совсем не военный, спокойный, неспешный в решениях, но обстоятельный в суждениях, он был похож на главного политического советника Бородина и сразу расположил к себе Василия Константиновича.
— Хочу съездить к краснофлотцам. Составите компанию, Николай Ефимович?
— Конечно! Я как раз сам туда собирался: что там с матросом приключилось?
Они приехали в затон.
Блюхер примечающим взглядом определил: территория городка в отличном состоянии — дорожки подметены и присыпаны желтым песком, стволы деревьев побелены, обочины выложены уголками-кирпичиками и тоже сверкают белизной. Свежевыкрашенные ультрамарином ворота; окна казарм вымыты до прозрачности «чертова глаза»… И корабли внизу, у причалов и на рейде, — любо-дорого смотреть.
Но то, что увидели они в палате лазарета, потрясло. На койке лежал не человек — мумия; обтянутый желтой восковой кожей череп с редкими серыми пучками волос на темени, с провалившимися глазницами, впадиной стариковского рта. Руки вдоль туловища — как очищенные от коры прутья. Неестественно выпрямленные пальцы с расплющенными суставами…
— Почти все время без сознания, истощен до предела — двадцать пять килограммов, а прежде весил восемьдесят. Подозрение на повреждение внутренних органов. — Военврач приподнял одеяло над ногами. — Видите, как изувечены ступни? Обожжены до обугливания…
— Разучился есть по-человечески, — добавила дежурившая в палате медсестра. — Даже ложку не может держать, бедненький.
— Проводим искусственное питание, — пояснил врач.
— Родители у него есть? — повернулся к Озолину Доненко.
— Мать. В Чите.
— Вызовите ее. А лучше командируйте за ней кого-нибудь из командиров. Сегодня же и пошлите.
— Будет исполнено.
Когда притворили дверь палаты, Николай Ефимович с гневом проговорил:
— Изуверы!.. Краснофлотцы знают о случившемся?
— Слух идет. Но я и комиссар флотилии хотели…
— Пусть узнают. Пусть увидят! Запугать они нас хотели?.. Нас не запугаешь!
— В происшедшем — и ваша вина, комфлота, — жестко сказал Блюхер. — Почему матрос заснул на вахте? Почему не была дана тревога «Человек за бортом!» — так, кажется, у вас на флоте полагается?
Озолин вскинул голову. Но промолчал. «Самолюбив!..»
— Покажите, как вы тут живете. Поглядим, Василий Константинович? — спросил Доненко.
Блюхер молча кивнул. Боль — давно уже он забыл о ней — стискивала сердце.
Они пошли из казармы в казарму, в классы, кабинеты, на камбузы. В сопровождении свиты спустились вниз, к Амуру.
— Какие корабли хотите посмотреть? На базе в данный момент мониторы «Свердлов», «Красный Восток». «Ленин» несет вахту под Благовещенском. Готовится к походу монитор «Сунь Ятсен».
— «Сунь Ятсен», — выбрал Василий Константинович.
Вспомнил, как взбежал президент на борт крейсера — сухой, в полувоенном френче, белые манжеты, белый подворотничок; как осматривал пушки и пулеметы, постукивая по броне стеком… Нет великого человека. Погублено предателями дело его жизни. Они надругались над его заветами… А вот здесь — живо его имя! Имя на броне, которая принимает пули с того, его берега…
— Прошу, товарищ командарм. Прошу, товарищ член Военного совета. Осторожней, трап крутой!
В голосе Озолина Блюхер уловил обиду за недавний разнос — и привычную снисходительность моряков к сухопутным: у нас-де все не так, все труднее.
Сдерживая боль, быстро, едва держась за поручень, он поднялся на палубу. Молодой командир вытянулся, отдал рапорт. На палубе — ни соринки, ни пятнышка. Матросы в отутюженных выстиранных робах. Замерли. Едят глазами начальство.
Но когда шел по палубе, из трюма, прямо под ноги вынырнула распатланная светловолосая чумазая физиономия.
— Куда? — раздосадованно рявкнул командующий флотилией.
На физиономии округлились в испуге глаза. Матрос уже готов был юркнуть назад.
— Поднимитесь, — приказал Блюхер. — Кто такой?
— Машинист, — ответил за матроса командир монитора. — Внизу, у машин, жарко. Решил подышать.
— «Дух»? — кивнул Василий Константинович, показывая свою осведомленность. — Как зовут?
— Арефьев. Алексей.
— Какого года службы?
— Первый кончаю, товарищ командир.
— Нравится?
— Спервоначалу того… Тяжковато было… А зараз — очень нравится!
— Комсомолец? — спросил Доненко.
— Как раз готовлюсь… Околоячейковый актив.
— Наш корабельный поэт и моркор, товарищ член Военного совета, — вставил командир корабля. — Рекомендован корреспондентом от всей флотилии в газету «Тревога».
— Какое образование? Сколько классов?
— Уже в шестой перешел.
— Кончишь срочную службу, домой вернешься? Или на сверхсрочную останешься?
— Далече заглядывать… Может, и останусь…
Блюхер прикинул:
— Пока дослужишь, полную школу окончишь. — Повернулся к Озолину: — Получен приказ РВС откомандировать лучших краснофлотцев в командирское военное училище в Кронштадт. Подберите кандидатов.
— Будет исполнено, товарищ командующий армией!
Василий Константинович снова обратился к военмору:
— Хочешь стать красным командиром?
Алексей залился краской. Но неожиданно в его лице появилось выражение бесшабашной отваги.
— А вы и есть командующий армией? Самый настоящий товарищ Блюхер?
— Вроде бы он самый.
— А мой батя с вами воевал!
— Как фамилия, ты сказал?
— Да не… Он простым бойцом был, куда вам всех знать… Его фамилия, как моя, — Арефьев. Гаврила Иваныч.
— Арефьев… Гаврила Иваныч… — сосредоточился командарм. — Да помню же! Сухой такой, невысокого роста… Вот тут у него — пулевой шрам, — он ткнул себя в щеку. — И на руке, на левой, то ли безымянный… то ли на среднем пальце нет одной фаланги.
— То-очно!.. — выдохнул, вытаращив глаза, Алексей. — Мой батя…
— Знаменитый мастер по дереву был, — сказал Блюхер, обращаясь уже к сопровождающим. — Такие блиндажи рубил, что и под землей избяным духом пахли… Всю гражданскую с ним шли. И по Сибири, и на Врангеля дорогу моим бойцам прокладывал Гаврила Иваныч почти что по горло в вонючей ледяной купели… — Снова посмотрел на молодого моряка. Отеплел лицом. Наклонил голову. — Геройски погиб твой отец. Почти в самом последнем бою гражданской войны.
— Да как же погиб? — изумился Алексей. — Живой-здоровый, хоть и хромой! Зараз дома́ в Ладышах рубит! Мне с братеней грамоты почетные показывал, вами награжденные, товарищ Блюхер!
Теперь настал черед изумиться командарму:
— Живой? Да мы ж его посмертно орденом Красного Знамени наградили! А ну-ка давай его адрес!
Вынул блокнот, записал.
— Название какое славное — «Ладыши»… — убрал блокнот в планшет. — Гордись, краснофлотец! Ты — сын красноармейца, настоящего героя гражданской, войны. — Протянул руку. Крепко пожал черную от мазута лапу «духа». — Вот какие встречи случаются, товарищи… Ну, показывайте, что тут у вас еще замечательного? — повернулся он посветлевшим лицом к Озолину.
Поздним вечером того же дня Василий Константинович зашел в кабинет Доненко.
— Разрешите на огонек, Николай Ефимович?.. Все не идет у меня из головы этот замученный парень…
Он достал из пачки последнюю папиросу, размял. Глубоко затянулся.
— Зачем все же чжансюэляновцы переправили Жукова на наш берег? Могли расправиться с ним без огласки… Вы считаете, хотят запугать?
— А вы как думаете?
— Без умысла они бы его не вернули, уж я-то их повадки хорошо знаю. Да, или запугать, или спровоцировать. А скорей и то и другое. Хотят, чтобы у нас сдали нервы.
— Выстрелы из засад, мины на Амуре, теперь вот такое измывательство — тут действительно никаких нервов не хватит, — сказал Доненко. — Что Москва?
— Я говорил с Климентом Ефремовичем. Велено сохранять выдержку. Но и готовиться к худшему. Вот, комиссар, я тут набросал приказ по армии. Поглядите.
Николай Ефимович достал из очечника очки в круглой тонкой оправе, водрузил на нос. Начал читать, проверяя на слух:
— «…Все эти враждебные действия противной стороны нельзя рассматривать иначе как сознательную провокацию. По-видимому, они замышляют нечто большее, чем творимое на КВЖД и налеты на границы. Ставя об этом в известность войска армии, я призываю всех к величайшей бдительности. Еще раз заявляю, что наше правительство и в данном конфликте придерживается неизменной политики мира и принимает все зависящие от него меры к разрешению его мирным путем…» Правильно. — Доненко поправил очки. — «На провокацию необходимо отвечать нашей выдержкой и спокойствием, допуская впредь, как и раньше, применение оружия исключительно только в целях самообороны от налетчиков…» — Перевел дыхание. — Политически — правильно. А все ж на душе скребет: сколько можно терпеть?..
Глава девятая
Они снова были вдвоем в темноте ненасытной ночи.
Утром он проводит ее из гостиницы к дверям лазарета — и потянутся часы, а может быть, и дни нетерпеливого, беспокойного ожидания…
Все это время, со дня ее рождения, со злополучного застолья, испорченного Богословским, Антона не оставляло чувство тревоги. Почему? Отчего? Или сдают нервы?.. Уж лучше бы он был здесь один… Разве сравнить то ощущение постоянной настороженности, неисчерпываемой опасности, какое испытывал он в Париже да и в Шанхае, пока был один, с этой маетой?.. Наверное, подобное испытывают отцы по отношению к своим детям.