укрыты
Раздвойте!
Откройте!
Ворота раскрыты
опять я в палате
опять на кровате
пустынной и гладкой
ночей наблюдаю просторные прятки
безмолвные пятки
кругов окорядки.
Некруглое утро приходит в наш дом
детей хороводы шуршат под окном
их окружают безмолвные ласки
дворников тени гоняют салазки.
К пустынной заставе
светлой полушкой
очи плывут с безмолвной пирушки.
Некруглое солнце на гладких ногах
округлость ночей заметает в снега.
(3) Зимняя очь
Малый медицинский мемориал на все времена очевидный каждому
Когда начинаются круглые ночи,
тогда открываются круглые очи.
походкой просторной
я над койкой встаю,
пакорно махотку
в лекарне таю,
болтаю находкой,
свечами свечу,
свищу и кричу,
без тепла и огня,
в небо земли
в черновицу окна.
Изъяны
Латая,
врачи пролетают,
из ямы
Алтая
крюками бряцают.
В зимнюю ночь
морозную ночь
мы прочь отгоняем
нескромную очь.
Укромную память бросаем
на стол,
где нянька
беглянка
вползает под стул,
бьётся подошвой,
ладонями в пол.
Резвится под стулом округлость нагой,
что ж, встанем над памятью круглым перстом,
укромным затылком,
бесцветной
ногой,
покорным крестом,
запрокинутым внутрь.
На угол безвестный
пройдём торопливо.
Ту местность
фонарь заполняет учтивый,
дворники мётлами падают в снег
хороводы детей заметают их бег,
мужиков староватых,
стариков тароватых,
за ширинками разных,
по-разному безобразных.
А круглая ночь поднимается выше,
лошадкой взлетает на ближнюю крышу,
в небо смеются лошадкины очи,
круглые очи в круглую ночь.
Просторные тучи,
проворные кручи…
Эй, каждый во мгле,
приходите помочь!
Нянька снова невмочь.
И снова мерцая
не тая
взметает
из варева соч —
зимняя очь.
Метёт по задворкам та очь лихорадки,
кружатся в сугробах округлые прядки.
Я выну её полнокруглые груди
и выложу их на тарелке на блюде.
Все двери, все входы
зарыты,
укрыты.
Раздвойте!
откройте!
Ворота раскрыты.
Опять я в палате,
опять на кровати
пустынной и гладкой
ночей наблюдаю квадратные складки,
бесшумные пятки
кругов окорядки.
Некруглое утро приходит в наш дом,
детей хороводы шуршат под окном,
их провожают сладкие сказки,
братские ласки,
а в барские сени
дворника тень
затемняет салазки.
К пустынной заставе
треногой кукушкой
очи плывут с безмолвной пирушки,
некруглое солнце на некруглых ступнях
округлость ночей заметает в снега.
Что ж память
в кровать
стучится опять
упрямой рекой, запрокинутой вспять.
Некруглые очи шумят за мостом,
звучат в закоулке
прошлогодним листом,
просторной ладонью в разогретой земле.
Простёртые очи,
бесстыдные очи,
нет, постыдная очь,
перегретая очь
и несметная сечь
тех полуденных бед.
Где в палате пустынной,
где в лекарне с Неглинной,
просторной, нет, длинной…
Бездумный,
да нет же, безумный
весенний рассвет.
(4) Зимняя очь
(это стихотворение посвящено памяти Давида Бурлюка, но к Бурлюку никакого отношения не имеет. Просто когда я работал над этим вариантом стихотворения, я узнал, что Бурлюк умер. И вот, так сказать, написалось «памяти Давида Бурлюка», хотя, я говорю, никакого отношения к Давиду Давидовичу не имеет.)
Когда начинаются круглые ночи
Тогда открываются круглые очи
Я походкой укромной на койку встаю
Я находку проворно в пекарне таю
В лекарне таю
То в махотку сую
Покорную память бросаю на стол
Где нянька-беглянка вползает под стул
Бьётся в подошву ладонями в пол
Резвится под стулом округлость нагой
Что ж встану над памятью круглым перстом
Укромным затылком проворной ногой
Покорным крестом запрокинутым внутрь
На угол безвестным пройду торопливо
Ту местность фонарь заполняет приливом
Дворники мётлами падают в снег
Хороводы детей заметают их бег
Мужиков староватых
Стариков тароватых
За ширинками разных
По-разному безобразных
Округлая ночь поднимается выше
Лошадкой взлетает на ближнюю крышу
В небо смеются лошадкины очи
Круглые очи
В круглые ночи
Проворные тучи
Просторные сучья
Безгубые мочи
И нянькам не в мочь
Полушками битая
Смытая слитая
Неверная очь
Бесчинная очь
Пустынная ночь
Метёт по задворкам та очь лекарятки
Кружатся в сугробах округлые прятки
Я выну её полнокруглые груди
И выложу их на тарелках на блюде
Все двери все входы
Зарыты укрыты
Раздвойте откройте
Ворота раскрыты
Опять я в палате
Опять на кровати
Пустынной и гладкой
Ночей наблюдаю ненужные складки
Безмолвные пятки
Кругов окорядки
Некруглое утро приходит в наш дом
Детей хороводы шуршат под окном
Их окружают нескромные ласки
Дворников тени
Гоняют салазки
К пустынной заставе
Просторной печушкой
Очи плывут с безмолвной пирушки
Некруглое солнце на круглых ногах
Округлость ночей заметает в снега
Что ж память кругами ложится опять
Проворной рекой запрокинутой вспять
Некруглые очи шумят за мостом
Звучат в закоулке осенним листом
Укромным затылком
В разогретой земле
Просторные очи
Проворные очи
Нет
Зимние очи
Нет
Безгубые очи
Да в палате бездумной
Да в палате бездымной
Бесчинный
Рассвет
(1) Знакомый художник
П. И. Соколову
Висит на шесте и крутится
мазков бесцельное собранье,
безвольное содружество частей.
На плоскости утраченной квадрата,
в несмелой охре распластав ладони,
садовник пятился давно.
Он поднимал гвоздику
и снова достигал настурцию,
уменьем толстых пальцев его создал сундук,
просторный как ведро.
Надо мной гуляет женщина
прозрачней, чем из древней Турции,
обширнее небесной суеты.
Она сказала тихо:
меня создал петух.
Передо мной сидит бревенчатый Малевич
с вытянутыми руками,
весь обструганный.
Его холсты шуршавые,
его слова мужицкие,
напоминают запах.
Вы смотрите у меня,
Юдин, Эндер и Стерлигов.
Грызите подрамники вежливо,
от первого до 318-го.
Они вас незатейливых всему научат.
Грызите да приговаривайте:
от и дж,
от и дв,
от и дрь.
Ах уж эти времена,
с такими большими и честными – ди,
поменьше – дж,
ещё меньше – дв,
совсем крошечными и уморительными дрь и дзя.
Теперь со мной рядом
велосипедисты на кривых колёсах,
рыбак с чёрной рыбой за спиной…
И опять передо мной садовник,
он жуёт календарь науки,
плюётся некрасивыми буквами,
ругается некрасивым голосом
и говорит:
Дерсенваль кр кф.
Вот какой у меня знакомый художник!
(2) Знакомый художник
Петру Соколову
Висит на шесте и крутится
мазков бесцельное собранье,
безвмолвное содружество частей
на плоскости утраченной квадрата,
в несмелой охре распластав ладони,
садовник пятился давно.
Он поднимал гвоздику
и снова достигал настурцию.
Уменьем толстых пальцев его создал сундук,
просторный как ведро.
Надо мной гуляет женщина
прозрачней, чем из древней Турции,
обширнее небесной суеты.
Она сказала тихо:
«Меня создал петух».
Передо мной сидит бревенчатый Малевич
с вытянутыми руками,
весь обструганный.
Его холсты шуршавые,
его слова мужицкие,
напоминают запах.
Вы смотри́те у меня,
Юдин, Эндер и Стерлигов,
грызите подрамники вежливо,
от первого до 318-ого.
Они вас, незатейливых,
всему научат.
Грызите да приговаривайте:
от и дж
от и дв
от и дрь.
Ах уж эти времена
с такими большими и честными – дй,
поменьше – дж,
ещё меньше – дв,
совсем крошечными и уморительными
др и дзя.
Теперь со мною рядом
велосипедисты на кривых колёсах,
рыбак с чёрной рыбой за спиной.
И опять предо мной садовник,
он жуёт календарь науки,
плюётся некрасивыми буквами,
ругается историческим голосом
и говорит:
«Дырсенваль кр кф».
Вот какой у меня
знакомый художник.
«Тихая погода…»
Тихая погода
Светлая природа
Утро за окном
В городке лесном
Снег летает низко
Голосок ваш близкий
Наполняет время
Сам не знаю где
Жаль что вспомнить нечего
И сказать мне нечего
На прощанье вам
На прощаньем мне