Фивий
О, строки, возникавшие однажды,
умом не связанные воедино.
А если б суждено вам было вечно
кружиться в неразумном вихре,
который назван вдохновеньем
и мир соседний представляет в мире,
где взрывы букв – секунды,
созвучные удары слов – минуты,
соединение понятий – столетия,
уничтоженье смысла – вечность.
Когда ж в капкане оборотов,
былых тревог
и нежных преувеличений
над океанами и древней сушей
порывом чистым обволакивает душу,
я девы обоняю дух!
Лутон
Где мой котурн,
катурналии?
Я его сейчас хлапну
и ураздребезжу немедля
гр-р-р-р-р!
шляп
шляп
шляп…
Андромаха
О, не убей его, великий трагик!
Он телом слаб
и сердцем хил,
а воображает, что Эсхил.
Лутон (продолжает)
хлап хлап хлап…
Фивий (запрокидываясь навзничь)
Не слушай ты её,
всё лжёт, негодница!
Я Куокл и Пендокл,
а Софокла победил.
Ах, зачем тебя я встретил,
а служанку прилюбил!..
Лутон
Всё равно ураздребезжу. Я ревную!
(добивает Фивия)
Звучит знакомый романс. Солнце медленно скрывается за рекой Пиянь, за горой Парнах.
Фивий, уже покойник (в полумраке, непохожим голосом)
Другая жизнь в меня плескала,
томили мрамора куски,
иная жизнь,
иные униженья —
для отсыревших поколений.
Я ж отсырел со всех сторон.
Вот руки, тяжкие сомненьем,
и ноги, тёмные поленья.
Мой бедный череп стал голубоват.
Лесов синицы прозвенели
эхом лат
в уже глухих ушах.
Зарницей рухнула душа,
икары петухами пели
над омрачённою панелью.
Простите, разные личинки
и тычинки.
Простите, груди Андромахи
и зад её, подобный плахе.
Прощайте, люди,
простите все. Я вымер навсегда!
Под звуки лиры врываются рабы, хватают, волокут труп вымершего поэта, который сопротивляется, но не очень.
Лутон (он торжествует)
Ак лукос эффенди фердиму.
Юнимус! (простирает руку)
Изобразив колебания, Андромаха кидается к трагику, обвивая одну из его ног проданными руками. Но мозг трагика успел перевернуться.
Лутон тычет деревяшками сандалий в андромахин пах. Внезапно повеселевшая служанка катится прочь, громко покрикивая:
Уб оп, уб оп…
Лутон (вздрагивая шеей)
Пивит и псысл
и песендел сполна,
твоих увечий смысл
в предгориях Парна,
прости, мне не был ясен.
Законам чисел
вопреки
распался ясень,
здесь, у Пиянь реки…
Рабы вносят, кладут изображение речной поверхности с рыбами, гусями, красивыми волнами, на многие голоса подражая плеску и шуму вод.
Лутон (продолжая вздрагивать, выполняя произносимое)
Уборы сняв,
над волной стою.
Раздетый в прах,
наготу таю.
Струю приняв,
молю семь раз!
Пленительна, во тьме легла
вокруг меня легла река.
(в муках подбрасывая руки)
О. Зевс! О, Псевс
и Фивий с тихой головой большой.
Твоё наличие поняв,
я припадаю на века…
Почти голый трагик валится животом вниз, лезет вокруг речной поверхности, издавая покаянные звуки:
Ы кря, ы кря…
Такие выкрики под еле слышное треньканье лиры прерывает удар грома и вполне явственный потусторнний голос:
Фивий (из ниоткуда)
Эй, ты!
Эй, вы!
Я же тут во всём и над всем:
пью кефир,
селёдку ем…
Нет, селёдку пью, а кофей ем —
пью творог и молоток…
(его голос дрогнул)
Да нет же, нет:
платочек с молоточком
тучи дождика кусочек
и листочек,
и риточек —
ча, ча…
Лутон (решительно поднимаясь)
Ой, слыхали… Нет, вы слыхали?
Это, представьте, уж слишком!
Это, простите, никуда!
(встаёт во весь рост)
Мой дух иссяк,
проклятый жребий!
(бежит, теряется среди колонн и прочего)
Занавес падает, а когда снова поднимается, Фивий обнимает Андромаху, Лутон – Фивия, Андромаха – затесавшегося среди артистов Ференкарпа и вместе с рабами долго, сколько могут, пляшут, напевая весёлый куплет:
Аз ум цер бум
Дву блум тер буб.
Лишь Ференкарп временами вырывается, поднимая ладонь. Он пытается всех перекричать:
(первый раз)
Приказываю! Я, я, я, я!
(второй раз)
Разобрать тоги, туницы, разное прочее!
Оно всему мешает. Это в смысле чистоты. Приказываю, приказываю и всё!
(третий раз)
Я ихний управляющий. Выпиваю только вермут, который уважаю, совместно с дедом моим, понимаете ли…
(четвёртый раз, подбегая к самым зрителям)
Ужас, граждане, самый настоящий, понимаете ли! В меня влезла курсистка! Вот здесь! Ой, ой, помогите выпустить блудницу, хотя бы при помощи велосипеда.
(плаксиво)
Я же главный, всеми уважаемый, понимаете ли.
(весело)
Уррее!
И на этот раз Ференкарпа вытаскивают обратно в общий хоровод, и вместе с другими он продолжает распевать:
Аз ум цер бум
Дву блум тер буб…
(и так далее)
После чего всё видимое пропадает, кроме хромоногой, которая совершенно не к месту лезет из темноты, наигрывая заупокойный гимн.
Тогда зрители встают, некоторые даже хлопают в ладоши, – возможно, от радости избавиться от гнетущего чувства неловкости.
Так постепенно заканчивается водевиль.
Повествования
Вечно стоящееРеальное сновидение
Почему, зачем, для чего, главное, где, главное, перед кем?
Предложенные вопросы к тому, который будет читать; кому такое несчастье предстоит, ему и отвечу. Собственно, ответа нет. Такого не жди. Ничего не жди. Иного разъяснения дать не берусь, не смею…
Теперь про других, у которых глаза не на затылке, как у всех, а сбоку, где нос. Посмотрите и размыслите, иначе невозможно, иначе всё, что предстоит: шипит, булькает. И всё это наверху, в пространстве, в просторах чёрных и бесцветных…
Оно там и шагало, по необъятному, ничего не имея позади, впереди. В глубинах ни с чем не соизмеримого тела. Продолжало шагать и шагало…
Уже тогда, потеряв самое необходимое, что глотает, что поворачивается – шея, плечи и уши. Затем всевозможное другое: носоглотка и далеко торчащий нос, глазницы и глаза. Имеются данные, даже гремоновобия.
И всё же оно ступало, иначе не могло. Продолжая крутить руками или другими равнодействующими сочленами. Вскоре, лет через пятьсот, рук тоже не стало. Они превратились в щёки. И тут же окаменели.
Зато оставались ноги – два или три упора. Но и они стали затвердевать.
Сменилось тысячелетие…
И тогда окаменело многое другое – яйцо головы, горло, шея, наконец окаменело почти всё. Что-то оставалось внутри. После чего окаменело всё.
Не осталось и последнего. Самого последнего. Наипоследнейшего, названного (всюду и везде) движением.
Вперёд.
Назад.
Движение вбок.
Не двигалось ничего.
Кроме Ядликов, произносивших на окаменевшем затылке единственное доступное тем крошкам созвучие:
ЗРЯ
И
ЗРЮ
Пока эти пернатые гномики, карлики, навозные блохи не разложились. Там, в далёком необъятном просторе, далёком мужественном мужестве, оставив после себя тишину.
Та окаменелость, на которой они недавно суетились.
По мировому исчислению лет восемьсот назад, не более того.
Пролетали из других миров странные плоскости… А она стояла, продолжала стоять в недвижимости.
Стоит и теперь – в темноте и тишине. И будет стоять всегда, наверное вечно, утешая ангелов, раздражая Всевышнего,
АМИНЬ.
Лавка с дырой, или Чинарь-молвока(быль)
У него на прилавке косматые вещи, утратившие форму, даже своё назначение. Другие – посиневшие от старости, какие-то маленькие, с круглыми ротиками, с вилками вместо пальцев, всё кружатся, кружатся… Ах, идиотики! И зачем только их положили на среднюю полку! Ум их разнообразен, мысль устойчива, желания продолговаты. Им всё равно не придётся управлять своей судьбой. Смотрите – что там закопошилось под самой витриной, и какой отвратительный запах тухлой рыбы! Нет, не будем туда подходить! Уберите, доктор, уберите, миленький, оно губительно отзывается на всеобщем здоровье! Нужно ли перечислять остальное? На полках – кирпичная кастрюля, всевозможные несообразности. Тут же собраны некоторые сувениры. Исторические, и личного употребления. Первым когда-то действительно подчинялись времена и поступки, а теперь – вот – жалкое подобие предметов. Сам хозяин приходит в лавку только раз. Пухлый затылок, редкие зубы, на плечах чужие кудельки, в ушах нитки – вот его портрет. Ох, до чего дурён! Ужасно некрасив! А какие вытянутые мысли копошатся у него между тех разноцветных ниток! Наверно, е