Ни слёзы матери, ни её заламывание рук, ни окрики отца – ничего не помогало, мальчик не мог прыгнуть выше горшочка.
– В таком случае, – проговорил отец по-прежнему злобно, – выполняй, что приказала мать.
– Чего делать-то? – не понял сын.
– Чего-чего, в угол ступай! – проговорил отец строго.
– За что же меня в угол?
– У тебя была температура, и я тебя пожалела, – напомнила мама.
– А теперь за что? – повторил свой неумный вопрос вполне умный мальчик. – За то, что я тогда прыгал или теперь не могу прыгнуть?
– За то и за другое, – проговорил находчивый отец.
Когда родители пришли домой с работы, они увидели стоявшего в углу сына, позеленевшего от усталости. Они, конечно, сжалились над сыном, понимая свою вину перед послушным мальчиком.
Мама принесла сыну тарелку бульона, а на закуску выдала мальчику монпансье и красивую картинку.
Приодев сына, мама сказала, что её мальчик с понедельника пойдёт в школу, а теперь приодетому сыну следует отправиться на свежий воздух, что послушный мальчик и выполнил.
На дворе три девочки, давние приятельницы мальчика, очень обрадовались, увидев приятеля здоровым, и тут же предложили ему:
– Давай играть в классы.
Мальчику припомнилась вся эта канитель с гриппом, и потому он сказал, что совершенно не умеет прыгать.
Дойдя до подворотни, за которой находилась шумная и весёлая Садовая улица, мальчик повернул обратно и, конечно, увидел трёх девочек.
– Ладно уж, – сказал он, – давайте голяшку.
Сначала девочки не поняли, про что говорит их приятель, но одна из трёх догадалась и протянула ему камушек, мальчик бросил его в квадрат, нарисованный мелом на асфальте, и прыгнул, потом в другой квадрат, и тоже прыгнул, потом в третий, четвёртый, бросал и прыгал…
– Ой, – кричали его подружки, – ой-ой, какой он ловкий!
Но что это? Девочки даже испугались.
– Куда же ты? Смотрите, смотрите!
Мальчик прыгал всё выше… Вот уже до второго этажа, до третьего… Пока не скрылся за крышей дома. Девочки как стояли, так и остались стоять.
Поздно вечером они позвонили в квартиру, где жил мальчик, и рассказали про необыкновенный случай. Им, конечно, не поверили.
И тут расказ девочек услышали убитые горем родители. Они всем объявили на кухне, что девочки говорят правду, – улетел самый умный, красивый, самый послушный, самый, самый, самый ребёнок на всей планете.
– Представьте, – говорила мама, рыдая, – улетел в новых башмачках и совершенно новой курточке.
И тут подвернулся тот старичок, тот ночной сторож.
– Жаль, ничего такого над нашим двором не оказалось, – сказал он, глядя в потолок. – Теперь, ясное дело, будет летать, пока обо что-нибудь не треснется. А тогда обратно. Уж это ясно.
И пошли они втроём: папа, мама и сосед-старичок на шумную весёлую Садовую улицу смотреть в небо.
Приложение 1Михаил Евзлин. Обманутые надежды, или Несостоявшийся миракль
Из всех обэриутов Игорь Бахтерев (1908–1996) остаётся менее известным, во всяком случае, для «публики», хотя и его коснулась сомнительная слава в качестве соавтора популярной в своё время пьесы Полководец Суворов[1]. И если бы не старания Сергея Сигея, собравшего и опубликовавшего затерянные в частных архивах сочинения этого, быть может, самого оригинального и энигматического русского авангардиста, от Игоря Бахтерева не осталось бы почти следа[2].
В мадридском издательстве Hebreo Errante в серии Русского поэтического авангарда вышло восемь книжек Игоря Бахтерева с комментариями Сергея Сигея[3]. После этих публикаций можно говорить о корпусе бахтеревских произведений, проясняющем в достаточной мере лицо этого автора, всегда как-то пребывавшего в тени, как бы скрываясь от коршунов-литературоведов, терзающих без разбору как живое, так и мёртвое.
В нижеследующих заметках анализируется архетипическая структура поэтических произведений Игоря Бахтерева, благодаря которой они приобретают совершенно исключительное значение не только в специфической авангардной сфере, но и вообще в литературе.
Обманутые надежды Игоря Бахтерева[4], как и Игра в аду Алексея Кручёных[5], имеет отношение к изнаночной стороне действительности, которая, обернувшись на лицевую сторону, стала «рылом». Но в отличие от Кручёных, у которого архетипы торчат как нетопыри взамен гвоздей, у Бахтерева ничего не выпирает: все блоки тщательно прилажены один к другому. Его бесконечные переделывания одного и того же текста создают впечатление, что он был только тем и занят, как бы по-лучше приладить заготовленные заранее слово-блоки. Отсутствие «логического конца» в бахтеревских «вариантах» – не по неспособности что-то окончить, а вполне сознательный принцип. Это род мозаичной литературы, которая в принципе не может иметь завершения. В этом бесконечном комбинировании-прилаживании разнородных элементов-осколков, собственно, и состоит «поэтический метод» Бахтерева. При этом он не шлёпает как попало, а, как джентельмен старых времён, внимательно раскладывает пасьянс из слов, которые когда-то составляли здание русской классической литературы, вдруг развалившееся, как карточный домик. Бахтерев как бы вытаскивает слова-карты из вороха, перекладывая время от времени, кое-что прибавляя или выбрасывая, и так до бесконечности. Он – как бог-дитя, вечно играющее в игрушку мира.
Выходят в высшей степени забавные сочетания, выворачивающие наизнанку привычные метафоры[6]. Иван Говрилыч говорит, как бог, а Бог говорит, как Степан Гаврилыч, разогреваясь, как индийский аскет от тапаса: Став лицом, став грудью красный [Бахтерев 2001 I, с. 29]. На этом выворачивании строится бахтеревская комедия с шарманкой. Эта последняя вводит кукольную, «петрушечью» тему. Петрушка, который должен был бы кувыркаться, начинает вдруг ни с того ни с сего произносить трагические монологи, в которые вклиниваются фразы явно из другого репертуара, словно у него какое-то колёсико сломалось: срабатывает не вовремя, останавливается невпопад и задевает другие колёса, которых оно не должно касаться, в результате чего эффект получается удивительный.
В высшей степени значителен для Бахтерева Аристофан, во всяком случае, некоторые «обэриутские» комедии древнегреческого поэта[7]. В Лягушках бог театра Дионис то и дело меняется одеждой и ролями со своим слугой: Что ты бог, не забывай, / Раз уж нарядился богом [с. 596–597][8]. Всё это происходит в Аиде, куда Дионис приходит, хотя и бог, но переряженный в другого бога – Геракла. Гребя в лодке Харона, он всё время слышит пение лягушек: Брекекекекс, коакс, коакс. И под конец сам заговаривает заумным лягушачьим языком: Брекекекекс, коакс, коакс! / Мне нипочем ваш горлодёр [с. 259–260][9].
Эта перебранка Диониса с лягушками очень напоминает диалог Петрова со Степаном Гаврилычем: вначале Петров не разумеет, а потом сам заговаривает заумно, что, однако, оканчивается для него катастрофой[10]. Дионис также под конец совершенно разругивается с лягушками, но в этот самый момент, на своё счастье, доплывает до берега, где его ожидают другие чудовища. Речь слуги Плутона Эака, обращённая к Дионису, могла служить моделью для угроз Степана Гаврилыча.
Эак: Ах, мерзкий, ах, треклятый, ах, негоднейший! / Подлец! Из подлых подлый, распреподлейший! / Ты уволок у нас собаку Кербера. / Душил её, давил и бил, с собой увёл / Мою собачку милую. Постой же, вор! / Теперь утёсы Стикса чернодонные / И Ахеронта гребень окровавленный, / И псы Кокита и сто голов / Чудовищной ехидны будут грызть тебя / И рвать твою утробу. А нутро пожрёт / Тартесская мурена. Потроха твои / И черева твои кровоточивые / Горгоны сгложут, страшные тифрасские. / Я к ним, не медля, быстрый направляю бег [с. 464–476].
Степан Гаврилыч: Простите, сударь / Вы с невестой / Дрянь земли, утробы гарь / Жизни тухлые помои / Обрести хотите место – / Неразумные вы твари / В светлой сакле над землёю! / А стоите над трясиной / Развеваясь как осины. / Всё. Теперь со злости / Я вам переламаю кости / В зловонный зад вгоню свечу, / И чрева гниль разворочу! [Бахтерев 2001 I, с. 35–36].
«Трясина» явно соотносима с «болотом», по которому плывёт Дионис, сопровождаемый насмешливым пением лягушек. «Милая собачка» Кербер – это «пёстрая собачёнка», безобидный пёсик, который даже лаять не желает [Бахтерев 2001 I, с. 27], но почему-то заставляет Петрова похолодеть. Человек с «неуклюжим ухом» [Бахтерев 2001 I, с. 25] – это привратник Страны смерти Эак, alter ego или внешняя сторона Плутона-хозяина, который становится хтоническим[11] богом «четвёртого этажа» Степаном Гаврилычем. Само по себе присутствие этих персонажей должно указывать направление, которое приняли искания героев, а также архетипический смысл этой кукло-трагикомедии.
Заумные элементы у Бахтерева, в силу своей экономности, выявляют функцию зауми вообще. Совершенно очевидно, что заумь здесь – эзотерический язык, на котором происходит общение между людьми и сверхъестественными существами[12]. Это язык не богов, а хтонических существ, которые характеризуются нерасчленённостью на всех уровнях: пространственном, временном, формальном и, соответственно, звуко-языковом. Эта «остаточная» (докосмогоническая) нерасчленённость (или невыявленность) выражается в соединениях-наложениях, которые в формально-пространственной сфере верхнего мира представляются как чудовищные. С этой точки зрения заумь не есть что-то совершенно противоположное смыслу, это обозначение «участков бытия», не покрываемых космическим покрывалом Исиды, остающихся на нём как бы дырами, из которых слышатся странные голоса. Индийский философ сказал бы, что заумь – это прорыв в покрывале майи, обнаруживающий её несущественность.