итак подвал… отнюдь не тот,
я там бывал.
Зачем, зачем, – меня вы спросите?
Разумный друг,
обутый вдруг.
С перстом разутым
и воздетым.
Тот подмыт,
подбрит, завит,
Ты – только ты, – убит,
гурьбой задетый.
У нас не то,
у вас не так. —
Волнуйся в такт
пустынной катке.
Там волны бьются гладки,
тут чайки вьются телом гадки.
О, сколько грубых лет,
зверей калек
мучительных дверей
в обратное пространство.
О, сколько мух
и сколько мук!
Под крышами и бездонными провалами печных труб, вознесённых в сумеречную темноту Петербурха…
Там связь литавр,
здесь чернь и грязь,
но в блеске Невский.
Там стоны струн,
здесь невских струй
леса.
стры сву
сры щук
щи шу
шы зук…
Далее сведения для тех, кому предстоит посетить продуваемый балтийскими ветрами раус, чтобы сообщить о подземных встречах, происходящих в здешнем подвале, каждую неделю, с пятницы на четверг, ровно в полночь. Прохожим, преобразившимся в гостей, представляется случай сбегать по ступеням, в которых некоторые предусмотрительно заменены холстиной, соломой, всякой всячиной…
А внизу, у столов, распоряжаются молодцы с узкими, словно птицы, головами. Они угощают каждый своего гостя, разумеется, за наличные, то маринованными бубликами, то бочковым саламским пивом.
Далее звучит на плохоньком помосте перечень тех, кто будет играть миракль. Перечень произносит женский голосок, напоминающий контрабас. Голосок возникает среди общего гомона, когда одни шумно ухватывают поданную снедь, а другие шумно высказываются, вроде того:
– А каков нынче урожай стрюквы?
– А умён ли философ Бердяев?
или того хуже: – За сколько от нас вёрст разместился Господь Бог, да и велик ли он ростом?
Тем временем голосок, подобный контрабасу, задушевно произносит наименования участвующих: Моряк Петров, его будущая супруга Пинега, Иван Гаврилыч-Бог, две старухи шарманщицы, палка о трёх концах со звуком фа, и прочие лица для представления менее значительные, к примеру, мой давний знакомый пан Кубельчик или шоун Бенбойкало. Даже странно, человек работает – кем? Электриком, а имя вроде клички.
Далее продолжение внезапно прерванного повествования:
Пришелец в бороде помятой,
спеши в наш круг —
минутных дней, простёртых рук.
Бокал испить в безмолвном хоре,
сойдя в подвал к случайной своре.
Со вздохом: «Ой», —
во рту мелькая рюмкой полной,
где чад подземный или смрад,
звук барабана, взятый наугад.
А голоса проворных зазывал
свой крик, свой скрип,
усталый «ух»
закончат в закоулке уха…
В твоём зрачке удобно молодом,
в твоём глазу убого голубом —
запомни, запомни
давно пропавший случай
в дымах, ветрах, в полночной тишине…
Три пуда чертей! Мы же чуть не упустили самое главное. Прислушайтесь, дважды звякнул колокольчик, и таким тонким звуком, будто вы оказались наедине с придорожной былинкой.
Перестают бушевать шары, напоминающие человеческие головы, на деках смычки наподобие жердей. Каждый ждёт чудо, пусть крохотное, некрасивое, но не всё ли равно. Занавеска раздвигается, и перед гостями предстаёт самое непредвиденное, словом, на помосте ничего не оказывается. Почти ничего. Только ржавая рогожа с намалёванным колесом и сам я, в ночных шлёпанцах и заношенном фраке.
Я рассматриваю подбородки собравшихся и негромко мечтаю: хоть бы раз наши гости пролепетали:
– Думаете, я рыбак?
– А я судомойка?
– Ошибаетесь, судари. У меня бабочки вместо затылка. Я, сударь, кафедральный собор.
– А я, представьте, марганцовка…
Почему же вы молчите, уважаемые гости. Вместо ответа что-то скрипит у дверей, наверное, табуретка. Мне и смотреть не нужно, я и так понимаю. Из угла от самых дверей до меня доносится:
– Шоун бен бойк… игн буль куль…
– Вот вы себя и выдали, вашество, а почему на лестнице лампочка вывернута. Видали, каков этот милейший пан Кубель чик. И всё же он был и остаётся моим лучшим другом. А на скамейке, у входа, там совсем другой. Затрудняюсь определить, кто именно. Во всяком случае, так и будет происходить, пока вокруг подвала не забрезжит бесцветное питерское утро.
– Ой пан Кубельчик! Вы же недопустимо громко задремали. Возможно, ваше поведение вполне естественно, но в то же время совершенно недопустимо.
– Эй, Бенбойкало, долго ли вы намерены строить «Палеопаги» (что издавна означало притворство). Конечно, молчит!
Я же снова со всей строгостью спрашиваю: куда делась электрическая лампочка? Если кто-то украл, достаньте свечи, нет свечей, принесите хотя бы несколько французских булок!
– Уважаемые гости, попрошу не вскидывать одервенелые конечности. Ещё минута, и всё уладится – миракль начнётся, пиеса, осинённая крестом, омытая пивной жижей, очень важная, даже необходимая в склепе с вашими юными останками.
Далее:
ПЕРВЫЕ РАДОСТИ
Была продольной встреча их
по Невскому к Садовой.
Из трёх дверей, не зная чьих,
она пришла в гаржетке новой.
Там на углу двух улиц Пинега с лодочником Петровым и повстречались.
Он: Красивенькая! Ты куда?
Она: Вон туда.
Он: И я сюда.
Она: А я отсюда.
Он: Значит по пути.
Она: Гляди, плешь седая, а туда же.
Он: Это куда туда же? В общем договаривай.
Она: Эх, валенок стоптанный, куда тебе. Плоше себя встречал ли?
Он: А как же. На Невском сегодня.
Она: Не иначе Любку горбатую.
Он: В зеркальце поглядись. Разберёшься.
Она (достаёт из мешка зеркальце, подробно себя рассматривает): И то верно. Маманя! Я же недоумок, недоделок. Главное, кошечек без еды оставила. Самых любимых… Вон, смотри (показывает внутренность пустого мешка). Теперь понял?
Он: Как не понять. Плохая ты, совсем плохая. Ладно, поправим. Пардонс сильвупле. А могим и по-англицки: мацелюс, мазанбикус, кавардакус!
Она: Хоть ты и по-англицкому и по-всякому знаешь, где уж тебе поправлять. Ой, лоб конопатый и щёки…
Он: Красивенькая, не бесись. Знай, когда говорю «поправим»: так тому и быть.
Она: Да, ну? Лично сам?
Он: Будем поправлять при помощи меня самого.
Она: Даже в затылок шибануло (вдруг присела, завертелась).
Верь верь верю,
Теперь верю.
Ты зверь – теперь верь
(Выпрямилась. Прыгает, хлопает в ладоши.) Вот радость. У-у-у… описаюсь от счастья! (Бежит в темноту. Петров следом за ней.)
СЛУЖИТЕЛЬ: Минуточку, скоро продолжение.
Далее: ДОБАВЛЕНИЕ
Она:
Я жить хочу, волну распив сначала,
у самого причала.
Погоды шум она перекричала.
В ответ Петров кружился, прохожих задевал.
Он:
Сегодня я женился, —
Небу полноводному моряк сказал.
К утру им было не унять утех
прятных положений,
тех уморительных движений,
мне старику-молодцу
и деваньке подростку-недоростку.
Сойтись и снова разойтись…
услышав слов неверный слог:
кикирику!
Да кук ри кок!
Далее: ВЕЧЕРНИЙ ПСАЛОМ
Вот тогда-то из подворотни и вышли две старухи:
Их внешний вид был длинный-длинный.
Впотьмах скрипели их сухие руки,
Они шарманку пристально вертели,
и груди тощие вздымая непосильно, —
вот приманка, —
слова пленительные пели под шарманку:
Ох, вам трудно, ох, и больно
по жёсткой улице ступать.
Над сединой волос тут фонарей мерцанье,
но нету света в мокрой вышине,
уж лучше травки нюхать в поле.
Они дождя приняли запах
благоухание болот, благоухание болот.
Брусники скромную печаль
познать в уединеньи рта.
А сучьев трепетных изгибы
приблизить и уснуть, уснуть
среди дремучих пней,
в глуши кустов дремучих.
Смотрите в глубину полян
вооружённым взглядом,
туда, где детство бродит между кочек
с плетёною кошёлкой у локтя.
Там форм спокойствие, там сельский шопот
коровьих дум напоминает трезвость
и вдохновенье шавки на мосту,
и нежность рыбки под мостом.
Дотянув последнюю ноту, старухи заговорили. С таким видом были обыкновенные колпинские старухи в очереди за протухшей кашей.
Далее: НАПУТСТВИЕ ТЕХ СТАРУХ
СЛУЖИТЕЛЬ: Минуточка, ещё минуточка и всё…
Гул не смолкает
над Невой ночной.
Ветры адмиралтейский шпиль качают,
а выше туч обледенелых
бьётся рой-косой.
Каких забот опасная гроза-коса
вас за углом подстерегает.
– Нет спасения для вас, —
шелестел старух нечистый бас.
Кто с нами, ну-ка?
Мы в шинок – вот естества наука в лицах.
Вас грубый сторож стережёт —
нас грубая землица.
Тут старух померкли силуэты,
только скрип, только треск,
только шелест слышен где-то.
Их вдогонку, из окошка
старик разил сторожевой
ржавой ложкой, бесцветною рукой.
Ему немножко помешали,
Когда старухи причитали.
– Я для себя глядел «Декамерона»
при помощи Брокгауза и Эфрона.
Его тома познанью помогают,
старик сказал, стекло превозмогая,