на вёсла мыслей делая нажим.
Глянь, у Варшавского вокзала
витринка Френца Гляна.
В ней тленья смесь
живого с неживым,
без честной лжи
правдивого обмана.
Сам Френц намыленный лежит,
достойный соблюдая вид.
Желает он немного тринкен
– Под утро разобью витринку,
мне данный путь указан Богом.
Он тут живёт – в четвёртом этаже.
С четвёртого двора ведёт к нему дорога, —
к нему пора уже.
Скорей летите птичкой маловатой
в его продолговатые палаты.
Они вошли туда несмелые,
став с расстройства белыми,
плечо к плечу, устав, прижали,
среди прихожей робко встав.
Под низких облак дуновеньям
его мечты неясные молчали.
Прихожая была невелика,
в тенях блуждающих по стенкам.
Свеча мерцая таяла в углу,
старинный маятник в потёмках тренкал,
и пахло сыростью слегка,
как на болотистом лугу,
а выше пустота и чернота.
По мокрым половицам пробегали
озабоченные мыши,
бадья стояла с дождевой водой,
немного крыша протекала беспрерывною струёй.
Входит странный человек с неуклюжей переносицей.
ВОШЕДШИЙ:
Сегодня не было моленья,
и я немного подшофе.
ПИНЕГА:
Какое странное явленье…
Нет, какое странное явленье.
ПЕТРОВ:
Хоть он в старинном сюртуке
в руке с ломтём гавядины.
Взгляд его неистов, —
Он, верно, был кавалеристом,
главы сшибая гадинам.
ВОШЕДШИЙ:
Кто вас прислал сюда, малютки?
ПЕТРОВ:
Один мусье из кособокой будки.
ВОШЕДШИЙ:
Старик всегда был исполнителен и точен,
К нам постояльцев направляя каждой ночью.
Вбегает пёстрой шерсти собачёнка, в присутствующих вглядывается.
ПИНЕГА:
Ай-ай!
ВОШЕДШИЙ:
Глупости какие.
Не бойтесь пёсика, —
имеет хмурый вид,
но даже лаять не желает
(бросает собаке говядину).
Бери, мон шер.
Моё решенье: входите, будем рады
без награды…
ПИНЕГА:
Так началось моё переселенье…
ВОШЕДШИЙ:
Теперь, кхы-кха, я буду вам провожатый.
Allons enfants,
аllons бум-бум!
Далее: ВСТРЕЧА
У стен, взлетевших к потолку,
обоями украшенных в цветочках,
сидел бесспорный человек,
колючею бородкой вверх.
Сидел безмолвный, мыслью ложный,
кругом в лохматых волосах,
с ясной рюмочкой несложной,
ноги плети разбросав.
– Кто эти, которые там стоят? —
Как будто невзначай спросил.
– Начлежники пришли, душою дети,
надежды фантики тая, —
провожатого послышался ответ.
– Отвали ему на чай, —
Петрова провожатый попросил.
Разумный тот приняв совет,
Петров сыскал копеек двадцать.
Ещё Пинега из чулка рублей дала пятнадцать.
Тут мохнатый господин,
став лицом, став грудью красный,
завертелся, закружился,
верно был простолюдин
поведением ужасный.
Бородёнкою, что мельницею машет,
а руками-кренделями тычет в бок.
– Мне, – говорит, – становится прекрасно,
примите уваженье наше
от страдающего телом,
от былого Бога.
Он питается голодной корочкой,
познания храня на полочке.
Ой, горюшко,
во мне томленье
и смятенье…
Какая рыженькая,
какая миленькая вишня.
ПИНЕГА:
Не ждала такого я преображенья…
ПРОВОЖАТЫЙ:
Я же вам сказал: сегодня мы хватили лишнее.
ПЕТРОВ:
Простите, сударь,
Я с невестой,
пепел труб, вагранок гарь,
подыскать решили место,
неразумные мы твари,
в светлой сакле – над землёй,
и взошли к вам преклонённые,
в птицах-мыслях растворённые,
и трепещем, как листва,
в ожиданье божества.
ГОСПОДИН БОГ:
Ты обмишулился, любезник мой,
напрасен твой приятный слог.
В своём величии румяном
я сам перед тобой —
Степан Гаврилыч Бог —
судьбы залечивающий раны.
ПРОВОЖАТЫЙ:
Приходят, понимаешь, люди
с душой простёртой, как на блюде,
а их встречает поведенье,
достойное сожаленья.
Ты хорошо схватил на чай.
Теперь без лишних промедлений
вали, Гаврилыч, начинай!
ГОСПОДИН БОГ:
Сквозь грязь белья
и кости лбов
я вижу их насквозь.
С предельностью такой
клопа я наблюдал в диване,
хитросплетения его несвязных мыслей постигал,
а в час иной, не больший и не меньший,
в кармане блох бездомных настигал.
Их затруднительный рассказ
смирял рассудка стройные ряды,
беспечно верующих стаду,
вручал, кадильницей клубя,
скажу для веского начала,
немного, полюбя…
ПЕТРОВ:
Довольствуемся малым и затаянно слушаем тебя.
ГОСПОДИН БОГ:
Гвы ять кыхал обак!
ПЕТРОВ:
Чегой-то?
ГОСПОДИН БОГ:
Гвы ять кыхал
Абак имел имею
Уразумел?
ПЕТРОВ:
Прости: не разумею.
ГОСПОДИН БОГ:
Эх, неучёность, мрак.
Начнём с другого бока —
имел, абак, гвы ять, имел-имею…
ПЕТРОВ:
Не ухватить и не понять…
ГОСПОДИН БОГ:
Имею, иметь, имеешь
осьмушками! осьмушками!
Ну, разумеешь?
ПЕТРОВ:
Восьмушками – гвы ять кыхал!
Не «А», не «Бе» – то звук иной,
шершавый тощий и больной!
ГОСПОДИН БОГ:
Но-хал!
ПИНЕГА:
Петров! Бог не в себе.
ГОСПОДИН БОГ:
Простите, сударь!
Вы с невестой
дрянь земли, утробы гарь,
жизни тухлые помои.
Обрести решили место, —
неразумные вы твари! —
в светлой сакле над землёй,
а стоите над трясиной,
развиваясь как осины.
Всё. Теперь со злости
я вам переломаю кости,
в зловонный зад вгоню свечу
и чрева гниль разворочу.
С долгим воплем он сорвал тряпицу, за которой была скрыта другая комната.
Прочь, прочь!
Там досидите ночь.
Небось найдётся место
тебе балде с твоей невестой.
Мокрицы, прелые онучи,
умалишённых испражненье…
не знаю, что ещё сказать —
А то я возьму да прямо в вас плюну, будет неприятно, неопрятно, превеликий грех.
За его спиной раздался нехороший смех.
Далее: ОКОНЧАНИЕ
Свят, свят, что там была за комната, куда они теперь попали, и что в той комнате творилось:
На низеньких палатах,
на пёстрых одеяльцах,
в убогой атмосфере
валялись постояльцы,
не то люди, не то звери.
Куда же встать, куда присесть им,
чтоб сердца успокоить стук?
И как синички на насесте,
взобравшись на сундук,
они делили крошки из карманов,
делили нежность ног и рук…
Потёртые странички из далёкого романа
напоминал их сундучок. Бедные птички.
Ещё дремота не успела их обступить со всех сторон.
Ещё солдатка грубо пела, изображая временами
То слабый вздох, то грубый стон…
Тогда сквозняк прохладным духом
в их тёмный угол приволок —
человека с неуклюжей переносицей и глубоким ухом.
ВОШЕДШИЙ (Петрову):
Разрешите сударь? Вас тут спрашивают.
ПЕТРОВ (испуганно):
Жандармы?
ВОШЕДШИЙ:
Хуже.
А что хуже, так и остаётся неизвестным. Потом всё происходит, как и было предусмотрено. Толком ничего не объяснив, вошедший отошёл в сторону и остался там стоять до конца представления. Так же именуемые Петровым и Пинегой. Иное дело Гаврилыч, войдя, он произнес:
«Р»
Три раза «Ру» и, наконец, наиболее значительное: Бакур и Бафр.
Тем временем, один из гостей подрёмывал, и другие доедали снедь. А подавальщики, боясь, что недоеденное останется до будущей недели, продолжали подавать и подавать, главным образом, онучи, вонючии селёдки и совсем никому не нужные ржавые гвозди…
В ту ночь был праздник палачей
с присядкой скверных апачей,
с виду ломанных,
украдкой скованных.
А пляс плели войны рвачи,
а треск вздымали апачи.
Надгробны склон,
плачь горьких дыб.
Был праздник – свист и лязг, и всплеск