Привет, Па, повторяет он.
И сидит, ждет. Чего? Ответа нет и не будет. Это я должен что-то сделать. Но что именно он должен сделать, ради чего я приехал, что это, я не знаю.
Послушай, говорит он отцу. Они оставили нас тут вдвоем, чтобы я тебе кое-что сказал. Чтобы попросил прощения. Но этих слов ты никогда от меня не получишь. Услышал меня?
(Нет, я не услышал.)
Мне крышу снесло, когда Ма умерла. Какое-то время взаправду верил, что убил ее. Нехорошо было с мозгами. Но все, что я тогда сказал, я сказал потому, что так думаю. Ты сперва вел себя с мамой как пьяное дерьмо, а потом уверовал и повел себя как трезвое дерьмо. Ты ей крупно задолжал, но даже после ее смерти продолжал считать, что, наоборот, она тебе. Ты хреново с ней обошелся, и со мной тоже, и прощения у тебя я никогда не попрошу. Услышал?
Нет, не услышал. До Мани уже ничего никогда не дойдет. Хотя он лежит в центре событий, ничто вокруг для него не существует, ни больница, ни койка, ни занавеска, ни его сын, и, разумеется, для него не существует слов, которые ему говорятся, он не там, где они. Хотя где он, попробуй еще опиши.
Представим себе подземный туннель, где никогда не побывал свет. Так примерно выглядит место, куда удалился Па, та расщелина в низовой скальной породе его существа. Злая страсть, нет, злая отрава в крови загнала его туда. И загонит еще дальше. Его несут зловредные пары ядовитых видений. При нем еще держится последний мерцающий уголек голоса, последняя искорка. Голоса, произносящего что? Да ничего. Я тут, я был, такая вот бессмыслица. Время от времени возникает смутный силуэт, нарастает и, полуузнанный, проплывает мимо. Моя жизнь. То время. Тени теней. Вниз, к зернистой правде вещей. И туда, внутрь.
Херман Альбертус Сварт умирает в 3.22 утра 16 июня 1995 года, когда в помещении для посетителей пусто. Все члены его семьи уехали и спят в своих постелях, храпят, пукают, бормочут, ворочаются, перемежая этим тишину по пути к рассвету. При его уходе присутствует лишь медсестра Вахида, мусульманка, она тайком произносит над ним стих из Корана, Инна лилляхи ва инна иляйхи раджиун[30], но оказывает ли это вмешательство какое-либо воздействие на его душу, сказать невозможно.
Астрид получает известие часом позже. Ее пробуждает от глубокого сна сигнал «нокии», звук пока еще непривычный, купила чертову штуку всего пару недель назад, не знает толком, как работают все эти кнопки, и долгие секунды она шарит, зажигает свет и соображает, что нажать. К тому времени уже знает, почему звонят, с какой стати еще стали бы ночью, и все, на что она способна, это протестовать, как будто от протеста что-нибудь изменится. Нет, быть того не может! Еще как может, это факт и навсегда таковым останется.
Муж обнимает ее, он более-менее уверен, что так положено делать в подобных случаях. Астрид бледная и слабая на вид, поэтому теперь, решает он, правильным шагом будет, пожалуй, чашка чаю с сахаром, и он шаркает в кальсонах на кухню, не заметив, как его жену уносит буря.
Да, в эту именно секунду Астрид подхвачена мощнейшим, жутчайшим ветром, силой, лишенной формы, которая оторвала ее напрочь от всего твердого. Как она кричит в полете, как пытается хоть за что-нибудь уцепиться! Пока ее наконец не прибивает к двери в конце коридора, и она стучится в эту дверь со всей силы, которой, считай, нет.
Да?
Это голос брата, негромкий и спокойный. Он словно бы ждал ее появления.
У нее едва получается повернуть дверную ручку, так ослабла. Антон сидит в постели при свете лампы, на коленях у него блокнот. Он наблюдает за ее попытками заговорить.
Это произошло, говорит он.
Она кивает с диким видом и падает поперек кровати, руки судорожно вцепляются в пододеяльник, ухватывают ткань горстями. В конце концов дар речи к ней возвращается, хотя слова звучат не те, что нужно. Мы все теперь осиротели!
Он рассматривает ее ровным взглядом, его мысли где-то еще. Когда?
Когда? Не знаю. Только что позвонили из больницы. Мы должны были оставаться с ним! Почему нас отправили домой?
И что бы это изменило?
Что бы изменило? Как ты можешь такое говорить!
Брат не впервые ее изумил. Будто смотришь на него в телескоп с другого конца. А он, со своей стороны, вдруг видит ее в очень четком фокусе. Я же вчера еще с ним была, думает Астрид, он был живой и дышал, а теперь нет, как такое мыслимо? Но Антон, вновь заглядывая внутрь сестры, видит с такой же холодной четкостью, с какой в колоколе можно нащупать язык, что это свою собственную смерть она ощущает. Если это может случиться с нашим отцом, то и со мной может. Такое же ничто, такое же небытие. Она скорбит, ужасаясь, о себе самой.
Ее муж, добредя по коридору до гостевой спальни с чаем на подносе, их так и застает, его убитая горем жена лежит поверх одеяла, перекинувшись через подтянутые ступни своего сидящего на кровати брата. Между тем Антон, чрезвычайно странная, по мнению Дина, личность, выбрал этот момент для того, чтобы записать что-то в блокноте.
(…)
Чтобы не ехать на ферму, он попросился к Астрид и Дину переночевать в их неказистом маленьком доме в Аркадии[31]. Не чувствовал себя готовым к возвращению, и в любом случае лучше здесь, чем там, дома, с тетей Мариной и дядей Оки, которые там ночуют в отсутствие Па. Однако сейчас, в эту минуту, когда другие потрясены, его влечет к некоему трудноопределимому центру.
Ничего, ничего, успокаивающе шепчет он Астрид, рассеянно гладя ее по голове. Если бы ему дали выбрать, как уходить, он это бы и выбрал.
Что, укус кобры? Чего ради? Он даже близко не подошел к рекорду. Шестой день всего!
Его сестра явно безутешна или твердо решила не утешаться. Кстати о сестрах, у него же еще одна есть, известить бы ее.
Ты с Амор так и не связалась?
Она не перезвонила. И я больше не пыталась, добавить к новостям было нечего! Но сейчас кто-то должен дать ей знать.
Я позвоню, говорит он. Дай мне номер. Способ извлечь себя из этой слезливой сцены, а впрочем, он обнаруживает в себе искреннюю, а потому интересную, потребность сообщить о событии младшей сестре. Зафиксировать это в дневнике, чтобы обдумать позже. А сейчас прочь отсюда. Между тем проснулись уже все. Близнецы, семилетние Нил и Джессика, прониклись горем матери и плачут в три ручья, Дин беспомощно суетится, уговаривая всех успокоиться. Телефон у них в кабинете, Антон закрывается, тут потише. Дубак, однако, середина зимы, к тому же самое холодное время суток, перед самым рассветом. Жуткая рань. А в Лондоне-то еще раньше, на целых два часа. Но такова уж природа новостей, плохих в особенности, что они хотят быть переданными, жаждут просто, как вирус.
Три гудка, и отвечает мужской голос, заспанный, но чистый и четкий, очень английский. Антон объясняет, кто ему нужен.
К сожалению, Амор тут больше не живет. Съехала месяц назад.
Вы не знаете, как мне ее найти? Это срочно.
Кто говорит, простите? спрашивает вполне уже проснувшийся голос, делаясь холодней и резче. Вы хоть знаете, который час?
Я ее брат Антон. Извините за беспокойство, но у меня важное сообщение.
Она никогда не говорила, что у нее есть брат.
Любопытно. Но факт остается фактом.
Хорошо, Антон, если она со мной свяжется, я дам ей знать о вашем звонке. Если вы действительно ее брат, она вам, конечно, позвонит.
Он переводит дыхание. Пожалуйста, передайте ей, что нашего отца убила змея. Долгое молчание, помехи на линии. Алло! Вы меня слышите?
Это шутка?
В том смысле, какой вы вкладываете, боюсь, нет.
Ну, раз так, сочувствую вам, говорит голос, смягчаясь.
Почему? Вы же не знали моего отца. Будьте добры, просто скажите Амор, что ей надо позвонить домой.
Она набирает номер фермы через несколько часов, но там никого нет. Телефон звонит и звонит. Сиротливый звук, еще более сиротливый из-за неизменности от раза к разу, ни намека на какой-либо выход, на разрешение. На том конце звонки, на этом Амор. Так вот она устроила из своего далека.
Спустя минуту она сдается. Сидит некоторое время, затем пытается снова. Она понимает уже, что ответа не будет, но ей нужно другое. Она слышит в трубке отдающий металлом гудок, и он, проходя через коридоры и пустые комнаты дома, почти физически являет их ей. Этот угол. Этот орнамент. Этот подоконник. Она закрывает глаза, слушает. Внутри сумбур притяжения и отталкивания. Из-за чего все так усложнилось? Дом когда-то означал только Одно, откуда взялась эта дикая метель враждебных друг другу сил?
Ферма довольно долго не приходила Амор на память. Она поняла или, может быть, всегда понимала, что если хочешь двигаться вперед, то лучше не оглядываться. Покинув Южную Африку, она только и делала, что двигалась вперед, главное, двигалась, не всегда уверенная, что вперед, меняя комнаты, города, страны, людей, так что все размазывалось, будто пейзаж при быстрой езде, что-то во мне не могло остановиться.
Впрочем, остановилась же она, как видно. Вот, сидит у окна в кресле, вполне неподвижна, разве только вздрагивает от плача. Окно выходит на чужую улицу в другом полушарии. Внезапно ей кажется, что все это стоит как вкопанное и почему-то вверх ногами. Что я тут делаю? думает, хотя, возможно, не словами. Не девочка уже теперь, женщина, телесные формы изменились. Лишь немногие черты и меты узнаваемо те же, в том числе следы ожогов на ступнях, поблекшие, но по-прежнему видимые, и по какой-то причине эти места сейчас ноют, прошлое подает сигнал.
Ночью она уже летит в Южную Африку. Возвращение ощущается не столько как действие, сколько как состояние, причем такое, к какому она совсем не подготовлена. Полная, вплоть до мелочей, внезапность этого подобна огромному белому соударению, сотрясению, взрыву. Неизбежному, но притом невыносимому. Ей не спится в полете, и в три часа ночи она топчется у камбуза на десятикилометровой высоте, над озером Чад. До чего обыкновенна и до чего диковинна человеческая жизнь! И до чего уязвимо ее равновесие. Твой собственный конец, может быть, вот он, у тебя под ногами. Секунда, и вместо самолета – миллион горящих обломков.