Амор выскальзывает из гостиной, из скопления людей. Она поздоровалась со всеми, но на положенный светский разговор ее бы не хватило. Нет таких сил. Лучше ретироваться на кухню ради той, по кому ты действительно скучала.
Саломея. / Амор.
Обнимаются с легкостью, без усилий. Теплые руки, крепкая хватка. Мягко покачались. Отпустили друг друга.
Как ты?
Не знаю. Впервые за день она ответила на этот вопрос честно.
Ох, печаль какая, говорит Саломея.
Она заметно старше, морщины врезались глубже, особенно вокруг рта и глаз. Выражение обманутой надежды начало твердеть на лице Саломеи подобно мозолям, наросшим на ее ступнях. Она по-прежнему босиком. В этом доме ей никогда обуви не носить.
Печаль, говорит она, и ей не нужно объяснять, что она имеет в виду. Не только смерть Мани. Он не всегда обращался с ней уважительно и ни разу с тех пор, как умерла миссис Рейчел, не заговорил с ней о ее доме, сейчас, может быть, что-то изменится.
(Поможешь мне?)
Вслух это не произносится, но Амор слышит, как произнесенное. Вопрос о доме Ломбард, о предсмертном желании матери и обещании отца, несколько вопросов на самом деле, хотя ощущаются как один, следовал за ней по всему свету, досаждая ей в иные моменты, как пристающий на улице незнакомец, вдруг схватит за рукав и крикнет: выслушай меня! И она знает, что должна выслушать, настанет день, когда ей придется дать ответ, но почему сегодня?
Мы поговорим еще, обещает она Саломее.
Она несколько рассеянна, а в гостиной какое-то шевеление, иные голоса стали громче, и она торопится пройти насквозь. Хотя собрались по печальному поводу, в углу работает телевизор, включен с тихим звуком, и наблюдается определенное перемещение людей в ту сторону. Там, в Дурбане, все очень напряженно, какое-то время казалось, что матч придется отменить, такой дождина там зарядил, а если игра сегодня не состоится, мы вылетим из мирового чемпионата. Гроза не унимается, над стадионом «Кингс Парк» трещат молнии, но матч все-таки начался, две команды гладиаторски таранят и терзают друг друга в липкой апокалиптической грязи.
Атмосфера лихорадочная и патриотическая, за Антилоп болеет вся страна, несмотря даже на то, что большинство игроков белые. На трибунах яблоку негде упасть, хотя льет как из ведра, и среди болельщиков множество черных лиц. Трудно не подключиться к этому большому ревущему единению, да, мы все заодно, пошел второй год демократии! Даже Оки маленько разгорячен, и не только благодаря клипдрифту[33], а ведь он, видит Бог, новую Южную Африку переносит с трудом. Всё так, но здорово, не может он не признать, что международный спорт вновь для нас открыт. Дает нам шанс накостылять ребятам из далеких стран, классно же мы, друзья, расколошматили неделю назад этих охламонов из Самоа.
Но тетя Марина недовольна. Кто это включил? Самое сейчас необходимое, да?
Оки вздыхает. Вселенная вечно как-то боком повернута к его желаниям, но сопротивляться смысла нет, не тот случай. Он выключает телевизор.
Да, в очень неподходящий момент Мани скончался. Если мы выиграем сегодняшний матч, то выйдем в финал, он через неделю. За отсутствием других желающих планирование похорон, похоже, взяла на себя Астрид, и ей вдруг приходит в голову, что дата имеет немалое значение. Не в день матча! А то ведь многие не придут.
А что, хорошая идея, замечает Антон. Сэкономим на кейтеринге.
Справившись с приступом горя, Астрид снова владеет собой и даже полна сил, но не настолько сейчас полна, чтобы испытывать шок из-за высказываний брата. Дай ему табу, и он не успокоится, пока не нарушит. Всегда так себя вел, если есть зрители. Несносен просто сегодня. Уже с четверть часа рассуждает в углу гостиной перед небольшой аудиторией на тему, к которой не раз уже возвращался, а именно о том, что Алвейн Симмерс виновен в смерти его отца. Так сильно виновен, что это, по сути, почти убийство.
Э-э, ну нет, стесненно возражает Дин. Убийство – это ты хватил. Дин бухгалтер в парке пресмыкающихся, и, по его мнению, важны точные факты. Мани ужалила змея. Несчастный случай.
Там не одна змея поучаствовала, тихо говорит тетя Марина.
Он на это пошел. Подписал контракт, и были приняты все меры предосторожности…
Подтверждаю, говорит Брюс Хелденхейс, деловой партнер Мани. Он постарше, степенного вида, длинные усы подкручены вверх, лицо печальное, голос негромкий и очень серьезный. Он приехал сегодня на ферму специально ради этого разговора, надо убедиться, что все думают одинаково. Последнее, что нужно Рептиленду, это судебный иск от родственников. У нас имелись необходимые противоядия, мы всё сделали по правилам. Но у него пошла нехорошая реакция, помочь ничем было нельзя.
Нехорошая реакция на укус кобры, говорит Антон. Какая неожиданность! Что вообще мой отец делал в этом стеклянном ящике? Испытывал свою веру на публике и потерпел, как видно, неудачу, но чего ради? Ради сбора средств для церкви! Хотел побить мировой рекорд пребывания среди змей! Наш брат во Христе, искренне веруя, сражается с сатаной в змеином логове, поддержите его денежно! Ну прямо как Даниил во рву со львами! Дичайшая идея, безумная от и до, глупый стяжательский трюк в поддержку пастора-шарлатана. Мой отец никогда бы сам до такого не додумался.
С этим, пожалуй, соглашусь, говорит Брюс, уловив общую тенденцию. Раз им хочется возложить вину на пастора, это можно, почему нет? Если подумать, в чем-то они правы, бедного старину Мани использовали…
Но все-таки, стесненно говорит Дин, это был его выбор, правда же?
Ты лучше смирись с этим как-нибудь, говорит Астрид. Она обращается к Антону, потому что он, судя по всему, кое-чего не знает. Юридически тут все устроено так, что хоронить будет Алвейн Симмерс.
Не понял.
Он проводит прощание с Па.
Антона не так-то просто ошеломить, но эта внезапная пустота – как удар по голове. Ну нет.
Да, проводит.
Ничего он не проводит. Только через мой труп, извиняюсь, будет этот бурский шаман хоронить моего отца.
Но сейчас все смотрят на него, и что-то у них у всех на уме.
Что? спрашивает он. Что такое?
Эм-м, безрадостно начинает Дин. Есть еще кое-что. Тебе надо поговорить с адвокатессой.
С какой еще адвокатессой?
Семейный юрист недавно вышел на пенсию, и фирму теперь возглавляет его дочь. Шериз Куттс – женщина под сорок, этакая лягушка-бык с остатками былой красоты, попробуй такую не заметь. Она приехала, во‑первых, выразить соболезнование, ее отец долго вел с Мани дела, и, во‑вторых, потому, что ее попросила об этом Марина Лоубшер. Она попросила меня приехать и сообщить вам кое-что важное.
Что именно важное?
Видите ли, говорит она. Вы, безусловно, не тот человек, кому нужны пояснения относительно давних разногласий в вашей семье…
Не разногласий. Семейных противоречий, я бы сказал. Возникших перед похоронами моей матери.
Разногласий, противоречий, говорит она. Как хотите, так и называйте.
Она и трудный старший отпрыск перешли из гостиной в кабинет Мани. Комната маленькая, и очень много места в ней занимает деревянный письменный стол, поэтому они теснятся в углу. Каждое движение Шериз сопровождается негромким позвякиванием браслетов и жемчугов, и под этот ласково скользящий аккомпанемент она достает из делового черного чемоданчика какие-то бумаги, выкладывает их себе на колени и подравнивает кончиками наманикюренных зеленых ногтей. Самым важным сейчас документом кажется одна страница, где внизу стоит размашистая, с петлями, подпись Па.
Колено Антона случайно касается ее колена, и он отдергивает ногу. Прошу прощения. Он отдает себе отчет, что в нем рефлекторно распрямляется застойное желание. Что-то интригующее в ее ленивом высокомерии и в галечно-холодных глазах за очками для чтения в оправе со стразами. Плюс к тому она, готовясь сообщить новость, кажется, с удовольствием это предвкушает, крохотная трещинка жестокости в ее профессиональной броне, и это возбуждает его на извращенный лад. Сделай мне больно, детка. Я вытерплю.
Она читает бумагу вслух ровным тоном, а затем снимает очки и опускает лист. Смотрит на него ожидающе.
Нет. Я. Скорее. Сдохну.
Разумеется, говорит она, решать вам. Как вы понимаете, в случае отказа вы не получите от отца никакого наследства. На этот счет даны очень четкие указания.
Низость какая. Это что, законно?
Я составила документ сама. Заверяю вас, он законен на сто процентов. Это завещание вашего отца, он был вправе ставить любые условия.
Он вскакивает, как будто собрался уйти, но вместо этого ходит по тесному кабинету, огибает стол, идет к двери и обратно, туда-сюда, мучимый чем-то безымянным, курсирующим в нем в поисках выхода.
Она смотрит на него, заинтригованная его переживаниями. Я не понимаю, говорит она наконец. Извинитесь, и больше ничего не нужно. Это же только слова. Что в них такого?
Вы ведь юрист. Вам положено знать, что в словах заключено все.
В зале суда – возможно, но у вас не тот случай. Никто посторонний даже не услышит.
Он прекращает хождение и стоит, смотрит на нее. Голос, когда он его обретает, звучит слабо, придушенно, проходя сквозь линии обороны. Вы имеете хоть какое-нибудь понятие… Но он не в силах договорить, фраза сходит на нет. Как выразить грызущий, неотступный голод, как выразить это желание… чего? Ты даже не знаешь, чего хочешь, Антон.
Вместо этого он перечисляет обвинения, загибая пальцы. Первое, земля под его церковь. Дальше, похороны моего отца. Потом вы мне говорите, что он наследует долю дохода от имущества. И в довершение всего мне надо перед ним унизиться. Есть хоть одно место на свете, куда он не тянет свои загребущие руки?
Все это воля умершего.
Все это воля манипулятора! Точно вам говорю, даже мое наказание не мой отец выдумал, а этот ворюга. Он снова садится, скорее даже падает, на стул, заставляя мягкое сиденье облачками выдохнуть пыль из швов. Не могу, и точка. Очень жаль.