Мы можем поменять ручки, говорит Фернон Винклер. Ему надоела эта старшая, шипит и шипит, а вот которая помоложе очень даже ничего, симпатичная, ему нравятся тихие, воображение вот-вот разыграется, но нет, не надо, не здесь и не в этих брюках. Как-то раз уже оконфузился подобным образом на людях.
В конце концов, после всей канители, Астрид останавливается на люксовом гробе в стиле «убунту»[35], очень популярный сейчас вариант, в ногу со временем. Согласно описанию в каталоге, его отличают теплый румянец тщательно отполированной древесины меранти и просторные габариты, в которых проявляется щедрость и открытость африканской натуры. Обшитая тканью крышка украшена посередине традиционным зулусским орнаментом из бусин, внутри же все уютно обито мягким материалом, в его расцветке отражены изысканные краски саванны. Также очень привлекательны серебряные складывающиеся рифленые ручки местного производства.
Не столь привлекательно то, как ведет себя ее младшая сестра, она за всю поездку едва несколько слов из себя выдавила. Астрид рассчитывала на какое-то ее участие, иначе незачем было брать ее с собой. И что?
Прости меня, говорит Амор. У меня нет твердого мнения о ручках и тому подобном.
Никакого сарказма она в эти слова не вкладывает, просто она слабо знакома с нюансами мироустройства, но Астрид говорит: жаль, я вижу, ты считаешь, что я живу в ограниченном мирке. Но ведь и о ручках кто-то должен решения принимать.
Амор обдумывает услышанное. Нет, говорит она наконец, я не считаю, что ты живешь в ограниченном мирке.
Это в машине Астрид, в ее маленькой «хонде», по пути обратно на ферму. На выезде из города, в медленном потоке транспорта. Напряжение между ними спало, по радио 702 тихим фоном бренчит гитара. День для Астрид выдался тот еще, дети с раннего утра ходили на голове, Дин тоже постарался, поиграл, так сказать, на ее басовой струне, а теперь эта эпопея с гробом. Но дело не в сегодня и даже не в нескольких днях, с ней, по правде, уже давно не все в порядке. Не один год.
Если честно, говорит она другим голосом, так оно и есть, я в ограниченном мирке живу.
Амор слушает.
Думаю и не понимаю, как я в нем очутилась, говорит Астрид.
Почему она принялась исповедоваться перед младшей сестрой, которую не очень-то любит? Есть что-то такое в Амор, из-за чего тебя на это тянет. Там, где раньше видны были только пустота и тупость, чуть ли не повреждение мозга, теперь, наоборот, молчаливая внимательность, некий ум. С ней можно поделиться, она для этого подходит.
Мы не предохранялись, я забеременела, и нет чтобы поступить по уму, нет, я вместо этого бегом с Дином в магистратский суд[36], и бац, весь остаток жизни псу под хвост. Как у Ма! Я делать-то делала, а думать не думала, просто делала. Телом, можно сказать, делала. А ум был где-то еще. Теперь у меня двое детей, я вымотана и не чувствую себя ни молодой, ни красивой.
Она хмурится. Что там впереди, почему все застопорилось? Она жмет на клаксон. Я люблю Дина, говорит она. В смысле, хорошо к нему отношусь. Не то чтобы там что-то. Но мы очень разные.
Амор вдумчиво кивает. (Ты хочешь от него уйти.
О нет, нет! Ни за что.) Астрид созерцает свое будущее через ветровое стекло, дожидаясь зеленого света. Но у меня был роман на стороне, говорит она почти шепотом.
Амор снова кивает. С кем?
С человеком, который пришел установить сигнализацию.
Представила, и смех разбирает. Это правда было?
Ага, правда. Астрид тоже хихикает, ей неожиданно полегчало от этого признания в грехе. Да, она действительно так об этом думает, воспринимает как грех и была бы не прочь получить отпущение. Этот самый Джейк Норроу, специалист по системам безопасности, по вероисповеданию католик, и Астрид пленило его описание того, как он очищается исповедью от прегрешений и падений. И от этого в том числе? спросила она его. Да, ответил он, и от этого, но позже.
Дело в том, говорит она сейчас, дело в том, что он совершенно не похож на Дина. Ни в чем! Даже имя, фамилия… это мужское имя и мужская фамилия, понимаешь меня? И такой понятливый, такой умелый. Он и правда с норовом, этот Норроу, он дико меня ревновал, а теперь мне не хватает его ревности…
Дело в том, сообщает она Амор, что я этого не преодолела. Нет-нет да тянет ему позвонить.
Слишком много наговорила уже, и внезапно Астрид начинает подташнивать, она прихлопывает рот ладонью. Как так вышло? Можно подумать, тут не сестра сидит, а священник!
Никому про это ни слова, слышишь меня? шипит она сквозь пальцы. Ни про что из этого ни единому человеку!
Конечно, никому не буду, говорит Амор. С какой стати я бы стала?
Видно, что ей можно верить, и Астрид ненадолго успокаивается, но вскоре после возвращения на ферму ощущает потребность закрыться в туалете и очиститься от смятения внутри. Она просто наизнанку хочет сегодня вывернуться. Ошибаешься, бедная Астрид! Ты не сможешь выблевать мысль, которая больше всего тебя мучит, что ты и твоя сестра каким-то образом поменялись местами, что Амор присвоила траекторию, по которой полагалось бы двигаться тебе.
А это не так. По крайней мере, не так видит это Амор. Потому что у нее есть свои личные маленькие боли, и они изматывают ее, но она о них не говорит, то ли не хочет, то ли все дело в том, что не спрашивают, и проявляют они себя обычно когда она одна. Например, на вершине холма вскоре после их приезда, когда она пришла сюда и села на камень. Ее любимое место, первоисточник ее немощи. Почему она возвращается и возвращается на этот холм?
Посмотрим ее глазами. Все, что она видит, кажется не таким, как ей помнилось, а намного меньше, сам холм гораздо ниже, обгорелое дерево – всего лишь пучок мертвых веток. Крыша домика Ломбард внизу – едва заметная геометрическая фигурка.
Но краски пронизывают ее, как остро заточенные, и небо огромное, подлинное. Ферма под ней простирается в желтовато-коричневую даль холмов, лощин и полей, уходящую в бесконечность, и она ощущает мир как что-то большое, очень большое. Кое-что из него она уже повидала. Местность вокруг не изменилась, если отвлечься от законов, наложенных на нее сверху, от невидимых могущественных законов, которые люди принимают и затем кладут на землю под разными углами, тяжело надавливая, и все эти законы сейчас меняются. Она чувствует, почти как если бы это было частью окружающего пейзажа, что место, куда она вернулась, и такое же, как было, и не такое же.
Семья, конечно, ничего не сделала для того, чтобы исполнить обещание Па, данное их матери. Никто после смерти Ма не заводил о нем разговора, кроме самой Амор, да и она вскоре перестала. Она думает о нем прямо сейчас, и ей очень хочется заговорить на эту тему. Она верит, или, пожалуй, только надеется, что в завещании Па есть пункт, исправляющий положение. Но самое лучшее, если все смогут прийти к согласию на этот счет еще до того, как завещание будет прочитано.
Вечером в столовой, когда все сидят и ужинают вместе, момент явно подходящий, и она готова уже спросить, слова пришли на язык, все слоги по отдельности совершенно невинные (Сможет ли Саломея получить сейчас свой дом?)… и что же, обстановка, на сторонний взгляд, очень хорошая, мирная, комнату наполняет уютный свет, в камине горит огонь, семья собралась для трапезы… Разве способен такой вопрос принести вред? Отправь его в теплую комнату, и ответ, может быть, приятно тебя удивит.
Бух-х! Какой-то слегка приглушенный удар, и у всех разом вырывается возглас страха и облегчения, все головы поворачиваются одновременно. Вопрос Амор, незаданный, падает на пол. Но нет, звук не из-за этого падения. Что-то другое, вполне материальное, очень сильно ударилось о стеклянную дверь, налетев на нее снаружи.
Да что же это? в панике вскрикивает Дин. Летучая мышь? Нет, птица, эти голуби, они очень глупые, замечает Оки. Это был мамин дух, думает, помимо логики, Астрид. С чего вдруг вздумалось летать в темноте? недоумевает Марина. Свет с веранды, должно быть, привлек.
Не голубь, а горлица лежит, умирая, на плитках дворика брюшком вверх среди малюсенькой перьевой метели. Из одной ноздри тянется ниточка крови. Крошечное создание, крошечная смерть. Один коготок напрягся и дернулся. Тельце холодеет.
Ужас, иди похорони бедняжку, посылает Астрид мужа. Хочет, чтобы унесли с глаз долой. Дин послушно выходит и осторожно поднимает птицу за кончик крыла. Озирается по сторонам в поисках подходящего места и находит его в пустой цветочной клумбе под акацией. Выкапывает руками ямку и сталкивает туда существо. Засыпает землей. Потом стоит минуту, думая о смерти отца, которая случилась, когда он еще был мальчиком. Птица его навела. Одно цепляется за другое. Все события как-нибудь да связаны между собой, по крайней мере в памяти.
В своей маленькой могилке, едва прикрытая землей, птица лежит всего несколько часов, а потом ее выкапывает шакал, один из пары, поселившейся около холма. После того, как издох Тодзио, они заметно осмелели и, когда в доме становится тихо, приходят и рыскают вокруг в поисках добычи, живой или мертвой. Горлица – отличный подарок, резкий запах ее крови просачивается сквозь землю, а человеком отдает только конец одного крыла. Два шакала рвут птицу с визгливыми лопочущими воплями, наконец Астрид теряет терпение, распахивает окно и кричит на них, чтобы прекратили.
Строчащим шагом они семенят сквозь темную местность от одной тени к другой, двигаясь по тропе, которую сами протоптали вокруг подножия холма. Для них вся округа точно светом озарена, воздух кишит сообщениями. Следы, отпечатки, ближние и дальние события. У опор электропередачи, настороженные гудением проводов наверху, приостанавливаются, запрокидывают головы и отвечают проводам заунывным колышущимся воем.
Саломея слышит их у себя, нет, прошу извинить, в доме Ломбард, и торопится закрыть дверь. Она чутка к знакам и предзнаменованиям, вой шакалов, по ее понятиям, сулит недоброе. Знать, какой-то беспокойный дух бродит. Неуловимо скользя, перетекая с места на место, они и правда кажутс