Он плохо выглядел, быстро говорит Фред. Гораздо хуже, чем сейчас. Я очень много над ним работал. Но он был распухший, и сосуды довольно-таки того. (Вы бы видели его ногу.)
И в этот самый момент близнецы Астрид подходят к открытому сзади кузову катафалка, где лежит на виду тело их дедушки/вовсе не дедушки. Нил и Джессика де Вет поражены и застыли, вдруг сведя близкое знакомство со смертью, но затем Астрид хватает их и оттаскивает, и случившееся почти мгновенно тонет в общей суете. Закройте обратно, приказывает Марина человеку из похоронного бюро, смешные у него усы, и он только рад послушаться.
А Марина нисколько не рада увидеть брата в таком состоянии, если это вообще был Мани. Вроде бы он, более или менее, и в то же время не он. Она раздумывает, и чем дальше, тем возможней кажется, что в ящике был просто-напросто распухший чужак.
Откройте еще раз!
Она возвращается, стуча каблуками, и пяти минут нет, как отошла. Фред Винклер только-только начал завинчивать последний винт, и зловонный дух могилы наконец рассеялся.
Тьфу, Марина, нет, к чертям собачьим, категорически!
Оки все это наконец достало. Он сыт по горло, он стопроцентно, под завязку нажрался этого их свартовского дерьма. Гроб ей открой опять! Ну и семейка! После того, как шурин отдал концы таким невероятно глупым манером, он перестал узнавать свою жену.
Она тоже не узнаёт его в эту минуту. Он бог знает сколько лет не повышал голоса, на нее уж точно, и теперь она видит его словно впервые. Мой муженек, ничего себе! Полжизни с ним прожила, нет, больше, и не думала даже!
Извини, Оки, я сама не своя сегодня.
Все хорошо, мой пингвиненочек, говорит он, мигом размягчившись. Капельки свои приняла?
Фред Винклер заворачивает оставшийся винт. Идиотизм в какой-то мере идет на спад. Несмотря на зимний холод, Фред потеет, как будто нездоров, а может, и правда нездоров.
Он пока еще не вольная птица. Уехать можно будет лишь после того, как гроб наконец опустят в землю. А до этого надо с полным мочевым пузырем, распирающим слишком тесные трусы, отстоять нескончаемую кальвинистскую службу, во время которой пастор Симмерс, опять ставший на этот день, формально говоря, дуомени Симмерсом, произносит одну из самых высокопарных своих речей, расточая обильные хвалы достоинствам Мани Сварта и глубине его веры.
В неудобной угловой части кладбища вокруг пастора сами собой образовались три кольца людей, слушающих его стоя. Внутреннее кольцо – семья, второе составляют те или иные друзья и партнеры, почти всех, кстати сказать, Мани знал по церкви. Среди них полная немолодая дама по имени Лоррен, большая любительница перманента и кардиганов, которая последние пять-шесть лет была, хоть это и не афишировалось, подругой его жизни. Она плачет сегодня, потому, разумеется, что скорбит по Мани, но еще и потому, что он не раз обещал ей статус порядочной женщины, но так и не совершил этого шага, и теперь что? Предоставим ей этот недолгий промежуток, потому что скоро она покинет это место и прочие теснящиеся тут жизни, покинет, мало что унося с собой, помимо скромного наследства, о котором в свое время будет еще сказано.
Позади них, в паре шагов, горстка работников, которые трудятся на ферме, им, в согласии с новыми охватившими страну веяниями, можно теперь войти на территорию семейного кладбища. Не похороненными тут быть, нет, разумеется! Тут может покоиться только кровная родня. У работников, обслуживающих ферму, нет официального кладбища, они никак, по сути, не прикреплены к здешней земле, они пребывают на ней временно, даже те, что прожили тут много лет. Раньше или позже их всех куда-то уносит.
Бывают смерти, говорит собравшимся Алвейн Симмерс, которые происходят по естественным причинам. Но когда человек умирает из-за трагического случая, может возникнуть ощущение несправедливости. Ощущение, будто что-то в мире разлажено. Он обращает на слушателей невидящий взгляд. Иной раз трудно примириться с тем, что даже трагический случай входит в замысел нашего Небесного Отца. Никакой случайности тут нет. Ни малейшей. Точно так же, как не было случайным грехопадение Адама и Евы. Не будем забывать, что сатана в Эдемском саду принял вид змея. Он привел первых людей к грехопадению, а нас, их потомков, сделал изгнанниками. Но даже это, братья и сестры, составляет часть замысла Господня. Ибо сатане всего лишь навсего назначена роль в этой великой игре, которую ему суждено в итоге проиграть. В конце, в самом конце все случайности обретут смысл!
Слепой пастор поймал риторический кураж, его красивый голос струится вдаль, огибая термитники и пучки травы. У него всегда был этот дар, язык подвешен, он, бывает, не говорит, а поет. Случаются минуты подлинного вдохновения, когда им управляет нечто высшее, иной водитель садится за руль. Пусть, умоляю, это будет Господь Иисус, но иногда пастор сомневается, а вдруг не Он? Сорок лет назад Алвейну Симмерсу и его сестре совсем ненадолго изменила их обычная праведность, они совершили плотский грех, к несчастью, друг с другом, и, хотя ни он, ни она никогда потом об этом не упоминали, его порой подмывает вслух исповедоваться в грехе с церковной кафедры. Бывают дни, когда он боится, что и впрямь исповедуется. Но нет, не поддавайся, знай себе веди другую историю, тебе известно, о какой я толкую, мы все о ней договорились, историю про спасение, про веселие души, про возрождение и прощение, ведь если мы подлинные христиане, то никогда не станем трахать наших сестер, нам даже в голову такое не придет.
Бип-бип. Десять часов тридцать минут.
Ох, простите, дорогие мои, говорит пастор. Вечно забываю выключить.
Звучат смешки, все переступают с ноги на ногу, шевелятся, внимание рассеивается. Дуомени тоже сбился с мысли. Он намеревался в заключение сказать о колоссальной щедрости Мани, даже в смерти, но нить потеряна. Ладно, будем закругляться. Он заготовил для концовки маленькую шутку и хочет к ней перескочить, но ударная фраза вдруг на секунду вылетела из головы, и возникает неловкое, обескураженное молчание. Он хлопает в ладоши и напоминает всем, что по-прежнему можно делать денежные взносы в фонд, который Мани учредил, когда был жив, хотя о спонсорстве речь уже не идет. Все пожертвования направляются на богоугодные дела в темных краях земли, которые нуждаются в них, как в Мани, ох, простите, как в манне небесной.
И вот служба окончена, необходимые жесты сделаны, соболезнования выражены и приняты, и люди неуверенно, чему отчасти причиной окружающий простор велда, рассасываются. Поспешно выходя из ворот под светлым и большим зимним небом, ты можешь всерьез ощутить свою малость, никакой буфер не отделяет тебя тут от вселенной. А Фред Винклер может наконец отлить. Семенящим шагом он отходит чуть в сторону, затем поворачивается спиной к кладбищу, к разбредающимся от него людям и тут же о них забывает. Такое облегчение! Ничто так не соединяет мужчину с землей, как эта пуповина, как эта горячая желтая дуга. На короткое время, пока не приходит пора стряхнуть капли, остается одно-единственное чувство освобождения.
Когда он возвращается к катафалку, последние из тех, кто провожал покойного, уже отошли по дороге довольно далеко, и двое чернокожих начали засыпать могилу. Он кивает им, торопливо проходя мимо, и один из них откликается. Всего хорошего, хозяин. Странная у меня работа, не без жалости к себе размышляет Фред, залезая в машину. Я готовлю людей к исчезновению. И весь мой труд исчезает вместе с ними.
Проводив глазами длинный темный автомобиль, Андиле и Лукас возобновляют работу. Засыпáть яму намного легче, чем выкапывать, но приложить усилия все равно надо, мужчинам суждено добывать хлеб в поте лица своего, по меньшей мере некоторой части мужчин. И некоторой части женщин. Так уж повелось в этих краях, такой, видать, в них порядок, который все тут, кажется, принимают как должное. А чего вы хотите, революции? Покончив с делом, они прихлопывают землю лопатами и садятся под акацией выкурить одну сигарету на двоих.
Попрощавшись с Андиле, Лукас идет по тропе к дому Ломбард. Тут я живу. Горбатое маленькое строение, слегка покосившееся посередине. Три комнаты, бетонный пол, разбитые окна. Две ступеньки крыльца. Переступаю порог. Ты здесь, ма? Голос возвращается к тебе обратно. Ее нет дома. Ее редко можно застать. Присматривает за детьми другой женщины, белой женщины, которая живет за холмами. Так что он сейчас один в трех смежных комнатах, наполненных временем и тишиной, где под солнцем плавают пылинки.
Он берет ведро и идет к колонке набрать воды. Обтирается на заднем дворе мокрым полотенцем, раздевшись до поношенных красных трусов. Затем обсыхает на солнце, присев на корточки. На длинном темном теле рельефно бугрятся мышцы, по спине зигзагом идет розовый шрам. Какая-то личная история за этим стоит, не будем спрашивать, раз близко с ним не знакомы.
Он надевает свое выходное, модное. Очень долго изучает себя в осколке зеркала. Он не видит в своем лице ни злости, ни гордости, ни одинокой обиды. Вместо этого с восхищением разглядывает пухлую, весьма чувственную губу и длинные загнутые ресницы.
Он направляется к знакомой девчонке в Аттериджвилл, в тауншип неподалеку. Стильный и надушенный, огибает лужайку за домом хозяев фермы, на которой собралась белая публика. Что-то вроде поминок по умершему. Лукас знает, разумеется, как его звали, но имя как бы отделено от носившего его человека, а он, в свой черед, кажется не столько человеком, сколько своего рода силой.
Сын этой силы как раз выходит из дома. Привет, Лукас. Здравствуй, Антон. Не очень хорошо понимают, как теперь, когда взрослые, друг к другу обращаться.
Что поделываешь сейчас?
Тут работаю, на ферме.
Мне казалось, ты учиться собирался? В университет пойти?
Не, не вышло. В школе влип по одному делу, не окончил, выгнали. Он со смешком пожимает плечами.
Значит, у нас остался, трудишься? Погоди… Куда ты сейчас?
В город.
Как будешь добираться?
До шоссе пешком. Там словлю попутку.