Но нынешним утром отцу Бэтти этого недостаточно. Нет, так нельзя, вы исповедуетесь и опять за свое, конца этому нет. Вы должны прекратить немедленно, сегодня же!
Понимаю, отче.
Понимаете? Я сказал в тот раз, что не разрешаю вам причащаться, пока вы не положите этому конец.
Я и не причащалась с тех пор.
И гордитесь этим, что ли? Отцу Тимоти Бэтти уже за шестьдесят, он наигрался в эту игру с молодых лет, нет, простите, это не игра, а служение. Его моральные открытия давным-давно затвердели, приняли жесткие привычные формы. Слабохарактерность Астрид не особенно его беспокоит, его беспокоит то, что она отбилась от рук. Последний раз исповедовалась полгода назад, на звонки не отвечает, ну что ж, пора проявить суровость. Не будет сегодня вам отпущения.
Но я же исповедовалась!
Это не настоящая исповедь, вы по-прежнему пребываете в грехе. Вы не каетесь.
Каюсь, отче, но я слабая. В маленькой будочке вдруг стало очень тесно, Астрид трудно дышать, она хочет наружу. Я прекращу это, отче, говорит она, надеясь ускорить дело, чтобы можно было наконец выйти.
Поживем – увидим. Лицо у отца Бэтти очень бледное и слегка веснушчатое, но воображение у него поигрывает. В нем возникает порой Астрид, всегда приятнее так, чем сама реальность, хотя священнику нравится в женщине полнота, признак простого телесного здоровья. Прикоснуться к ней по-настоящему, рукой, он никогда бы себе не разрешил. Но почему бы мужчине не помечтать. Бог смотрит в ваше сердце, говорит он ей печально. Смотрит, не сомневайтесь. Сколько бы вы ни обманывали себя, Его вы ни за что не обманете.
Я не собираюсь Его обманывать!
Хорошо. Очень хорошо. Теперь идите, обдумайте хорошенько ваши поступки и наведите порядок в своем браке. Смойте эту грязь с вашей жизни и, когда будете готовы, приходите опять, тогда получите отпущение.
Она выходит из исповедальни в смятенном состоянии, в гораздо худшем, чем вошла. Никакого отпущения, ничего вообще, чтобы облегчить бремя! Она знает, что должна порвать эту связь, но не думает, что сможет, обычная людская дилемма, не только в делах любовных. Не надо было идти к священнику, раз не готова. Кто знает, чего она хотела, когда шла к нему, но, конечно, не такого результата. Теперь извольте получить кризис.
У нее еще пара часов, прежде чем забирать детей из школы, и, чтобы как-то успокоиться, Астрид решает отправиться в «Менлин». В торговых центрах она всегда наименее несчастна. Тесная череда витрин, медленное коловращение людских масс, напоминающее лава-лампу, все это держит ее, не дает раскваситься. Ничего ужасного тут случиться с тобой в принципе не может. Хотя однажды она видела, как мужчине стало плохо в супермаркете, может быть, даже инфаркт, у полок с едой для домашних питомцев. Подумать только, последнее, что ты видишь на свете, это пакет с собачьим кормом! И все равно тут ей, по ощущению, безопаснее всего.
Страхи Астрид не уменьшились со временем. Если на то пошло, они усилились. Когда черные забрали себе страну, она думала, ее хватит удар, люди запасали еду и покупали огнестрел, казалось, все, конец. Ан нет, ничего особенного не случилось, все продолжали жить, как жили, и даже милее как-то стало, потому что прощение и никаких больше бойкотов. Ничего замечательного, конечно, в том, что постоянно надо думать о своей безопасности, но есть и положительная сторона: бизнес Джейка процветает. Никогда еще и близко такого не было. А дома, само собой, у них защита самая современная.
Она толкает нагруженную тележку к парковке и кладет пакеты в багажник. Щедрый улов! Иногда она выдумывает причины для шопинга, столько удовольствия дарит сам процесс, но каждый раз какое-то разочарование потом, когда надо выезжать задом с парковочного места и становиться в очередь к шлагбауму. Во рту приятно пощелкивает мятная жвачка, и вот она уже отъехала от торгового центра и встраивается в череду машин, ожидающих зеленого света.
Обычно Астрид очень бдительна, но сейчас она по-прежнему огорчена тем, как все прошло в исповедальне, и потому не обратила должного внимания. Только этим можно объяснить, что в машину, на соседнее сиденье, смог внезапно скользнуть незнакомый мужчина. Она смотрит на него в изумлении. Лицо у него изрытое и щербатое, но одет он хорошо, спокоен. Он даже улыбается, как будто у них было условлено, что она его подвезет. Привет, говорит он ей, показывая пистолет.
Кто вы такой? спрашивает она. Чего вы хотите?
Вопросы не праздные, хотя в некотором смысле Астрид всю жизнь ждала этого человека.
Меня зовут Линдиле, говорит он. Я хочу, чтоб вы ехали дальше.
Его зовут Линдиле, но это лишь одно из его имен, есть и другие – Барабанщик, Киллер, это личность такого сорта. Сейчас он живет недалеко отсюда, но он много где пожил, надолго на одном месте не задерживается, чуток побудет где-нибудь, и в путь, катиться и плыть сквозь личины и города, а может, наоборот, это они сквозь него, как воздушная струя. Ничего постоянного в нем, ничего длительного.
Страх пронял наконец Астрид, до нее дошло, что немыслимое, то, чего никак произойти не может, происходит на самом деле. С ней.
Едем, говорит Линдиле, и она ведет машину.
Его не волнует эта белая истеричка, она только средство, а цель – ее BMW. Пришел заказ как раз на такую машину, с точностью до оттенка, серо-стального, и за рулем она, так уж вышло. Ничего личного. Хотя если будет и дальше громко выть и причитать, попадались уже такие, то может стать обузой, и тогда конец вежливому обращению. Он тычет пистолетом ей в бок и говорит, что никакого вреда ей не причинит, если она будет делать, что он скажет. Именно это, он знает, она хотела услышать, и почти сразу она малость успокаивается.
Он заставляет ее свернуть на безлюдную боковую улицу и там приказывает выйти. Что вы хотите со мной сделать? плачет она. Тихо, говорит он. Молчи и слушай. Почему всегда люди хотят знать, что с ними будет? Такое нетерпение. На ней кое-какие дорогие украшения, ожерелье, серьги, обручальное кольцо, и он избавляет ее от всего этого, как и от телефона «Сони Эриксон», вполне себе симпатичного, а потом заталкивает ее в багажник. Приходится вынуть оттуда пакеты, чтобы освободить место, и он оставляет их на тротуаре. Столько жратвы, жаль, пропадает. Там, в темноте, она съеживается, подтягивает колени, как младенец. Это они всегда.
Ему нравится вести эту машину, нравится, что она такая послушная, эта тяжелая штука. Умеют жить белые люди! Он с раннего утра сегодня пил пиво, курил смесь дахи[40] и мандракса, и до сих пор он расслаблен и возбужден одновременно, ощущение бурной полноты гуляет по всему телу. Скоро может переплеснуться через край. Есть одна дама, которую он знает и не прочь бы посетить, недалеко отсюда живет, а не заехать ли сейчас прямо, мысли оттягивает в ту сторону, но стук и стоны из багажника приводят его в чувство, надо доделывать дело. Кто-нибудь мог увидеть, как он садится к ней в машину, его прямо сейчас, может быть, ищут. Надо доставить заказанное, получить деньги и смыться.
Ничего такого, чего он не проделывал бы раньше. С каждым разом чуть проще притуплять в себе чувствительность. И все же внутренняя слабость какая-то в критические моменты, щепетильность, которую надо подавлять, и когда наконец эта женщина глядит прямо в ствол, в круглую дырку, до которой сузилась ее жизнь, он не ее зло клянет, а себя. Давай, трус, ну, жми, жми, чтоб тебя! Но резко меняет тон, когда взгляд падает на что-то, чего он не заметил.
Дай сюда, говорит он другим голосом.
Что?
Браслет, дай сюда, дай.
Ей едва удается его снять, так ее трясет. Симпатичная вещица, голубые и белые бусины, но дешевенькая, если присмотреться. Разочарование. Он роняет браслет в карман. Бреньк-бреньк. Хватит. Почти пожалел ее, но нет. Живой свидетель ему не нужен. Извини, говорит он ей. И все, громко и внезапно, и она все.
Он стоит на краю громадной парковки в богом забытом месте, где он не первый раз. Чуть поодаль, слепой, как грядущее, высится давно не используемый, обесцвеченный дождями киноэкран для автомобилистов. На всем слой коричневатой пыли, и яркое, во что женщина была одета, выделяется из однородной блеклости, как будто плеснули краской. Она лежит у бывшей кассы, около стенки, и он носком ботинка толкает ее поглубже в тень. Потом обратно в машину и дает газу. Самое опасное время, сразу после. Лучше сейчас не маячить.
Он доставляет машину заказчику, прикарманив кое-что добытое по ходу дела, и берет заработанное, неплохие деньги по его меркам. После работы ему нравится махнуть спиртного в каком-нибудь мутном заведении поблизости. Алкоголь раскочегаривает в нем пригасший было утренний костерок, и в осоловелой духоте тягучего полдня он в какой-то момент опускает руку в карман и нашаривает там браслет. И тут лицо этой женщины возвращается к нему с отчетливой силой, восходит над его душевным горизонтом, как полная луна. Бедная Астрид! Хотя он не знает ее имени, доля ее ужаса просочилась в него, и ему надо с этим расправиться, затоптать, пока не пустило корни. Лучше не оглядываться.
Браслет он отдает одной знакомой, которая иногда берет дешевые побрякушки в обмен на секс. Но когда она надела его на руку и кокетливо крутит ладонью, играя цветом, голубой белый голубой, он вдруг теряет к ней интерес и уходит. Слегка пошатываясь и не сводя глаз с грядущего, или с того хотя бы, что перед ним прямо сейчас, Линдиле/Барабанщик/Киллер топает по дороге прочь со сцены, не оставляя позади ничего.
Оставляя позади Астрид. Утром она была жива, вдыхала и выдыхала, в ней курсировала кровь и клубились мысли, она вынашивала планы, лечила небольшую экзему на внутренней стороне руки и намеревалась устроить званый ужин. Все примерно как у вас, может быть. Сейчас она спутанный клубок волос и одежды под стенкой. Мало что от нее осталось уже. Даже не поймешь, что человек, пока не присмотришься.
Старик присматривается и наконец понимает. Этот скособоченный оборванец тут не просто так. Тут, где когда-то было кино для автомобилистов, где из гудрона одиноко торчат столбики, в кассе, вернее, в бывшей кассе, он обосновался, тут он живет, может быть, год, а то и два, время для него вещь растяжимая.