Амор позвонила из Дурбана только один раз, годы уже с тех пор. Он собирался потом с ней связаться, собирался, но только после того, как предпримет определенные шаги, а шаги всё не предпринимались. Его апатия в этом вопросе медленно обзаводилась своей собственной волей, перерастала в решение. В дальнейшем он узнавал новости о младшей сестре от Астрид, которая, разумеется, считала своим досадным долгом поддерживать с ней контакт и передавать ему сведения, вначале о ее работе медсестрой, а позднее о том, что она в близких отношениях с женщиной. Ничего удивительного ни в том ни в другом, по крайней мере для него. По-своему даже мило и трогательно, если смотреть издалека. Вблизи был бы геморрой.
Он знает только название ее больницы, больше ничего. Нет, говорит он по телефону дежурной, я не знаю, в каком она отделении. Не могли бы вы найти ее по вашим спискам? Секунду, отвечает дежурная, я вас переключаю, и соединяет его с отделением, йа, с тем самым, можно было догадаться. Ее мученичеству нет ни конца ни края. Могу я поговорить со своей сестрицей, сестрица? Святая Амор, так ее кличут.
Простите, не поняла.
Амор Сварт, будьте добры.
Одну минуту.
Вестник ждет, в трубке слабые волны больничного шума, подобные морским. Затем голос Амор, безошибочно узнаваемый, хотя прошло столько времени. Алло?
Алло, говорит он. Это я.
Антон?
Да. Послушай, мне очень жаль, но у меня плохая новость.
Его голос идет из дальнего воздуха, откуда-то из прошлых лет, идет к ней одной, на сестринский пост, где плитки белы и холодны, как шок. Амор стоит, одетая в униформу. Стоит и слушает в полной неподвижности.
Потом он наливает себе еще. Не так плохо, как он боялся, хотя руки слегка подрагивают. Он ценит в людях способность управляться со своим страданием за кулисами, не на виду. И без них хватает тягот, повседневных этих мытарств, которые собственная твоя жизнь преподносит. Кстати, вот она наконец, моя благоверная, освеженная медитацией. Как раз вовремя, хотя, гм, час или два куда-то делись, снаружи совсем стемнело уже. Позже, раньше, все одно в конце-то концов, ну как, было ли сегодня чудесно, радость моя, хорошие ли у тебя получились вибрации с твоим Маугли?
Она смотрит на него пристальней. Ты напился, что ли?
Да, малость. Не буду отрицать. Есть такое дело. Нервы, знаешь ли, после того, как полюбовался на свою убитую сестру.
Она вскидывает ладони к лицу, и его злость улетучивается, или превращается в нечто другое, в отчаянное, ожесточенное желание. Он стискивает ее, она сжимает его в ответ, секунда, и они целуются, губы, языки и зубы, как будто хотят откусывать друг от друга куски, жевать и проглатывать. Его подхватило и несет, но притом он знает, что этот внезапный голод идет от увиденного утром на металлическом столе, что жена потому возбудила в нем страсть, что она вся такая живая, столько жизни в этом огорченном лице, по которому что-то размазалось, в этих растрепанных уже волосах, в этих горячих и сильных руках и ногах. Более крупный вопрос – почему вдруг она к нему воспылала? Туда и обратно, так друг друга и так, зверство гудит и пульсирует под кожей. Давно они друг к другу не прикасались.
Пока что-то эту хватку не разрушает. Нет. Нет. Не надо. Неправильно это. Она отстраняется от него. Всякий раз это она отстраняется. Что мы делаем? Прости, но нет, не могу. Сейчас, когда Астрид…
Ладно, говорит он, злость вернулась мгновенно. Нет так нет, бог с ним.
Но, если бы вы вошли в эту минуту в их спальню, вы запросто могли бы решить, что они выброшены на берег после неистовой вспышки любовного акта. Полураздетые, в ворохе смятых простынь, еще не отдышавшиеся. Все еще красивая пара, хотя не юные уже, конечно. Его лицо в особенности, что-то жесткое в нем, кремнистое, а на лбу что виднеется, старый шрам?
Дезире существо более мягкого сорта и, кажется, была настоящей красавицей, не так-то и давно даже. Но скука и обиды сделали свое дело, провели маленькую хмурую черточку меж глаз, капризно оттянули нижнюю губу. Дезире мало-помалу стягивается внутрь, к некой унылой сердцевине, она не удовлетворена, хотя чем именно, ей не всегда ясно.
Иногда она винит во всем ферму. Выходя замуж, воображала, что будет писать акварели среди холмов и ездить верхом по бескрайней равнине. Что-то смутное и манящее, сладостные грезы. Она не ожидала, что дни окажутся такими долгими и пустыми, что здесь так мало чего будет происходить. Приходится изобретать причины, чтобы поехать в Преторию или Рюстенбург, туда, где хоть какая-то жизнь, события, краски. С людьми поговорить! Раньше ходила к маникюрше и в парикмахерскую каждую неделю, но начались супружеские разборки. Мол, нет денег на всякую хренотень, но видели бы вы, на что он сам их тратит! В буквальном смысле отправляет в унитаз. Она хотя бы показать что-то может потом! Должна, впрочем, признать, что повеселела последнее время, после того как стала ездить на медитацию в Центр души и тела. Моти отказался от старого имени, взял себе другое, и бывают дни, когда ей тоже хочется обзавестись новым именем. Если будешь зваться иначе, то, может, и чувствовать себя начнешь иначе.
А порой на нее наводит тоску сама Южная Африка. Кто мог предугадать, что ее папе, которого все уважали и боялись, придется предстать перед Комиссией правды и примирения[45] и сознаться в тех своих ужасных, да, но необходимых поступках? Проблема этой страны, по ее мнению, в том, что некоторые люди просто-напросто не в состоянии отпустить от себя прошлое.
Но с этим, так или иначе, сейчас покончено уже, не один год миновал, и теперь главное ее разочарование – муж. Антон таким очаровательным раньше был, таким красивым, таким забавным, все говорили о том, какое сказочное будущее его ждет, но единственный, кто до сих пор верит в его будущее, это сам Антон. Столько напыщенной похвальбы насчет того прекрасного, что он в один прекрасный день сотворит с фермой/собой/своей жизнью, насчет больших денег, которые у него появятся, откуда – неизвестно, он же не работал по-настоящему ни одного дня, только пишет свой роман, на который никому не позволяет взглянуть, может, и нет никакого романа, хотя слышно, как он стук-стук по клавишам за запертой дверью… пока она болтается по миллиону пустых комнат, глядя, как осыпается штукатурка со стен и пауки ткут паутину по углам. В смысле, она, я, Дезире, представляете? Прелестная куколка еще вчера, предмет восхищения всех парней, могла выбрать кого захочу, и как же так, почему в итоге вот это? Не слушала Маман, она ведь предупреждала, а теперь поздно начинать сызнова, успеть бы сотворить свою собственную куколку, пока яичники еще на что-то годятся. Но даже по этой части он, ха-ха-ха, ничего, сколько ни пытались. Точно знает, что проблема в муже, хотя он отказывается проверяться, и вдобавок далеко не всегда ей сейчас хочется притрагиваться к нему вообще.
Она отводит от себя его руки и перекатывается на спину. Лежит, глядит в потолок. Думает, неплохо бы сделать татуаж вокруг глаз и губ, обвести их линией, чтобы проще было с косметикой. Некоторые из подруг недавно сделали.
Между прочим, говорит он, я отпустил сегодня Саломею. Она страшно расстроена из-за Астрид.
Расстроена? Да ладно. Она невероятно ленивая, эта старуха.
У нее есть свои чувства, радость моя. Тут кое-какая история…
История? Нет, правда, тебе пора от нее избавляться. Она еле ползает. Нанять свежую и молодую…
Она работает тут целую вечность, говорит он. С тех времен, когда сама была свежая и молодая.
Ну и что? Прошли уже те дни.
Раззадоренный ее холодностью, он начинает прикусывать ей шею. Ну же. Расслабься чуть-чуть, дай себе волю. Но она отталкивает его и встает, застегивает блузку. Фу, прекрати, ты весь потный. Я такая центрированная вернулась, а теперь что?
В маленьком туалете под лестницей Антон пытается вырвать с корнем свои гениталии. Приближаясь к высшей точке, видит свое разгоряченное лицо в пятнистом овальном зеркале над раковиной, надо восстановить амальгаму, и пятна уйдут. Занятно сегментируется наше «я», оргазм и наблюдение за ним в одно и то же время, глаз, перед которым аз. Ни то ни другое со мной не совпадает, но вместе – возможно. Моет потом руки в окутавшем его по новой мареве усталости и отвращения к себе, жалея, что этому поддался. Да, напрасно я поддался. Но ты поддался. Почти сразу чувствует повторный тусклый подъем вожделения внутри. Вот бы дозреть до свободы от вожделения, или нет, дозреть бы до свободы от Дезире, в общем, главное, до свободы.
Луч дальнего света скользит по его лицу, это машина, съехав с главной дороги, разворачивается на пустом участке земли. Большой «джип чероки» движется в эту секунду задом, и кто, спрашивается, за рулем, как не твой зять Джейк Норроу. Он тут не останавливается, в гости, по крайней мере, не заходит, задерживается ровно настолько, чтобы повернуть назад и отправиться обратно, в город.
Он уже не один час так колесит, потому что не может вынести пребывания в пустом доме. Я вдовец. Он повторяет и повторяет эту фразу мысленно, я вдовец, вдовец, ему надо распробовать это странное слово и состояние, которое оно обозначает. Двоих детей Астрид уже забрал их отец, и дом в один день превратился из обиталища, где кипела шумная жизнь, в полую и замкнутую скорлупу. В комнатах, из которых изъято самое им родное, ему слышится эхо, но громче всего оно звучит в комнате внутри его головы. Чтобы заглушить это эхо, он сел за руль. И оставался за рулем, пока садилось солнце, пока зажигались огни и ночь вползала во все на свете.
Он и теперь в машине, колесит, колесит. Черная река дороги, бесконечный поток. Он движется по маршрутам, которые скрещиваются и перекрещиваются, он завязывает себя в узел. Проезжает через центр города, мимо Пауля Крюгера на каменном постаменте, оттуда на север, через гряду холмов, но поворачивает обратно, чтобы промахнуть мимо Зданий Союза, которые высятся над сумрачным варевом города, сияя, точно рождественская елка. Мимо вереницы посольств, похожих на драгоценные камни на цепочке, всюду охрана и безупречный порядок, а там уже и снова жизнь как таковая в виде облетающих жакаранд и побуревшей травы вдоль обочин. По краю всего уже пошла осенняя кайма, обгорелая и хрусткая на вид.