На восточной окраине домá далеко отстоят от шоссе, это крохотные огоньки среди темных волнистых кукурузных полей, где растения шуршат на ветру, потирая загрубевшие ладони. Он поворачивает на юг, к новым жилым массивам, к этим разрастающимся лунным колониям пока еще на стадии строительства, к пригородам-спутникам для голодного среднего класса, уже обнесенным заборами, хотя дороги и дома построены только наполовину. Еще одна гряда холмов ведет его обратно, в более обжитые места, где цемент давно высох и лужайки четко подстрижены, где иные дома огромны, как отели или как океанские лайнеры, плывущие мимо него в сиянии огней. Все укреплено по полной программе, заборы, массивные ворота, и кое-кто из частных охранников, бездельничающих снаружи, работает под началом у Джейка, он видит это по униформе.
Дальше сквозь филигрань полуоблетевших деревьев к Фонтанному кольцу, где ты делаешь круг, другой, третий, а потом вдруг решаешься и едешь туда, куда тебя тянуло весь вечер, как стрелку компаса. Вся эта беспорядочная езда была прелюдией, спиралью, сужающейся к определенному месту, где все началось, не далее как сегодня утром, хотя то посещение, кажется, лежит по другую сторону глубокой темной впадины.
Он паркуется на открытом месте у самой церкви. Нескромное здание, подсвеченное снизу, чтобы чувствовали, в какую бесконечную высоту, к самим Небесам, оно тянется. Тут тихо, ничто не шелохнется, если не считать бездомного, который ворочается на своей картонке под дверью. Джейк вылезает из машины и тяжело шагает вдоль боковой стены церкви к дому священника. Лампочке цвета сердца, которая оптимистически горит над входной дверью, слегка не хватает напряжения из-за искрящего поблизости мелкими голубыми вспышками электрического забора с запертой калиткой. Невезучий геккон закоротил цепь и поджаривается? Может быть, Бога не волнует судьба ящериц.
Нажимает кнопку переговорного устройства. Ждет с минуту, потом опять. И опять.
Сонный отец Бэтти с трудом ворочает языком. Кто там?
Это я, отче.
Кто?
Джейк Норроу, отче. Простите, что беспокою вас.
Сейчас час ночи, Джейк.
Я знаю, прошу у вас извинения, но мне надо с вами поговорить.
Отец Бэтти, разбуженный посреди приятного сновидения с участием большегрудых женщин, не рад этому полуночнику, взывающему к его сочувствию, но впускает Джейка, худо-бедно состроив заботливую мину. Пойдемте в гостиную. Джейк следует за ним в просторную комнату с пианино, искусственными цветами и разными мелкими украшениями, которые пусть лучше останутся неописанными. Не то что разглядывать предметы обстановки, даже называть их нет сил.
Простите, говорит он еще раз. Я знаю, что сейчас очень поздно.
Садитесь.
Оба усаживаются, Джейк на диван, а священник в кресло поблизости. Отец Бэтти завернулся в халат, расписанный вручную в технике батика, это подарок от прихожанина, побывавшего на Дальнем Востоке, но из-под халата видна тигровой расцветки пижама, не говоря уже о костлявых, оплетенных голубыми венами голенях поверх пушистых шлепанцев. Джейк никогда больше не повстречает его в таком виде, причем это к ним обоим относится.
Что вас мучит, что вас тревожит? спрашивает священник.
Отче, я понимаю, что исповедальня святое место, или как вы там сказали, но не могли бы вы сделать в этом случае исключение?
Что-что? Ум священника буксует, как лысая покрышка на песке. Что вы имеете в виду?
Мне нужно знать, в чем она вам исповедовалась.
А, вот оно что. Зря тогда проболтался. Я не могу вам этого сказать, Джейк.
Отче, я умоляю вас.
Бедный малый и правда бухается на колени, утыкается лицом тебе в халат. Приходится его поднимать, тащить за шкирку, и после него на халате влажное пятно.
Нет, восклицает отец Бэтти, пожалуйста, не надо! Как будто он тут проситель, а не Джейк. Послушайте, друг мой, вам нужно собраться. Взять себя в руки.
Не могу. Пытался, но не получается. Джейк неистово вскакивает на ноги, потом опять садится. Мне необходимо, говорит он. Мне необходимо знать.
Священник вздыхает. Сложный, казалось бы, момент, но вдруг он становится простым. Время очень позднее/раннее, он слишком устал, чтобы бороться, и бедняге Джейку нехорошо. Ко всему прочему, ему самому нужно в уборную, и это заставляет ускорить дело. Иногда следует проявить человечность.
У вашей жены была внебрачная связь, говорит он.
Вот. Сказано. Он произнес слова, и какую-то секунду они парят в воздухе, прежде чем собеседник их воспринимает. Видно по лицу, как меняет его новое знание. Боль ушла, и теперь он выглядит разозленным. Прости меня, Господи, говорит или, возможно, только думает священник, но иногда правда лучше всего.
Внебрачная связь? Джейк рассматривает эти слова снаружи, как некий диковинный предмет. С кем?
Нет, этого я не знаю. Боюсь, мне сейчас нужно…
Прошу вас, отче. Сказали А, так скажите и Б. Назовите мне его имя.
Я не могу вам его назвать по той простой причине, что я его не знаю. Она призналась в связи, но не сказала с кем. Это истинная правда, клянусь святой кровью Христовой, а теперь вам следует ехать домой и ложиться спать.
Боевой задор у Джейка улетучивается, он зримо весь как-то уменьшается. Когда собеседник поднимается на ноги, он делает то же самое. Мир приходит с приятием, говорит, выпроваживая его, священник.
Как принять то, чего я не знаю?
По-своему он прав, думает Тимоти Бэтти, идя наконец по коридору. Чтобы покориться правде, нужно ее знать. Но правда, конечно, может и убить. Разговор привел священника в такое расстройство, что он едва успевает в туалет. Мало у кого, вероятно, это занятие из самых любимых, но еще намного хуже, если в кишечнике неспокойно. Странно, что люди практически не говорят о дефекации, ведь это каждодневное событие. Мозг склонен ее отрицать, сколько бы фундаментальных истин там внизу ни звучало. Ни один персонаж романа не делает того, что он делает сейчас, то есть не раздвигает ягодицы, чтобы вывалить вон свое душевное смятение. Один из способов убедиться, что ты не вымысел. Иисус сидел когда-нибудь на толчке? Вот вопрос. Имелся ли у Него анус? По Писанию выходит, что вряд ли, однако ведь нельзя наесться хлебами и рыбами без последствий на другом конце. Устыдись, Тимоти, это же хула на Господа. Как так? Не знаю, но определенно хула.
Прости эту заблудшую женщину, Отче, она так хотела искупления. И прости меня, если я был к ней несправедлив и причинил ей вред своим отказом. Хотя что он, собственно, нарушил? Женщина не исповедовалась как следует. Был ли он, Тимоти Бэтти, не прав, послав ее восвояси? Это приходит священнику на ум чуть позже, когда он тянется за туалетной бумагой, но он решает, что прощен Богом. Я обращался к ней с любовью в сердце! И к ее мужу тоже. Бедняга измучился, и я сказал ему правду, тут не может быть греха. Благодарю Тебя, Отче, за это облегчение. Так земной отец преклоняет колени перед Небесным Отцом, один в другом наподобие матрешки. Или, возможно, один на другом, отцы туда и сюда, сверху вниз и снизу вверх.
А тем временем около церкви Джейк Норроу сидит за рулем своей машины. Да, он еще здесь. Массивный, медного цвета малый с неподвижной хмурой морщиной меж глаз. Похоже, думает, но о чем? Ему некуда теперь ехать, в этом, может быть, его проблема.
Долго так просидев в оцепенении, он наконец встрепенулся. Бездомный наблюдает из-под церковной двери, как он, запустив мотор, неуверенно отъезжает. Что-то тут неладно. Бездомный наделен способностью воспринимать тонкие сущности из других измерений, и он обеспокоен тем, что прицепилось, он видит, к человеку за рулем.
Бездомный обосновался тут несколько месяцев назад, его территория – церковь плюс несколько магазинов и ресторанчиков в паре кварталов. Когда-то он, уж поверьте на слово, имел высокооплачиваемую работу и был уважаемым лицом, привлекавшим внимание. Пока все не пошло наперекосяк. Ну и что, ему самому, похоже, без разницы, время – река, смывающая все на свете. Наряду со своим жилищем и всем/всеми в нем, бездомный и имени своего лишился. Его семья и прежние друзья далеко, как во времени, так и в пространстве, и некому направить его куда надо или просто напомнить ему, кто он такой, когда он теряет уверенность, но, поскольку он без конца, с навязчивой одержимостью, поет первую строчку песни Боба Дилана Blowin' in the Wind, будем называть его Бобом. Кто знает, может, его и правда так зовут.
Сон у Боба рваный, и он просыпается перед рассветом, когда подают голос птицы. Помочившись в кусты, которыми обсажена церковь, он складывает свой картон и убирает его в цветочную клумбу. Около церкви имеется водопроводный кран, тут он умывается по утрам, а потом отправляется бродить по улице и смотреть на медленное начало дня.
Когда город пробуждается как следует, Боб проходит два квартала до магазинов, где можно разжиться парой-тройкой монет. Одна сердобольная тетка, работающая в супермаркете, иногда дает ему подпорченные фрукты, и, в любом случае, можно пошарить в мусорных баках. Он испытывает вечный, непреходящий голод, и не всегда именно еды ему не хватает.
Для тех, кто выставлен из мира, время движется иначе. В зависимости от времени суток оно то промахивает мимо, как уличный транспорт, то едва ползет по земле, словно тень от чего-то неподвижного, то, наподобие твоего собственного тела, посылает тебе требовательные сигналы. Кажется, оно скользит медленно, но дни мелькают быстро, и вскоре у тебя уже другое лицо, не совсем твое. Или, наоборот, как раз более твое, чем раньше, такое тоже возможно.
Боб дивится на свое отражение в витрине ресторана, пока его не отвлекают повторяющиеся взмахи по ту сторону стекла. Это менеджер, он гонит его прочь. Двигай отсюда, омерзительный грязный тип, проваливай куда подальше! Вокруг менеджера вьются скверные сущности, и Боб, мгновенно совпав со своим отражением, шатко отчаливает.
Бредет дальше по улице, ища взглядом брошенные сигареты. Не находит ни одной, но зато подбирает лотерейный билет, вроде бы новый, уронили недавно. Идет с ним в кафе на углу попытать счастья, трудно запретить себе надеяться, но нет, не его это случай. Нет – вот слово, которое он чаще всего слышал в жизни, и он слышит его опять. Нет. Фиг тебе с маслом. Нет, и все тут. Чтобы вознаградить себя за неудачу, он, выходя, тянет с полки конфету, и это замечает хозяин, весь облепленный паразитическими сущностями, которые наперебой принимаются вопить и обвинять Боба пронзительными нечеловеческими голосами. Усиленно жуя, он се