менит на боковую улочку, смотаться бы скорей, но чуть погодя его останавливают легавые, то ли науськали их на него, то ли пересеклись случайно. Двое в фургоне. А ну-ка документы.
Обычная история, несколько минут, и он в машине, в задней части, в обществе другого пропахшего мочой нарушителя, оба отделены от мира проволочной сеткой. На полу пара мелких призрачных сущностей, к счастью, безвредных, и эту странную маленькую компанию из видимых и невидимых возят туда и сюда несколько бессмысленных часов, снаружи сменяют друг друга разные городские виды, пока наконец задержанных не доставляют в полицейский участок.
Все камеры на вид одинаковы, стены с нацарапанными именами, датами, молитвами и скабрезностями, высоко наверху единственное крохотное зарешеченное окошко. И время, которое для бездомных течет иначе, тут и вовсе стоит на месте. Он растягивается на одной из коек, и ему удается задремать. Снится, что он где-то еще, обрывки прошлого вперемешку с жизнями, где он не вполне он, и ненадолго это спасает от тюрьмы.
Обратно туда, когда кормят вечером, и еще раз обратно, когда завтрак. Миска каши и хлеб. Получше, чем он обычно питается снаружи. После завтрака ему велят вывернуть карманы. Забирают все деньги, какие у него есть, шестьдесят два рэнда сорок центов, говорят, это штраф, а потом выставляют за дверь. Снаружи брезжит ранний свет. А квитанция? спрашивает он.
Что? переспрашивает полицейский.
Что я штраф заплатил. Мне бы квитанцию.
Вали на хер, говорит полицейский, пока я опять тебя не закрыл.
Он валит на хер довольно бодро, слегка даже вприпрыжку. Не самая ужасная ночь в анналах его плохих ночей, Бобу есть что порассказать на эту тему, о да. Впереди у него долгий путь, назад к церкви, которую он считает своим домом, но сопровождать его причины нет и, если подумать, не было. Почему он застит нам вид, этот немытый, оборванный субъект, требующий к себе сочувствия, присвоивший чужое имя, как ему удалось отобрать у нас столько времени своими историями? До чего же настырно он лезет нам на глаза, столько себялюбия, эгоцентризм просто какой-то. Никакого больше ему внимания.
Лучше всего будет распрощаться с ним в середине его пути. Допустим, он идет по тихой пригородной улице мимо тихого пригородного дома, на котором не всякий заметит небольшую латунную дощечку, рекламирующую услуги психотерапевта. Это женщина лет шестидесяти, седая, с короткой стрижкой, безукоризненно ухоженная, на коленях у нее блокнот. Сейчас она разговаривает с одним из самых интересных своих клиентов, это мужчина под сорок с кое-какими трудноразрешимыми проблемами. На этой неделе на него свалилась страшная трагедия, но даже на такое событие он способен смотреть только сквозь свою обычную призму нарциссической травмы, сквозь призму неудачного брака.
Если честно, говорит он в эту минуту о своей жене, я любил ее, по крайней мере я так думаю, секс, конечно, мешает судить трезво, но, думаю, я любил ее вначале. А со временем на первый план вышли вина, долг и обязательства.
Гм-м-м. Слушай себя, дубина. Даже в твоих невзгодах ничего оригинального. Она что-то записывает в блокноте. Он пытается заглянуть, но она наклоняет блокнот к себе. Неадекват? Так она обо мне думает? Может, к тому же, еще и импотент… И то и другое иногда верно. Но я не хочу говорить о своих изъянах, с психотерапевтом – тем более. Лучше по возможности произвести на нее впечатление. Хочет выглядеть в ее глазах соблазнительным.
Они сидят лицом друг к другу в обставленной со вкусом комнате, выходящей в садик за домом, где наперебой щебечут птицы. Если отодвинуть на секунду вину в сторону, говорит она, разве человек, вступая в брак, не принимает на себя долг и обязательства? Ответственность взрослой личности. Не тем ли объясняется ваше чувство вины, что вы считаете себя не вполне состоятельным по этой части?
Нет, говорит он. Я чувствую себя виноватым, потому что хочу с ней расстаться.
Действительно хотите?
Не знаю. Да. Иногда.
Долг и обязательства – улица с двусторонним движением, говорит она. Создается впечатление, что ваша жена, как вы считаете, не доросла до вашего уровня.
Да. Нет. Она должна разве? Он и не может, и не хочет думать на эту тему, хотя сам же ее и поднял. Сказать по правде, брак для него был и есть примерно вот что: двое сходятся, чтобы произвести на свет третьего, зловредное добавочное существо, работающее против обоих, грозящее бедой, губящее твои добрые намерения. Но слишком сложно все это, а сейчас-то он зол по более простой причине. Чертова ее медитация, вот что его грызет, эти ее занятия, когда полагалось бы горевать с ним вместе. Первый его сеанс терапии после гибели Астрид, и сюда-то как мы вырулили, интересно? Я хочу поговорить про мою сестру.
Само собой. С таким ужасным событием очень трудно свыкнуться.
Нет, я, вы знаете, я, вообще-то, другую сестру имел в виду.
Она опускает блокнот и смотрит на него с интересом. У вас есть еще одна сестра?
Да, конечно. Разве я про нее не говорил?
Нет, не говорил, он ни разу за все эти сеансы не упомянул ее имени, признак того, как мало она для него значит, или, может быть, наоборот, как много. Не отдавал себе раньше в этом отчета. До чего показательны некоторые участки слепоты, странно даже. По тому, насколько он встревожен, видно, как его беспокоит ее предстоящий приезд.
Почему это вас так выводит из равновесия? Она же сестра ваша, в конце концов. Не чужой человек.
В том-то и дело, что не чужой. Тут есть своя история.
Расскажите поподробнее.
Но рассказывать-то и нечего. Он пытается сосредоточиться, но толком не понимает даже, в чем эта история состоит. Заурядные семейные дела, противоречия между братьями-сестрами. Что ему покоя не дает? Только и может сказать в итоге, что они с ней, он чувствует, словно бы на противоположных сторонах.
На противоположных сторонах чего?
В этом весь вопрос. Раскол, водораздел, расширяющаяся расселина. Да, но что она от чего отделяет? И где находится? На это ответа нет, в нем уж точно, сегодня уж точно. Он знает только, что предстоящая встреча с младшей сестрой нервирует его и смущает, а избежать ее нельзя.
Амор прилетает на похороны. Согласился забрать ее в аэропорту, потому что она, кто бы мог подумать, сюрприз так сюрприз, до сих пор не обзавелась водительскими правами. Она тоже, должно быть, на нервах. Сюда только на две ночи, чтобы присутствовать на вигилии[46] и на заупокойной мессе, и на следующее утро у нее забронирован обратный перелет в Дурбан. Самое большее, сказала, насколько смогла освободиться на работе, но не в этом дело, ладно врать. Она не хочет тут быть, не хочет задерживаться дольше необходимого.
Ее самолет опоздал, лишний час ему быть на взводе. Он бродит по обширному новому аэропорту, громадный престижный проект нынешних властей, глядите все, до чего мы щедры и космополитичны. Он под впечатлением, не может этого не признать, Мбеки, при всех своих безумных заскоках и слепых пятнах, знает, как жахнуть, чтоб заставить ахнуть. Впрочем, восхищаться аэропортами можно лишь до некоторой степени, что-то в мягкой воздушной обезличенности их залов есть такое, из-за чего люди в них становятся не совсем людьми. С расстояния, по крайней мере, так кажется.
Узнаёт Амор только в последний момент, когда она уже подошла. Другая стрижка, намного короче, чем в тот раз, и по бокам намек на раннюю седину, но не в этом подлинная перемена. Он запомнил ее красивой, поражен был тогда, но та свежесть теперь во многом утрачена. Не так молода уже. Как и все мы. Медленный поворот рукоятки, приглушающей свет. Ей тридцать один год. Не совсем заурядный вид еще, но близко к этому. Одно из лиц в аэропорту.
Здорово, сестренка. / Привет, Антон. А дальше та крохотная тишина, в которой смотрят друг на друга через новую, непривычную пустоту крайние по возрасту дети одних и тех же родителей. Астрид всегда склеивала худо-бедно. А теперь нам на каком языке разговаривать? Она не делает движения, чтобы соприкоснуться, он тоже не делает. Согласились на это чуть ли не заранее. Вполне, впрочем, приветливы, прохладная сдержанность этому не мешает.
Она только с маленьким рюкзачком, ручная кладь. Налегке. До того налегке, что еще немного, и не попала бы утром на самолет. Сюзан привезла ее в аэропорт Дурбана, и она простояла там на одном месте много минут, вдруг не уверенная, что следующий шаг на самом деле возможен. Но, получается, возможен, потому что вот она тут, Амор, сидит рядом с Антоном в «мерседесе» по пути на ферму.
Он полночи ворочался с боку на бок, тревожась именно об этом промежутке, ехать долго, и чем-то надо занять время. В машине свободы мало, либо разговаривай, либо молчи, третьего не дано. Он загодя наметил себе линию легкого трепа, шутливого и самоуничижительного, такую чепуху в баре хорошо нести, она все там упрощает, часто раньше пользовался, и срабатывало. Но с ней-то, конечно, он не пять минут назад познакомился, и оба они трезвы, и, как бы то ни было, чувства юмора она, насколько ему известно, лишена подчистую, и поэтому довольно скоро он прекращает спектакль и переходит к делам.
Вот что нам бы с тобой решить, сестренка. Наша семейная адвокатесса пыталась с тобой связаться, отчаялась, по-моему, в конце концов, какая-то проблема с ежемесячными выплатами из доходов от оставшегося после Па, у них, кажется, реквизитов банковских нет, куда тебе перечислять. Пока кладут на холдинговый счет, но, хоссподи, ты теряешь деньги, ты на одни проценты могла бы держаться на плаву, какой смысл прятаться?
Я знаю, отзывается она. Я получала эти сообщения.
Адвокатесса говорит, ты не отвечала.
Это так. Увы. Сожалею.
Что ж, может, оно и к лучшему. Мне еще кое о чем нужно тебя спросить, давай уж спрошу заодно.
О чем?
Мне, может быть, понадобится продать часть земли. Маленький клочок от фермы, если ты согласишься. Мне большие счета приходится оплачивать, налоги все время растут, местные, общегосударственные, на содержание жуть сколько уходит… Впрочем, это не так важно прямо сейчас, можно отложить на потом.