Вовремя остановился, не надо было начинать, слишком рано для этой маленькой просьбы. Меняя тему, переходит на состояние страны в целом, в ней царит диковинная смесь оптимизма и недобрых предчувствий. Он и сам, думается, в подобном состоянии. Такое, во всяком случае, у него чувство, в этот момент особенно. Разболтался отчасти потому, что нервничает, но еще и потому, что удивительно, до чего приятно ее видеть и до чего легко с ней разговаривать. Все дело в том, как она слушает. Никогда раньше не замечал. Хочется поэтому что-то ей предложить, доверительно признаться в чем-то необыкновенном, выделяющем тебя из общей массы. Но все меньше такого и сейчас, и все эти годы, того, что поднимает тебя над банальностью, в которой ты заслуженно барахтаешься. Только одно, по сути, и осталось, единственное устремление, способное его оправдать и спасти.
Я тут над романом работаю, говорит он ей.
Да что ты!
Ну, пока это всего несколько страниц, остальное по большей части так, грубые наброски. Но если я хоть что-нибудь знаю наверняка, это что я доведу его до конца. Можешь назвать меня неудачником во всем остальном, возражать не буду. Но книгу хотя бы после себя оставлю. Даже если она дрянная окажется. Слышит себя и жарко краснеет.
Она смотрит на него с любопытством, наклонив голову набок. Я не считаю тебя неудачником.
Ну, ты всегда добрая была, говорит он. Тон сардонический, но он понимает, что так оно и есть. Доброта – ее фишка. Ее, как бишь это, атрибут.
Как называется роман?
Названия нет пока. Оно, скорее всего, появится в последнюю очередь. Его смущение теперь прошло, и он ловит себя на том, что говорит с ней о романе откровенно, так, как не говорил, к примеру, с женой. Рассказывает, как начал два года назад, поздно вечером, в какой-то горячке. Как усердно с тех пор трудится, каждый день почти, иной раз по многу часов. Признаётся, что, даже когда не работает, а просто сидит и думает о романе, он для него убежище сейчас.
От чего убежище?
От жизни, говорит он и смеется прежним своим смехом, с содроганиями, чуть ли не до слез.
Амор все последние годы не зачитывалась романами. Она перестала получать от них удовольствие уже довольно давно, года два проработав в больнице. Реальный мир сделался слишком громаден и тяжел, чтобы носить его в корзинке. Но книгу, написанную братом, она бы хотела прочесть, когда он в один прекрасный день ее окончит.
Они подъезжают к воротам, и он выходит открыть их и закрыть, два кодовых замка теперь, легче самому это сделать. А затем, пока едут от шоссе по дороге, усыпанной гравием, позволяет наконец растечься молчанию. За окнами без перемен, и в наших жизнях тоже. Но, когда остановились у дома, она видит, что его давно нужно было заново покрасить и что цветочные клумбы, которые их мама вскапывала, пропалывала и пестовала, совершенно заглохли.
Ему хочется, чтобы она заметила упадок и по-сестрински пожалела его, но в то же время он неожиданно для себя ощущает потребность занять оборону. Йа, я тут расслабился последнее время, запустил кое-что. Но совсем скоро намерен этим заняться, на следующей неделе буквально, просто жду кой-какого оборудования, заказал, должны привезти…
Внутри дома то же самое, где треснуло, где сломалось, где немного просело. Отсутствующая ножка столика заменена томами энциклопедии. Взамен стекла в одном месте газета. Все в комнатах засаленное и слегка потерявшее вид, уборкой и чисткой тут не увлекаются.
Жаль, что нет моей милой супруги, чтобы радушно тебя принять, но она в эти минуты синхронизирует вибрации со своим гуру. И жаль, что я не смогу разместить тебя ни в одной из верхних спален, потому что все они сейчас служат другим целям.
Моя тоже?
Увы, да, там теперь мой кабинет. Там-то я и пишу! А спим мы в бывшей комнате Па. Тебе удобнее будет внизу, в гостевой спальне.
Никогда там не было никакой гостевой комнаты. Оказалось, это бывший кабинет Па на первом этаже, в задней части дома, на темной стороне. Квадратное неприветливое помещение с тремя узкими прямоугольными окнами высоко наверху, идущими по горизонтали. Что-то от тюремной камеры, хотя мебель гостиничная. Кровать, письменный стол, стул и шкаф, все куплено одним махом в мебельном магазине «Моркелс».
Ладно, какая разница. Всего на две ночи. Она скидывает свой рюкзачок на пол.
Я тебе постельное белье принесу, говорит он. Двинулся было, но медлит. Снова на нее смотрит – открытым, изучающим взглядом. Замечает, что в младшей сестре, в единственной теперь сестре его, есть нечто такое, трудно это назвать, что осталось совсем прежним. Ну, а как я выгляжу? спрашивает ее.
Она медленно качает головой.
А ведь могла бы и соврать ради меня.
Волосы у него надо лбом редеют, из-за чего резко вырисовывается старый шрам, у глаз пролегли темные морщины. Но она реагирует на что-то иное в его лице, на более глубокую усталость, которая ей заметна.
Ты неважно выглядишь, говорит она ему.
Ты тоже не пышешь здоровьем.
Я только что потеряла сестру.
И я, как ни забавно. Улыбка кромсает его лицо и мигом пропадает бесследно. Двое нас осталось, как ты понимаешь.
Он идет за постельным бельем. Его нет довольно долго, но, когда он возвращается, она сидит на краю кровати, ждет его и возобновляет разговор, как будто он не прерывался.
Раз так, Антон, может быть, мы придем к согласию по одному вопросу.
По какому?
Саломея. Дом Ломбард.
Он медленно опускает простыни на кровать. До сих пор, изумленно говорит он. Ты до сих пор.
Да. Я до сих пор.
Мы непременно должны именно об этом в первую очередь?
Она сама удивлена, сама захвачена врасплох тем, как много он для нее значит, этот зарытый давний вопрос. Она часто все эти годы думала о Саломее, конечно, думала. Всякий раз, когда она мысленно наведывалась домой, или нет, уже не домой, на ферму, всякий раз, когда она оказывается мысленно на ферме, там ее встречает множество камней преткновения, и Саломея один из них. И никогда-то этот камень не получит своего законного места, сколько его ни ворочай.
Я ненадолго тут, говорит она.
Я имел в виду этим заняться. Правда. Но… не знаю, жизнь помешала.
Понимаю, миролюбиво говорит Амор. Но почему бы не заняться этим сейчас?
Что, прямо в эту минуту? Момент не самый подходящий, сама наверняка видишь. Но мы сделаем, говорит он. Не сомневайся. Ничего сложного. Мы решим этот вопрос.
До моего отъезда?
Может не хватить времени. Но даже если не хватит, ведь это не так важно, правда? Мы можем довести дело до конца дистанционно. Нет такой срочности, чтобы ради этого все бросать. Особенно перед тем, как ехать в церковь. Ты лучше приготовься.
Выходит как бы не спеша, но, едва скрылся из виду, рывком наверх, в свой кабинет, чтобы еще раз внимательно посмотреть на земельные планы, которые он извлек из общего беспорядка и разложил на полу. Уставился сейчас на эти планы с алчностью и страхом, как будто на них во всю ширь развернулась славная империя.
Там-то его и обнаруживает Дезире, вернувшись со своей йоги в Центре души и тела. Даже длительный сеанс пранаямы не избавил ее сегодня от неуемного беспокойства, она в каком-то лошадином состоянии, притоптывает, фыркает и трясет гривой. Отчасти, вероятно, предменструальные дела, но вдобавок на нее действует вся эта негативная и деструктивная энергия, исходящая от семейной кармы мужа. Чем они все так отличились в прошлых жизнях, что от них столько нехорошего в нынешней?
Она здесь?
Антон выведен из глубокого забытья. Да. Она здесь.
И…
О, говорит он. Да, все хорошо.
Ладно, надеюсь, она не думает, что я стану готовить для нее особо, раз она не ест мяса. Этого не будет. Дезире не первый раз заговаривает на эту тему, вопрос постоянно ее занимает с тех пор, как она узнала о предстоящем приезде Амор. Золовка не присутствовала на ее свадьбе три года назад и не выразила никакого сожаления по этому поводу. Кроме того, от многих приходилось слышать, что она якобы очень красива, чувствительная тема для Дезире в последние годы. О-о, это она?
Где?
Его жена подошла к окну, на котором жалюзи вечно опущены, и выглядывает в щель между пластинками. Там, внизу, беседует со служанкой у веревки с бельем.
Гм-м, крайне подозрительно. Две женщины обнимаются, несанкционированная межрасовая нежность, а тем временем нижнее белье колышется и танцует под неощутимым дуновением ветра. Ага, это точно она.
Не такая уж красавица.
Ну, приувяла малость, есть такое.
Да? Гм-м-м. Дезире стала к ней чуть более благосклонна. А делают-то они там что вдвоем?
Революцию замышляют, говорит он. Они там и правда как-то по-конспираторски переплелись. Даже отпустив друг друга, не отпускают все равно. Разговаривают очень доверительно, держатся за руки, головы почти соприкасаются. Она всегда водила дружбу с низшими слоями, сестренка моя. Нет, не совсем то. В смысле, не политика у нее в голове. Ее к жертвам тянет, к самым слабым, чем слабей, тем лучше, чувствует, что должна им возместить все исторические несправедливости, и между этими двумя какой-то нечестивый союз. Бог его знает, что там у них.
Ладно, говорит Дезире, слегка заскучав, если она не ждет особых блюд…
Саломея пришла в своем церковном, и ей самой, она вспомнила, пора переодеться для вигилии. Ни разу не была на траурных службах у католиков, что туда надо надевать?
В священнике, когда он появляется сегодня во всем своем многослойном облачении, есть что-то от павлина. Гляньте-ка, вон он выходит из своего симпатичного дома позади церкви, неужели не чувствует себя глупо в этом наряде? Его желтый «фиат» припаркован на дорожке. Он готов уже сесть в машину, но замечает бездомного, сидящего на бордюре с той стороны.
Ты не должен мочиться в кустах вокруг церкви, говорит священник. Очень прошу.
Больше не буду, обещает Боб.
И нигде около церкви не делай свои дела. Но, проявляя сочувствие к невзгодам неимущих, добавляет: делай там, подальше где-нибудь.