Он опаздывает уже на траурную службу в церквушке при похоронном бюро, ехать, правда, недалеко. Невеселое помещение, тесное, с низким потолком, он хорошо его знает, и, судя по количеству стоящих там машин, оно все заполнится людьми. Хорошо, что для таких, как он, отведено специальное парковочное место, ему не надо поэтому идти издалека, и он, блистая убранством, подходит к церковным дверям даже без опоздания, ну, почти без.
Когда ты в священнических одеждах, лучше ощущается весомость сана, сама их тяжесть на тебя действует. Безусловно, он оставил позади малейший намек на того полуночного себя, моргающего, завернутого в халат, из-под которого торчат безволосые щиколотки, и все же предпочел бы не встречаться с мужем, с Джейком, но он один из носильщиков гроба, и поздороваться с ним, разумеется, надо, впрочем, у обоих получается обойтись полуулыбкой-полугримасой.
Это снаружи, на ступеньках, в тревожных сумерках. Гроб в боковом помещении, и носильщики дожидались под открытым небом. Теперь они идут внутрь, чтобы поднять гроб и поднести к дверям, где священник встречает его, окропляя святой водой.
Тут не обошлось без еще одной небольшой неловкости. Дин, первый муж Астрид, вынужден стать носильщиком против своей воли. В последний момент ему приходится заменить Вессела Лоубшера, который заблудился и не пришел к назначенному времени. Раскрасневшийся и негодующий, круглый маленький Дин де Вет, он еще круглее прежнего сейчас, занимает место у правого переднего угла напротив второго мужа, узурпатора, которому он ни за что и никогда даже единого слова не скажет и в лицо не взглянет.
Тем не менее по доброте своей натуры он согласился нести гроб. Ради близнецов в первую очередь. Не может простить Астрид страданий, которые она ему причинила, тяжелее всего было то, что она забрала детей. Смешная, однако же, штука жизнь. Нил и Джессика после похорон поедут в Баллито жить, сколько им до взрослости осталось, с ним и Шармен. Этакая перекореженная справедливость посреди всех незаслуженных бед.
Было, к счастью, решено, что гроб будет закрытым, слишком жестоко пострадала погибшая, и они с суровой торжественностью, влекомые накатывающей волнами органной музыкой, вносят его в церковь и бережно ставят в передней части, ногами в нужную сторону. Гроб сейчас под белым покровом, звучат необходимые слова на латыни, кладутся цветы, ритуальные жесты множатся, курения, гимны, молитвы – все направлено на тело в гробу, сопровождает его в пути. Куда? Это, похоже, пока еще вопрос, поэтому услышь нас, Господи, смилуйся, молим Тебя, над душой сестры нашей Астрид, избавь ее от Чистилища, по крайней мере от долгого пребывания там, и уж точно от другого места. Она настрадалась достаточно, она не заслужила худшего.
Отец Бэтти избрал своей темой историю Каина и Авеля. Сегодня вечером он настроен глубокомысленно и праведно, чему способствовало вчерашнее, когда этот бродяга у него на глазах мочился в цветочную клумбу около церкви. Воистину варварство у наших врат, сатанинский темный потоп угрожает брегам нашим, и так далее и тому подобное.
Глас благочестивого отца весьма звучен, событие требует трагического регистра. Я должен вам признаться, братья и сестры, что порой не ведаю, где мы обитаем, в Эдеме или в земле Нод. Наша прекрасная, изобильная страна выглядит как Рай. Но бывает так, и сейчас одна из этих минут, когда охватывает чувство, будто мы изгнаны, будто мы скитальцы среди семени Каинова, будто Господь отвратил от нас Свой лик… Он продолжает в этом же духе, но кто может долго такое слушать, моральная нота слишком высока для человеческого уха, а голос у него к тому же слегка писклявый. Он немного перевозбужден – похоже, потому, что не получается полностью подавить неприятную мысль, которая так и не ушла, мысль о том, чего он не сделал. Гораздо проще винить Каина! Большинство испытывает облегчение, когда он закругляет метафору, призвав собравшихся быть сторожами брату своему и вернуться в священные пределы первоначального сада, где, несомненно, пребывает Астрид. А теперь помолимся вместе, братья и сестры.
Йа, говорит Антон в машине на обратном пути, мы живем в изгнании, в земле Нод, в Ноддиленде… Потом едут молча, скользят вперед по узкому желтому желобу, высвеченному фарами. На ферме все расходятся кто куда: Саломея идет к себе по тропинке вокруг холма, Дезире поднимается в спальню, а он проскальзывает в гостиную, к шкафчику с выпивкой. Нервам анестезия нужна.
Обернувшись, с удивлением видит, что Амор последовала за ним. Хочешь глотнуть, сестренка? Нет? Еще одно из удовольствий жизни, в которых ты себе отказываешь? Боль испытывать – это правдивей?
Нет, говорит она, присаживаясь на диван. Просто больней.
Вот именно, и без всякой необходимости. Почему ты должна вечно страдать? Ну-ка, давай я тебя обслужу. Наливает рюмку вина и подает ей. Возьми, возьми. Ослабь маленько гайки.
Она в нерешительности, но затем берет рюмку, улыбаясь крохотной кривоватой улыбкой. Такой, значит, ты меня видишь? Затянутые гайки и боль? Ничего-то ты обо мне не знаешь, Антон.
Не совсем так. Кое-что знаю. Я же был тут, когда это случилось. Молния!
Это было давно. А потом я уехала отсюда.
Он серьезно на нее смотрит некоторое время. Хорошо. Может, ты и права. Я никогда не уделял тебе должного внимания. Но мы можем это исправить. Выпьем за то, чтобы начать сызнова.
Он поднимает рюмку, пьет. Смотрит, как она осторожно делает то же самое. Потом она опять ее поднимает.
И, если ты правда так настроен, давай теперь выпьем за дом Саломеи.
Он испускает театральный вздох. Я сказал, что займусь этим.
Ты и девять лет назад так сказал.
А знаешь-ка что, говорит он, как будто ему только сейчас пришло в голову. Давай поможем друг другу. Подожди секунду. Он рывком поднимается и бросается наверх, в комнату Амор/свой кабинет, а затем спускается с земельными планами, свернутыми в трубку. Раскладывает на полу гостиной, прижимая углы бутылками со спиртным. Вот здесь, вот эта вот часть. Тук-тук-тук пальцем. С самого краю, бесполезный кусок земли. Никому не повредит.
Примыкает к церкви Алвейна Симмерса. Им может повредить.
Ну, йа. Им может. Но не нам, а все остальное не важно.
Она опять наклонила голову набок, глядит на него с любопытством. Я думала, мы говорим про Саломеин дом.
Ты правильно думала. Но мы можем встретиться с адвокатессой и убить двух зайцев…
Как заяц номер один связан с зайцем номер два?
Э-э, восклицает он, доливая себе. Раз мы сызнова начинаем, мы должны помогать друг другу!
Нет.
Гм?
Не-ет, повторяет она медленно. Нет, этого я не могу.
Но почему?
Антон, говорит она, это не баш на баш. Дом был обещан Саломее. Почему ты не хочешь отдать его ей?
Если я отдам, ты согласишься?..
Нет.
Его самообладание дает трещину, он уже сворачивает листы. Почему нет? Какой благородный мотив на сей раз?
Ты надумал продать эту часть земли, потому что хочешь насолить церкви. Это твой единственный мотив.
Это не единственный мотив, но, будь даже и так, что с того? Он в холодной ярости уже, обнажилась сталь. К этому человеку ты должна испытывать такую же ненависть, как я.
Но я не испытываю.
Что ж, может быть, тебе стоит спросить Саломею, что она думает. Не будет продажи, не будет дома, вот мое условие.
Что бы она ни думала, говорит ему Амор, наша мама хотела передать ей дом Ломбард. Это было ее последнее желание, и Па согласился. Он обещал.
Это твои слова.
Я там была.
Это твои слова.
Я лгу, по-твоему?
Не знаю. Ты лжешь или нет?
Впервые сейчас она слегка колеблется. Не лжет, нет, конечно. Но правду ли она говорит? Почти уверена, что да, но не абсолютно. На попятную, однако, не идет. Это часть перемены, которую он видит в ее лице, что-то твердое и неуступчивое. Раньше этого не было. Та слабость ушла.
Нет, говорит она. Я не лгу.
Он кивает, трубка бумаг у него под мышкой. Ладно. Не хочу стать причиной твоего первого нравственного падения. Стоит начать, дальше по наклонной, мне ли не знать. Он вздыхает. Бог с ним, откланиваюсь. Спокойной ночи.
Уходит. Она слышит, как он идет по коридору. В шагах чувствуется неуверенность, но назад он не поворачивает. И момент тоже не вернется, это ко всем, конечно, моментам относится, хоть и не в равной мере.
Одна в кабинете Па, эта комната никогда ничем иным для нее не будет, она ложится, закрывает глаза и пытается найти внутри себя место, не продуваемое холодным ветром. Не может. Зябкий ветер поднялся и там, за окнами, он дергает черепицу и пробует открыть двери, и занавески всё никак не повиснут спокойно.
Проблема, думает она, в том, что я так толком и не научилась жить. С чем бы ни столкнулась, мне всегда или слишком мало, или слишком много, мир тяжко на меня налегает. Но, напоминает она себе, я уже получше справляюсь! Она обнаруживает это в себе последнее время, все чаще обнаруживает: делать то, чего требует чувство, но делать это легкой рукой.
Хотя сейчас, увы, не такой момент. Жизнь и смерть надавили сегодня сильно, ни от той, ни от другой нет защитного средства. А завтра продолжение. Может быть, вообще ошибкой было приехать. Об этом, конечно, поздно сожалеть. Но, лежа без сна на жесткой и узкой кровати, Амор решает сократить пребывание на день. Она уедет завтра утром после мессы, может быть, даже не дожидаясь конца, молча уедет, никого не предупреждая, и с братом говорить больше не будет. Не сердится на него, просто хватит. Если только он не…
Утро отличное, тихо, ясно, осенний день из лучших, какие бывают в Высоком Велде. Идеальная погода для похорон! Отец Бэтти часто бывает бодр в таких случаях, ведь, в конце концов, любит он говорить родным, нет повода печалиться, когда Бог призвал к Себе возлюбленное дитя. Пресность таких утешений створожила пресловутое молоко сердечных чувств у многих из его паствы, но что ему до этого, когда он сам так благодушествует?
И как же не благодушествовать, когда впереди большая заупокойная месса, всеми своими каноническими ступенями и переходами напоминающая богато убранную анфиладу, сквозь которую ты должен прошествовать? Тимоти Бэтти гуще проникнут сознанием своих несовершенств, чем он обычно показывает, но редко когда он чувствует в себе такую безошибочность, как в эти минуты, возвышаясь над горюющей толпой и творя Божий обряд.