Еще раз мы все нехотя, против воли собрались в церкви. Бывают моменты, когда клан сплачивается теснее, если не душевно, то физически, когда мы встречаемся взглядами, сидя в наших окопах. Сварты большей частью держатся вместе, хотя мы сильно к этому времени поредели, так сильно, что все уместились на первом ряду скамей, Амор, Антон, Дезире и разные дальние родственники, трудно их отличить от всех остальных. Ибо ничего необычного, примечательного в семье Свартов нет, они очень похожи на семью с одной или другой фермы по соседству, о да, просто заурядная кучка белых южноафриканцев, не верите – послушайте, как мы разговариваем. Голоса ничем не отличаются от других голосов, мы издаем такие же звуки и рассказываем такие же истории, наша речь как бы придавлена подошвой, такой акцент, согласные обезглавлены, а гласные расклепаны. Что-то в душах ржавое, в дождевых подтеках, щербатое, и через голоса это выходит наружу.
Но не говорите, что мы не меняемся! Потому что угадайте, кто еще сегодня в первом ряду, какая почетная родственница. Глядите, как далеко мы продвинулись в этой стране, чернокожая нянька сидит вместе с семьей! Спорим, Саломея никогда, даже в Первой Ассамблее Откровения Высокого Велда, не была окружена такой красотой, хотя она воспринимает ее только как золотую капающую мазню, чему виной катаракта, придающая ей умудренный, отрешенный вид.
И мало того, она не одна тут с черной кожей! Если посмотрите вон туда, но не прямо сейчас, чуть позже, то увидите того популярного политика, лучше обойтись без фамилии, из-за этих прищелкиваний языком она труднопроизносима, но он, поверьте, сейчас на коне. У него общий бизнес с мужем Астрид, все понятно, и тем не менее очень мило с его стороны, что он здесь, благородный жест очень занятого человека.
И он не единственный политик здесь! Впрочем, отец Дезире официально из политики ушел, и в любом случае его присутствие не всем может прийтись по душе, учитывая обстоятельства. От того, что прозвучало на заседаниях Комиссии правды и примирения, мурашки по коже, но, в конце концов, дурная слава – тоже слава, и, взглянуть на него, – обычный старый дядюшка, вид вполне безобидный, может сойти за торговца мебелью в провинциальном городишке. Вероятно, тут не по доброй воле, заставила прийти жена, гладкая, как мороженое на палочке, платиновая седина, сорок пять подтяжек лица и сногсшибательные туфли на каблуке.
Но хватит, да, мы радужная нация, и это видно по собравшимся в церкви, смешанный, пестрый, беспородный состав, людям не по себе и беспокойно вместе, как элементам-антагонистам из периодической таблицы. Но священник обращается ко всем и каждому одинаково, льет на них свою латынь, не проводя различий, Requiem aeternam dona eis, Domine[47], непрозрачность Бога соединяет всех ненадолго, прежде чем Его ясность разделяет вновь.
Вперед, на выход. Из церкви через боковые двери на кладбище, где земля уже готова, уже открыла рот. Нет нужды останавливаться на дальнейшем, на том, как опускают гроб, на последних горестных, надрывных прощаниях и всем таком. Это очень старая сцена, старейшая, может быть, из всех, и в ней нет ничего оригинального.
Боб, бездомный, разумеется, видал такое уже. Из своего наблюдательного пункта на противоположном углу он в разные дни замечал примерно одно и то же, толпу, собравшуюся у прямоугольной ямы и роняющую туда слезы. Но сегодня, пожалуй, чуть-чуть иначе, столько потусторонних сущностей примазалось к этому сборищу, куда больше обычного. Он видит, к примеру, извилистое нечто, присосавшееся к священнику, тем временем какая-то мохнатая мелюзга шныряет между надгробиями, и в воздухе порой проносятся крылатые существа. Много всего делается сейчас на кладбище.
Амор уходит первая. Она заранее из дома, никому не говоря, заказала по телефону такси и сейчас, совсем немного не дождавшись конца, спешит к условленному месту со своим рюкзачком. Проходит мимо Боба, и он глядит на нее с близкого расстояния, но к этой ничего такого не присосалось, только слабое ровное свечение от нее идет, вроде как мягкое голубое пламя.
Доброе утро, говорит ей, сияя, Альфонс. Она все эти годы после похорон Па хранила его номер, и невероятно, но он по нему ответил. Его жизнь улучшилась, как и его английский, и он уверенней стал ориентироваться на улицах Претории. Она садится в такси и уезжает, оставляя позади похороны, которые сейчас уже, должно быть, окончены, толпа расходится. Боб смотрит, как люди и сопутствующие организмы растекаются волнами в разные стороны от кладбища, довольно приятный для его глаз общий рисунок, надо сказать. Но беспокоит Боба с тех пор, как он впервые увидел его ночью пару дней назад, один определенный мужчина, он выглядит самым печальным человеком на свете. Он перемещается медленно, уставив глаза в землю, и, проходя мимо Боба, поднимает взгляд.
А ты в курсе, спрашивает его бездомный, что у тебя кое-кто на спине едет?
Кто?
Существо. Ухватилось за тебя. Щупальцами.
Что ты мелешь, говорит Джейк, ужаснувшись.
Я вижу всякое, говорит ему Боб. Много чего вижу, меня не проведешь.
Что ты видишь?
На спине у тебя существо. Очень большое, и много рук у него. В смысле, щупалец.
Джейк остановился, дальше не идет. Он псих, конечно, этот бездомный, но то, что он описал, почему-то похоже на правду. Что-то большое и темное прицепилось к Джейку, он чувствует тягу присосок.
Снимешь с меня?
Боба это веселит. Братан, ты сам только можешь снять!
Не знаю, как.
Не могу помочь. Об стенку попробуй поскребись.
Джейк торопится домой. Не надо было начинать этот разговор, но он открыт сейчас для сигналов оттуда, для любых сигналов вообще. Несколько дней назад и подумать бы не мог, но иногда привычное уходит очень быстро. Все, что ни вздумаешь, может оказаться правдой.
Дома он ищет, с кем бы поговорить, какого-нибудь близкого родственника, лучше родственницу, но вынужден довольствоваться шурином, который открывает на кухне шкафчик за шкафчиком, вероятно, в поисках спиртного. Он хотя бы честно ответит, можно не сомневаться. У меня есть на спине что-нибудь? спрашивает Джейк.
На спине?
Мне бездомный около церкви сказал, что у меня к ней что-то приклеилось.
А, чушь собачья, говорит Антон. Он просто чокнутый, скорее всего.
Джейк внушает кое-какую тревогу, он, похоже, совсем не справляется. Прямо-таки сам не свой сейчас. Вот он стоит, к спине многими щупальцами прицепилась некая потусторонняя сущность, дом полон людей, которые пришли поддержать его в тяжелую минуту, а он стоит и пытается понять, реально все это или нет.
Мне надо тебя спросить кое о чем, говорит он.
Спрашивай.
Ты знал, что у Астрид была внебрачная связь?
Нет.
Правду говоришь? Не знал?
Антон качает головой. Нет, он не знал. Невероятно! Но с кем?
Я надеялся, что ты мне скажешь.
Нет, не скажу. Не знаю. Жаль.
Антон смотрит на негнущуюся, деревянную фигуру зятя, которая медленно отплывает, как палка, брошенная в реку, и испытывает редкий момент жалости к ближнему, хотя даже сейчас у этой жалости ледяная кромка. Без холодных вопросов не бывает правдивых ответов. А без правды нет знания.
И спиртного нет ни в одном шкафу. Ну что за человек этот Джейк! Антон на кухне один, некоторое время медлит, не готовый еще к светской беседе, и думает о сестре. Нет, не об Астрид, а о младшей. Заметил, как Амор выскользнула из церкви. Заметил, потому что знал, что она так поступит, чувствовал это заранее, до того даже, как она выдала себя утренним молчанием и рюкзачком. Чего не ожидал, это как сильно он опечален, хотя сантименты же всего-навсего, ну, не попрощалась она с ним, подумаешь. Можно будет позвонить ей в любой момент, устроить сюрприз, сообщить новость, мол, привет, Саломея получила свой дом. А что, может, даже и сделаю так. Возьму и сделаю.
Сейчас он просто хочет домой, но нельзя так рано, надо совершить положенный обход. Войти в гостиную, отыскать какую-нибудь семью, чтобы затеять с ней склоку. Тратит немножко времени на разговор с тетей Мариной в инвалидном кресле, вернее, с тем, что от нее осталось, с чем-то полурастаявшим и оплывшим, как старая свеча на блюдце. Еще не восемьдесят, но после того, как эмфизема догрызла Оки, она быстро стала сдавать. Взяла его ладонь и гладит, гладит, это новое у нее. Сантименты и слюни старой карги. Ужас, чистый ужас.
Дома за ней сейчас присматривает его никчемный двоюродный брат Вессел, который извиняется и извиняется за вчерашнее. Что с ним такое? Из дома он почти не выходит и палец о палец не хочет ударить, чтобы прокормиться. Потерял уже все волосы, даже бровей почему-то нет, и, поскольку сидит в четырех стенах, бледен, как брынза. Даже в такой день на нем, как всегда, что-то вроде восточного халата, долгополое и развевающееся, под чем, можно предположить, никаких трусов нет. Его внешний вид очень сильно отвлекает от его слов, трудно на них сосредоточиться, а он все талдычит про свой злополучный телефон, который завел его не туда. Я так виноват, мне так неловко…
Из-за чего? Я не понимаю.
Я должен был вчера быть носильщиком, но я заблудился. Мой GPS привел меня не в ту церковь!
О, ничего страшного… Антон отмахивается, ему без разницы. Все вообще без разницы, хотя надо делать вид. Едва избавился от чудаковатого двоюродного братца, как ему на смену пришли контуженые племянник и племянница, Нил и Джессика, дети Астрид. Им сейчас ехать в Баллито. Смотрите в оба, носа не вешайте. Позвоните мне как-нибудь! Пока!
За их круглыми лицами с крапинками подростковых прыщей многое кроется, многое бурлит, но наружу почти не выходит, и потому у них мало запоминающихся отличительных черт. С тех давних пор, как они, всего только семилетние, увидели на ферме мертвого дедушку, в обоих впечатался первобытный страх, боязнь стать в конце тем же самым, чем-то восковым, окоченевшим и необитаемым, и нынешнее знание, что такая же участь постигла их мать, лежащую сейчас под землей на церковном кладбище, пришибло их обоих вновь почти одинаково, как часто бывает с близнецами по сложным причинам. Вдобавок оба они знают, что их жизнь сейчас изменится необратимо и ничего с этим поделать нельзя, что их заберут из одного состояния и перенесут в совершенно другое в самой середине их подростковых лет, на самом гормональном пике, вовсю продуцирующих кожный жир, волосы и половое влечение. Жуть как все это несправедливо! Пока!