Нет. Невозможно. Невыносимо и дальше быть в этой пьесе статистом, невыносимо вернуться сейчас домой, где твоя жизнь валяется на полу, как изношенная рубаха, которую ты скинул. Вернуться, и что? Подобрать ее, как она есть, и снова напялить, вонючую, отвратительно пропахшую тобой? Он слишком хорошо ему знаком, этот запах. К черту эту рубаху, к черту этот дом. К черту эти опоры и провода. Пусть все кончится.
Я хотел…
Бабах!
Опять этот звук. Как будто сильно стукнули в дверь. Кажется, она слышала что-то такое чуть раньше во сне. После той ужасной вечерней сцены Дезире пришлось усыпить себя таблетками, поэтому с утра она сонная, пришибленная, и всё в ней, под стать длинной белой ночной рубашке и распущенным волосам, дремотно виснет и никнет к земле. Ей еще никнуть и никнуть в эти дни, конечно.
Подходит к окну и поднимает жалюзи, но смотреть там не на что, кроме бурой травы. Вот моя жизнь, думает она, километры и километры бурой травы. Даже то, что волновало и увлекало, потеряло цвет. Как быть даме, застрявшей в глухом углу в обществе пьяницы? Она начнет сердиться и капризничать, само собой, и искать утешения на стороне, кто может ее за это упрекнуть?
Сама Дезире уж во всяком случае упрекать себя не склонна, и никогда не была. Естественный порядок вещей, по ее представлению, в том, что мир существует, чтобы стараться ее радовать, а она существует, чтобы испытывать разочарование в нем. В халате и пушистых шлепанцах она спускается вниз, где служанка уже должна была сварить ей кофе. Доброе утро, Саломея. Ты видела хозяина?
Нет, мадам.
Слишком много сахару. Сколько раз можно говорить.
Извините, мадам.
Не заправляй пока мою постель, хорошо? Я, может быть, еще прилягу. Я ужасно провела ночь.
Очень жаль, мадам.
Эта работает тут с незапамятных времен, с тех пор, как родился Антон. Чего только не навидалась и не наслышалась! Всё потому, что они постоянно тут, как призраки, их едва замечаешь. Но не надо думать, что это действует в обе стороны, они-то всегда смотрят и слушают, мотают на ус с пользой для себя и друг друга. Знают все твои секреты, всё про тебя знают, даже то, о чем другие белые люди не догадываются. Пятна на твоем белье, дырки в твоих носках. Надо от них избавляться, пока не начали интриговать. Эту вот старую давно пора было выставить.
С этими мыслями, с чашкой кофе в руке она не спеша выходит на переднюю веранду. Нравится тут постоять ранним утром, выныривая в мир, воображая себя фермерской женой. Иногда ей представляются пшеничные поля, волнистые такие, желто-зеленые, колеблющиеся под ветром.
По пшеничному полю, нет, по траве, конечно, бежит фигура. Рассветное солнце сияет позади бегущего, слепит глаза, его тень тянется далеко вперед, обезьянничая и насмехаясь.
Что там такое? В чем дело?
Он вбегает в открытые ворота, это, она видит, всего-навсего Андиле, он тоже работает тут бог знает сколько времени. Приходит каждое утро пешком из тауншипа, потому что его семья съехала с фермы. Сейчас он, срываясь на крик, рассказывает ей об увиденном. Там, у электрических столбов. Господи помилуй!
Это трудно уразуметь, она, должно быть, ослышалась.
Что? переспрашивает. Что ты сказал?
Но даже когда слова прозвучали снова, они кажутся открепленными от мира. Нет. Быть такого не может. Чушь какая-то. Только вчера вечером он. В голове не укладывается. Нет.
Нет, говорит она.
Но отрицать, отказываться – это с людьми работает, а на судьбу такое не действует. Вы, возможно, и сами замечали, протестовать против фортуны – пустое дело, происходящее происходит независимо от твоего Нет. В конечном итоге это факт, нейтральный, как погода, и суть его в том, что сегодня утром твой муж встал спозаранку, вышел из дому с дробовиком и, приняв какую-то дикую позу, чтоб удобнее было снести себе башку, сделал это, потому что потому.
Худшим в жизни Дезире до сей поры было то, чему подверглась не она сама, а другой человек, а именно ее отец, и сейчас тоже, конечно, смерть Антона – это его смерть, но в каком-то смысле все-таки его самоубийство ложится на ее плечи, она чувствует это уже. Так другие люди на это посмотрят, так они на нее будут смотреть. Она навсегда останется женщиной, вышедшей замуж за человека, который потом покончил с собой, и, кто знает, может быть, она его до этого довела.
Кто знает, может, я и довела. У нее есть такая мысль, явилась и будет являться, еще и еще, пока не встанет необходимость решительно эту мысль отвергнуть, хотя никто, собственно, и не обвинял ее ни в чем. Нет, нет, я его надежд не обманула, я никогда никого не подвожу, это он меня!
Тс-с-с, успокойся, шатци. Приди в себя. Никто тебя не винит.
Как никто, все, даже ты…
Дезире огненная личность, она слишком эмоциональна и непостоянна, чтобы сладить с трагедией, и потому для равновесия ей нужна сейчас земная личность, твердая и неподвижная, с примесью, может быть, тундры, вечной мерзлоты. Ясное дело, она позвонила матери. Маман знает уже, каково это, когда скандал стучится в дверь, и мигом понеслась на ферму в своем «порше» с телефоном, полным полезных номеров мужниных знакомых, и с целой аптечкой успокаивающих. Есть способы разбираться с проблемами, предотвращая излишний переполох, но важно при этом сохранять хладнокровие и не пороть горячку, и важно знать в точности, к кому обратиться. Пара слов в нужное ухо, и запускается быстрая процедура, приедет полицейский врач и выпишет свидетельство о смерти, будет задано всего лишь несколько смягченных вопросов, и тело увезут, пока не поднялся слишком громкий шум.
После чего ряд простых практических шагов. Первым делом дать всем знать, и Маман берет это на себя, но даже тут, как выясняется, ничего особенно трудного. Антон был одинокий волк, у него имелись знакомые, но не слишком много друзей, и в телефоне у него в основном поставщики всякого разного для фермы плюс небольшое количество случайных собутыльников. Понадобилось меньше получаса, чтобы сделать выбор и обзвонить кого следует, и, хотя в большинстве своем люди шокированы, плакать никто не плачет.
Лишь после того, как всех известили, Дезире вспоминает. Господи, а ведь Амор же еще!
Кто?
Младшая сестра Антона. Ты с ней виделась несколько раз, не помнишь?..
Другая сестра? Правда? Я думала, у него только одна была…
Маман с трудом способна извлечь из-под долгих лет имя Амор, а о лице и говорить нечего. Откровенно сказать, все семейство Свартов кажется ей таким из ряда вон, что хочется вытеснить их из сознания. К тому же сам Антон всегда производил впечатление человека, свободного от уз.
Видимо, не самая яркая личность, решает она. А то я бы не забыла.
Ее номера в телефоне Антона нет. Они долго не общались.
А почему? Старая дама оживляется от запаха крови. Какая-то ссора?
Не ссора, нет. Скорее разногласия. Не могу точно вспомнить, из-за чего. Из-за какой-то земли, что ли?
Когда белые люди ссорятся, изрекает ее мать без малейших рациональных на то оснований, это всегда из-за собственности!
Но как же нам ей сообщить? Потом Дезире приходит на ум, что эта проблема уже возникала и решилась звонком Амор на работу. Больница в Дурбане! ВИЧ-отделение!
Номер выяснили без особого труда, и отвечает приветливый голос. Да, Амор работала здесь, но ушла около двух лет назад по личным причинам. Могу дать вам еще один номер, попробуйте… Там трубку берет некая Сюзан, она отрывисто говорит, что не видела Амор уже давно. Голос сердитый и нерадостный, и ей не терпится окончить разговор. Нет, она не знает, как с ней связаться. По всей вероятности, она в Кейптауне. Нет, сообщение передать она не сможет.
Хоть Маман и не помнит Амор, она думает о ней с досадой. Ну что за личность невозможная! Судя по всему, она и правда изо всех сил постаралась исчезнуть. Ну и ладно, бог с ней, раз сама так захотела. Что могли, мы сделали. Помимо прочего, погребение будет намного легче планировать, меньше согласований.
Маман склоняется к кальвинистской службе, это, в конце концов, естественное припадение к корням, и строгий ритуал всегда дает ощущение законченности. Но дочь не согласна, она думает, что мужниной душе полезнее будет что-то более восточное. Увлекшись всеми этими йогическими штучками в Рюстенбурге, Дезире стала восприимчива к неортодоксальным идеям, что вызывало кое-какие трения с отцом, пока его совсем не одолела деменция. Маман тоже настроена скептически, но в данном случае готова уступить. Антон бы с ненавистью отверг альтернативный обряд, и это вполне себе повод как раз его-то ему и навязать. В последние годы Антон был ей более чем неприятен, и она не особенно сожалеет о его кончине. Делай как тебе хочется, шатци, похороны для живых, а не для мертвых, его с нами нет, а раз так, какие с его стороны могут быть возражения?
Да, самого Антона нет. Но в его натуре было предвидеть даже посмертные унижения и принять против них меры. Наутро звонит семейная адвокатесса Шериз Куттс-Смит, она обзавелась еще одной фамилией и добавила еще один супружеский скальп к своей коллекции, чья весомость оттягивает ее голос к нижним пределам грудной клетки, и этим своим раскатистым голосом она сообщает Маман, что имеется нотариально заверенная бумага от Антона, где он излагает свои собственные пожелания как раз на такой случай, и состоят они в следующем:
1. Никаких религиозных служб. Никаких молитв, категорически.
2. Кремация, а не похороны.
3. Ритуальный зал при крематории будет в самый раз.
4. Прах рассыпать где-нибудь на ферме. В любом месте, где удобно.
5. Никаких неуместных затей и сантиментов, если это и так еще не ясно.
Вот и все, просто и недвусмысленно, и пространства для маневра не слишком много. Что ж, Антон, твоя взяла, как ты хотел, так и будет. Нам только проще, собственно говоря. Но подождите, не вешайте трубку, говорит старая дама адвокатессе, не знаете ли вы, случайно, номер телефона Амор?
Чей номер?
Сестры Антона.