В ритуальном зале Моти начал говорить, обращаясь к собравшимся. Меня попросили сказать несколько слов о нашем друге Антоне. Но меня попросили при этом воздержаться от чего-либо религиозного. Такова была воля самого Антона, и отсюда первое, что я хочу о нем сказать. Он не религиозный человек.
И это меня не смущает. Мне это, скажу прямо, в самый раз. Я и сам не религиозен. Но меня очень и очень заботит дух, и на эту тему я кое-что скажу.
Своим видом Моти излучает на слушателей благоволение. У него сладкая, успокаивающая улыбка, лишь отчасти скрываемая лицевой растительностью, и ее хорошо дополняет голос, в котором женщинам порой слышатся интонации врача у постели больного, и нередко этот голос приводил его не только к постели, но и в саму постель, хотя, конечно, это было давно, до того, как его столь сильно озаботил дух.
А давайте-ка попробуем вот что. Какие слова приходят в голову, когда мы думаем об Антоне? Я подкину немножко своих. Просьба держаться в рамках позитивности. Но это не значит утаивать правду, он бы не был этому рад.
Ну и вот мое первое слово о нем. Правдивый! Он высказывал, что было у него на уме, как верное, так и ошибочное. Он говорил свою собственную правду. И каждый из нас раньше или позже получил от него свою долю правдивости. Честное слово, я бы предпочел, чтобы он почаще кривил душой! Наверняка иные из вас тоже.
Звучат одобрительные смешки, и, поощряемый ими, он продолжает.
Сердитый. Вот мое второе слово. Он был правдивей всего, когда был очень сердит. И он страдал из-за этого, давайте добавим это в смесь. Он испытывал боль.
Умный. Очень. Упрямый. Очень. И смешной. И он мог, я слышал, быть с людьми великодушным и щедрым. Это тоже в нем было. Но иногда он бывал недобр, мне пришлось немножко почувствовать это на себе.
Может быть, теперь кто-нибудь из вас пожелает что-то сказать в дополнение?..
Откуда-то сзади звучит голос бывшей подружки Антона. Не всегда он бывал правдив.
Смеются. Давайте помнить, говорит Моти, что нужно оставаться в рамках позитивности. Мы здесь не для того, чтобы судить.
Напористый, выкрикивает кто-то.
Чуткий.
Широких взглядов?
Необузданный!
У Дезире легкая паника из-за того, какой оборот это принимает, и она говорит: он был любящий.
Рядом с ней ее бестолковый отец фыркает и орет во весь голос: сексуальный!
Небольшая пауза, и Моти легонько хлопает в ладоши. Достаточно! Все это свойственно духу Антона. Это и многое другое, конечно.
Мне повезло: я имел разговор с нашим другом вечером перед его кончиной. И я сказал ему то, что скажу сейчас и вам: что материя есть падший дух. Как мы знаем, Антон был скептик по природе своей, но думаю, он меня услышал. Думаю, до него дошли мои слова.
Ему никогда не было очень уютно в материальном мире, так что будем надеяться, что он обрел уют в царстве духа. Но только на время! Потому что, друзья мои, придут другие жизни вслед за нынешней, другие тела ждут своего часа, чтобы стать вместилищами нашего духа. Мы еще встретимся с Антоном Свартом, все, кто был с ним связан. Он, как и вы, будет зваться по-другому, но ваш дух узнает его дух, и все, что не было окончено между вами, продолжится.
Вновь эта блаженная улыбка. Среди слушателей заметны признаки беспокойства, ведь большей частью они добрые христиане, что это за чушь насчет новых жизней? Звучит по-язычески, по-заграничному и по-новомодному, проявление общего морального упадка, который виден повсюду. Маман негромко, но вслух интересуется, что это за нерелигиозность такая, и Дезире шепотом ей объясняет, что это философский взгляд, и только, никакой бог упомянут не был. Кто-то еще что-то бормочет, но, к счастью, Майло Преториус, он же Моти, закончил делиться своими размышлениями.
Снова в свои права вступает материальный мир в лице Дерека, одного из давних собутыльников Антона, он поет кое-что собственного сочинения. Плохо настроенная гитара, лицо на грани разжижения. Слышь, Ант, брательник, это тебе!
Мы были дружки, кореша мы были Куда, куда те деньки уплыли? Ты нынче был тут, а завтра был там Ты вечно носился по разным местам Зачем ты так рано покинул нас?..
Ну, и так далее. А следом Леон, брат Дезире и школьный приятель Антона, он читает стихотворение Н. П. фан Вейка Лоу[51], находясь под ложным впечатлением, что оно было близко сердцу Антона. Он думает так из-за давнего разговора, который, он убежден, был у него с Антоном, хотя на самом деле это был разговор с их общим знакомым, который тоже трагически погиб, стал в прошлом году жертвой несчастного случая на воде. Какая, в сущности, разница, ну, ошибся слегка, все они, так или иначе, умерли, и Антон, и этот знакомый, и Н. П. фан Вейк Лоу, вернулись в царство духа, где всем нам, если верить Моти, суждено когда-нибудь опять оказаться, надо только подождать завершения этой земной клоунады.
Можно уже идти? Да, можно, всё, слава богу, конец испытанию, людей смывает к выходу грязной волной органной музыки, крохотная задержка только из-за мужчины с торчащими передними зубами и в кое-как напяленном парике, из-под которого виднеется сетчатая подкладка. Он останавливает Дезире, идущую к дверям, и говорит, что прах можно будет забрать примерно через две недели, ей позвонят.
Вслед за этим ничего определенного. Никаких поминок, разумеется, ничего такого, это была бы сплошная неловкость, и Антон, как бы то ни было, не хотел никаких затей, так что, выйдя из ритуального зала, торопливо распрощались и рассеялись мелкими группками, как частички дыма, который продолжает извергаться из трубы крематория.
Дезире, одну из частичек, везет обратно на ферму мать, а на заднем сиденье, рядом со служанкой, сидит в отключке папаша. Разговаривают в машине мало. Каждый на свой лад погружен в созерцание только что произошедшего, исключая старика, у которого счастливая иллюзия, будто он в вертолете со шлюшками, было у него такое однажды, давно, в дни его славы.
Маман, когда приехали на ферму, берется известить младшую сестру, трудный наверняка предстоит звонок, но никаких глупостей она не потерпит. Что не смогли вовремя сообщить, это трагедия, но кто в ней виноват? С этой Амор куча проблем, и вести с ней разговор надо вежливо, но твердо.
Но голос в трубке прохладный и тихий, почти сонный. Да, говорит она. Я знаю про брата.
Знаете? Но откуда? Мы пытались с вами связаться…
Мне Саломея утром позвонила из крематория. Спасибо вам, что всё организовали. Пауза, а затем она добавляет: это моя вина, что вы не могли меня найти. Я пряталась.
И никакого конфликта вообще, ничего по крайней мере такого, что воображалось. Под конец говорить почти что и не о чем, условились только, что Амор будет на связи. Не похоже, честно сказать.
Но там, на юге страны, на другом конце умолкшей линии, одна в своей крохотной квартирке, Амор единственную мысль прокручивает снова и снова в своем мозгу. Я должна приехать, вот что она думает. Да, я должна приехать. Из всех только она и осталась, и ей надо приехать. В последний раз. Осознание вызревает медленно, и вот она стоит, высится обособленно и бесприютно среди раскинувшейся в уме панорамы, словно каменный перст на плоской равнине. К одиночеству-то она привыкла, другого состояния последнее время и не знает, но большей отдельности, чем та, что ждет ее сейчас на ферме, у нее не было и не будет.
Не готова к этому еще. Не может ехать туда, пока она слабая, а она слабая сейчас, опустошена поступком брата. Сама мысль об этом валит с ног. Вся его сила, вся его ярость обратилась внутрь и хлынула, раскаленная добела, по металлической трубке, метя в самую сердцевину его существа. Здесь/не здесь/нигде. Антон, которого она никогда толком не знала. Слишком высоко, слишком далеко, слишком мало с ней общего. А теперь пропал бесследно.
Хотя нет, не так уж бесследно. Потому что сжечь человеческое тело – это два-три часа, печей мало, а мертвецов много. С превеликим терпением все они дожидаются своей очереди в охлаждаемом преддверии. Антон в их числе, лежит в своем сгораемом ящике. Одежду и обувь, хотя это ни на что повлиять не может, выбрала ему жена, на нем сандалии, брюки из синего сержа и зеленая рубашка с напуском, именно в это, она почти уверена, он был одет, когда делал ей предложение, хотя, возможно, она спутала тот случай с каким-то другим. Вот и все, теперь нечего делать ни ему, ни для него, ни с ним.
Только одно осталось, для чего время, правда, может прийти не в этот день и даже не в следующий, минута, когда двери перед Антоном отворятся и он проследует в огонь. В сердцевине камеры белым-бело от жара. Огню покоряется все, но постепенно, внутренние узы укреплялись полвека и не сдаются так уж легко.
Процедурой управляет Кларенс, тот самый, у которого зубы и сползающий парик, в июле исполнится тридцать четыре года, как он заведует этими печами, скромный труженик демонической индустрии. Именно Кларенс поворачивает рукоятки, именно он решает, когда труп кремирован полностью. С некоторыми телами, вы удивитесь, приходится очень даже непросто, например, с чрезвычайно тучными, весь этот жир разжижается и может вспыхнуть, как-то раз один из блоков из-за этого загорелся; или же с теми, у которых внутри запрятаны механические части вроде кардиостимуляторов, однажды такой взял и взорвался. Но Антон, как выясняется, легко дает себя уничтожить. Он худ до выхолощенности и очень быстро превращается в пепел. Хотя, точнее, не в пепел, а в груду мелких камешков и песка вперемешку с костной щепой. Внушительное количество, странно даже.
Все тот же Кларенс, дождавшись, чтобы Антон остыл, сгребает его и проверяет, нет ли кусочков металла, серебряных пломб, хирургических штифтов и тому подобного, а затем пропускает его через кремулятор, который перемалывает все более-менее в порошок. Теперь его можно струей, почти как заливают жидкость, пересыпать в заказанную заранее урну, четко пронумерованную и снабженную индексом во избежание какой-либо путаницы, хотя так ли это важно сейчас, да и в любом случае останки Антона вовсе не беспримесны, к ним примешаны частицы тех, кто прошел через камеру крематория до него, в особенности его непосредственного предшественника, доцента-слависта, который задохнулся до смерти, подавившись бананом.