Что вдруг так?
Потому что мой брат умер, я одна осталась.
В углу неспешно стукнуло что-то. Лукас убрал телефон. Он встает, подходит к столу и подсаживается к ним, не спуская глаз с Амор. Нам благодарить тебя надо?
Она качает головой. Нет, конечно.
Моя мать давным-давно должна была этот дом получить. Тридцать лет назад! А получила одно вранье и обещания. А ты палец о палец не ударила.
Саломея пытается его утихомирить, но он продолжает.
Ты на ваши семейные деньги жила, ты у них брала, хай поднимать не хотела. Теперь они все умерли, ты заявляешься и делаешь нам подарок. Видел я, как ты все тут осматривала. Ну и как, мило? Три сраные комнаты под дырявой крышей. И мы должны благодарить?
Сквозь открытую дверь предгрозовое небо бросает на него дымчатый свет, и, несмотря на жесткие слова, он кажется Амор каким-то размякшим.
Это не бог весть что, говорит она. Я знаю. Да, три комнаты под дырявой крышей. С участком неплодородной земли. Да. Но впервые в жизни у твоей мамы будет собственность. Ее фамилия на официальном свидетельстве. Не моя, не наша. Это не пустяки.
Да, соглашается Саломея, перейдя на сетсвана[57]. Не пустяки.
Пустяки, говорит Лукас. Снова улыбка, холодная, яростная. Нá тебе, боже, что мне не гоже! Отдаешь моей матери ненужное, хлам, объедки, и припозднилась лет на тридцать. Грош такому цена!
Ты не прав, говорит Амор.
Я прав. А ты, я гляжу, кой-чего не понимаешь. Ты не можешь это дарить, это и так не твое. Оно уже наше. И этот дом, и тот, где ты живешь, и земля, на какой он стоит. Наше! Не тебе это раздаривать, когда лишним стало. Все, чем ты пользуешься, белая леди, уже мое. Мне не надо никаких разрешений!
Белая леди? Она смотрит на него ровным взглядом, под которым его передергивает. У меня есть имя, Лукас.
Гром на отдалении, как будто толпа что-то выкрикнула на чужом языке. Он делает движение рукой, словно отбрасывая ее имя в сторону.
Что с тобой такое?
Я спал, а теперь проснулся.
Нет, говорит она. У меня есть имя. Ты его знал и знаешь. Я сказала тебе про ваш дом, когда мы увиделись на холме. Помнишь?
Он пожимает плечами.
Я часто вспоминаю тот день. Утром тогда умерла моя мама. Я увидела тебя и сказала тебе про дом. Мы еще дети были, гуляли везде. Ты знал, как меня зовут.
Она понятия не имеет, почему все это говорит, воспоминание и слова пришли сами собой. Но она видит, что он тоже помнит. Несколько секунд он не находит что ответить, хотя, возможно, почти готов назвать ее по имени.
Что с тобой такое? спрашивает она опять.
Жизнь. Вот что со мной такое.
Да, я вижу. На теле у него заметны шрамы, тут порезали, там полоснули, памятки от былых драк и всяких происшествий. Частичная летопись событий. Боль, борьба, крушение планов. Бесследно такое не проходит.
Его лицо вновь закрылось. Он отворачивается от нее, и момент миновал. Но и с криком покончено, пока по крайней мере.
Амор поворачивается к Саломее. Я не хочу тебе врать. Поэтому знай, что на эту собственность зарятся люди, которые говорят, что жили тут, а потом их отсюда согнали. Может случиться так, что ты получишь землю, а потом ее потеряешь. Все может быть.
Саломея воспринимает эти слова настороженно, что-то меняется в ее глазах. А ее сын фыркает. Ну что я говорил! Гроша ломаного не стоит.
И еще одно, последнее, говорит Амор. Ее голос стал очень тихим, и она опустила глаза. Лукас сказал, что я жила на наши семейные деньги. Это не так. С тех пор, как я уехала из дому, я не брала у них ничего. Так что здесь он не прав.
Но я и не отказалась от этих денег. Могла сказать «нет», но не стала. Поэтому раз в месяц деньги переводились на счет, который они для меня открыли. Я к ним не притрагивалась. Я сказала себе, что может настать такой день, когда я пущу эти деньги на что-нибудь важное, но чтό это будет, я не знала. Теперь, кажется, знаю.
Пф-ф-ф. Опять у Лукаса эта презрительная усмешка, под ней сейчас легкий испуг. Надумала, значит, купить нас задешево…
Последнее время выплаты уменьшились, и скоро они прекратятся совсем. Но вначале они были большими. Там немало.
Пф-ф-ф…
У нее вертится на языке сумма, но она удерживается. Пусть сами увидят, когда получат. Напишите мне, пожалуйста, ваши банковские реквизиты.
Саломея выходит из дома попрощаться с ней. Она выглядит ошарашенной поворотом событий, почти не способна говорить. Ты уж прости Лукаса.
Он очень зол. Но я могу это понять, могу.
После первой отсидки он стал другой, и так с тех пор…
Сейчас порывами дует горячий ветер, и с востока ползут черные тучи. Из глубины небесного горла катится клокочущий гром. Пора уходить, и спешка пригодится, поможет прикрыть то, от чего рвется сердце. Обе знают, что сегодняшняя встреча у них последняя. Но почему это важно? Они близки, но далеки. Соединены, но разъединены. Одно из странных простых слияний, скрепляющих эту страну воедино. Едва скрепляющих, кажется порой.
Они обнимаются напоследок. Хрупкая костяная корзинка, в которой теплится огонь. Смутный пульс под твоей ладонью.
До свидания, Саломея. Спасибо тебе.
До свидания, Амор. И тебе спасибо.
Вот и все, и уходишь, во всех смыслах оставляя это позади.
Слезы, конечно. Соленые, жгучие. Сквозь них маячит и колеблется холм. У нее вдруг сумасшедшее побуждение не огибать его, а подняться и спуститься, но хватит ли времени? Шквалистый порыв, и воздух трескается. Молния не лупит по одному месту дважды, хотя мало ли. Редкий способ отправиться на тот свет.
Глазом не успела моргнуть, а уже на полпути к вершине. Тело думает, что оно еще юное, и движется прыжками, но вскоре она пыхтит и потеет. И туфли неподходящие. Поднималась обычно с другой стороны, а тут и тропинки не видно никакой. Даже у ног моих свои привычки. Но добралась в конце концов. До того самого места, которое не то самое уже.
Что изменилось, Амор? Не черные ветви, не камни, да и вид не особенно. Нет, ты сама, вот что изменилось, глаза, которыми смотришь. И масштаб сейчас уже не такой, и страх не такой. Величественная панорама ужалась, стала маленькой. Место всего-навсего. Место, где с тобой кое-что случилось.
И откуда тебе надо поскорей уходить, если не хочешь, чтобы это случилось еще раз. Все мировые линии изогнулись в одну сторону, прочь от того, что надвигается. Эти тучи добра не сулят, от них летят искры.
Но присядь на секунду, буквально на секунду, под мертвым деревом. Вспомни тот давний день, когда все стало иным. День, во многом похожий на нынешний. Бог показал Своим перстом, и ты рухнула. А затем Па принес тебя в дом, и все сбежались, Ма, Астрид, Антон, и поднялся переполох, и ты была любима, они сомкнулись вокруг тебя, как цветок. Теперь их нет никого, ты осталась одна.
Амор Сварт, четыре с половиной десятилетия на этой земле, и один лишь раз за все это время сама была близка к смерти, тогда, в шесть лет, когда ударила молния. Давнее событие, год за годом удаляющееся, но притом каким-то образом запечатанное у тебя внутри, близкое и досягаемое, как шрам на ее ступне или как отсутствующий мизинец ноги, где сейчас начинает дергать. Всегда дергает, когда она думает о смерти. Тело знает, как бы ни был глуп твой мозг.
Много раз за годы она обдумывала это, вызывала в памяти белую горячую вспышку и темноту за ней. То, чем все могло кончиться. Для меня, что бы это ни значило. Не прожить оставшуюся жизнь, но воткáться, тем не менее, в общую ткань. Мертвые ушли, мертвые навсегда с нами.
Иди, Амор, иди, эта молния возвращается по твою душу. Недоделанное дело, и пусть оно лучше остается недоделанным. Полусбегая-полусоскальзывая вниз со стороны дома, она пока еще опережает грозу, но лишь ненамного, и, когда спустилась до конца, в пыль шлепаются первые капли. Тик-ток, кап-кап. Ненастроенное пианино, пьяный пианист.
И тут небо рвется, и все из него вываливается вниз. Несколько секунд, и она мокрая до нитки, поэтому какой смысл бежать? Распахни вместо этого объятия.
Да, вот он, дождь, как этакий дешевый искупительный символ в повести, свергается с бурных небес равно на богатых и бедных, на счастливых и несчастливых. Он окатывает жестяные лачуги так же беспристрастно, как поливает изобилие. Дождь не испытывает предпочтений. Он льет без разбора на живых и на мертвых, и он продолжает лить ночью час за часом. Он мочит бездомного под дверью церкви, вынуждая его встать и отправиться на поиски укрытия. Он тихо тренькает по крыше над спящим Моти, проникая в его сон как многоголосое жужжание распевающегося хора.
Он постукивает над усыпленной снотворным головой Дезире, вызывая образы марширующих ног, множества ног ряд за рядом.
Он окропляет могилы Рейчел и Мани в их раздельных гнездах из освященной земли и окропляет другие наши могилы, где лежит Астрид, где лежат Марина и Оки, он окропляет окно рядом с останками Антона в урне. Тут о сновидениях информации нет.
Он находит себе дорогу сквозь несколько дыр в крыше домика Ломбард, простите, дома Саломеи, капли соединяются в ручейки, и наконец она встает, старая хозяйка, и идет за ведрами и кастрюлями.
Бодрствует не только она. Амор сидит в кровати своего детства и слушает звук. В мир былых блаженных дней принеси меня, ручей, а вода меж тем напитывает ферму, переплетается косами и журчит в желобах, закручивается против часовой стрелки, уходя в землю. Как она клокочет, как она шипит! Будто котелок на плите, но дождь несет прохладу, прямо чувствуешь, как свежеет.
А ближе к рассвету, когда гроза наконец прошла, после нее остается капающий покой. Под кустами вытягиваются в длину улитки и ползут толчками, маленькие галеоны на темно-зеленом море, оставляя позади тонкий серебристый след. Терпкие феромонные ароматы, поднимаясь от почвы, обволакивают воздух, как усики растений.
Утром мир пронизывает легонькая дымка, так что все видно не вполне отчетливо. Амор встала и оделась вскоре после рассвета. У нее ранний вылет, и кое-что надо успеть до отъезда. Лучше бы вчера, но были более важные дела. К тому же она не была уверена, да и сейчас не уверена, можно ли так, надо ли. Да, шальная идея, она знает, но вопрос – она правильна или нет, эта шальная идея? Ничто другое не кажется подходящим.