Если ж представить, что ты мучаешь человека как бы навек, как в тысячелетнем рабстве, без всякой возможности тебе отомстить (полным потом равнодушием) – вот тут уже тухло все. Скучно. Погано. Как с ухом – больным.
Нет.
Только так – на границе будущего забвенья.
В ожидании, через лет 5 или 6, на пограничной полосе.
Вот тогда – радость бытия.
И воздух свежее, и солнце ярче, и небо – аквамарин.
– Смотри, туча на дальней границе моего королевства начинает потихоньку пожирать мир. Значит, можно попробовать построить новый.
– Если получится, мой король.
КАНО
Я сижу с сигаретой на пограничной полосе, в ярком тумане. Раскладываю разные камни.
Деревянный камешек Burberry Touch пахнет осенью и корзиной для свежестираного белья. Новым льном. Глиняный камешек Dior Homme пахнет тленом и тоже осенью. Умершей, золотой. Я сижу на балконе в кресле, курю (бычки оставляю в цветочном горшке) и нюхаю: то корзину для белья и простыни в английском доме, то Джонни Деппа в гробу. А то голубцы, которые готовлю в микроволновке.
Еще одна такая неделя, и я стану бессмертным.
Но слабоумным.
И вот обулись – и пошли
(за славой и за снегопадом)
во тьму – любовники мои,
потом мои ученики,
и дети – целым детским садом.
Я часто живу в ощущении какого-то скорого конца. Не в смысле меня или чего-то, а как физического понимания границы, за которым начинается нечто совершенно иное и куда, если честно, мне не так уж и хочется идти (а что делать).
Вот и сегодня я проснулся утром с четким убеждением, что что-то кончилось.
Осталось только это «что-то» найти и определить.
АНСУЗ (ЗНАКИ, РУНА ПОСЛАННИКА)
Но вдруг возник – in Sicht – ужасный соловей
в чужих ботинках, сластоец и в мыле
и вот пищит теперь, кусает до костей.
(Так почему его мы в люльке не убили?)
Не смей, придурок, говорить ей нет,
что, в первый раз тебя за холку тащат? —
к тому же ты убог и кривоног. —
Но сладко нам, чем старше быть, тем слаще.
А жребий тянем мы, как кипяток.
Больше всего мне нравится читать тексты, по прочтении которых тебе кажется, что тебя поймали на чем-то, переплюнули, уличили. Обычно – поймали на том, что ты вот сейчас сидишь и читаешь, а там изменилась жизнь. Как правило, это бывает в прощальных вещах (когда человек решил круто изменить свою жизнь, уйти, или она сама изменилась).
Еще в самом начале, когда я только начал вести первый публичный блог, я прочел по ссылке письмо девушки, которая уходила на войну. То ли она была наемницей, то ли еще кем-то, не помню. Зато помню – моментальное ощущение стыда, за все: за всю шелуху, мусор и лепет, которую ты обычно городишь, когда твердо сидишь в собственной жизни по самое горло. Причем – сидишь на стуле. Причем – перед монитором.
Комичность (убожество) твоей ситуации, твоей фигуры (а ты в этот момент пронзительно видишь себя именно со стороны) высвечивается как раз этим чужим жестом свободы.
Это похоже на стихи.
На настоящие стихи.
Когда ты читаешь такие чужие стихи – тебе становится стыдно, что ты не там. Не на этой вершине, не на этой горе.
Надеюсь, что я тоже многим доставил такие же неприятные (в альпийском смысле) минуты.
ЙЕРА
Сначала я стал просыпаться и думать,
что вот еще пять или шесть лет
и можно окончательно махнуть на себя рукой.
Потом я ходил по осенней гудящей земле
и думал: «Господи, сколько на свете яблок»,
потом я вообще ни о чем не думал,
а потом я увидел – тебя.
ОТАЛ (РУНА НАСЛЕДСТВА И РАЗДЕЛЕНИЯ)
От долгой совместной жизни родственники друг от друга
устают, как нога от обуви, —
и думают ночью, что смерть
когда-то их выдернет нежно (а может быть, вырвет грубо)
из старческого слабоумия
небесной морковкой – вверх.
...В какой-то момент понимаешь, что все родственное, семейное тянет тебя в землю. Как будто родственники, спящие в соседней (или в одной с тобой) комнате, во сне – сами того не осознавая – тянут из тебя силы. Корнями. Забирают с собою в почву.
Делают заранее смертным.
Им раньше – вот и делают.
Самое душное воспоминание – в этом смысле – это приход в детстве к прабабке какой-то ее племянницы Риммы Федоровны. Римма Федоровна приносила жирный советский торт (самый дешевый), с маслянистыми розочками и медузным желе на бисквите. Бисквит был мокрый, а она ела с аппетитом и говорила: «Сочно!»
Римма Федоровна была хорошая тетка, и торт тут совсем ни при чем, но, хотя «сочно» вошло в нашу младшую эдду, в наш подростковый семейный фольклор, было в этой сцене что-то неправильное.
НАУТИЗ (НУЖДА, ПРИНУЖДЕНИЕ, ЧЕРНАЯ СТАРУХА)
Года четыре назад (а все это длилось где-то в течение полугода) в районе появилась какая-то странная старуха. С сумкой на тележке. Я не знаю, что там у нее было в ее сумке на колесиках (ну, такие – с которыми часто старики ездят на дачу, чтоб не поднимать тяжести), но она – и это было самое странное – все время мне попадалась на глаза. Как будто специально.
Я выходил из дому – на углу я видел ее.
Возвращался другим путем домой – опять ее видел.
Это было почему-то неприятно, но повторялось как дурной сон: я, выходя из дома, даже говорил Е.С.: «Смотри, сейчас я опять ее увижу». Так и случалось.
Скорей всего, она просто кружила по району. В каком-то старческом злобном безумии (я говорю «злобном», потому что есть такие старики, как ведьмы. И она явно была из их числа. Она была сухонькая, с резким лицом, крючкообразным носом – и что-то было в ней ненавидящее... Не знаю).
Однажды я встретил ее прямо в угловом магазине. Она покупала соль.
Пачка упала, и я – по привычке помогать женщинам – нагнулся, поднял пакет и положил на прилавок.
Она отреагировала – совершенно неожиданно.
Уже, видимо, давно потеряв привычку говорить высокомерные женские вещи, она тем не менее, путаясь и неправильно сопрягая глаголы и соотнося слова, сказала, вздернув голову, что-то похожее на: «Я не соблаговоляла... вам... разрешения, сударь, поднимать мою соль».
Продавщица оторопела, а у меня возникло сильное желание взять этот пакет и так же аккуратно (подчеркнуто вежливо) положить его снова на пол. Вернуть обратно. Отмотать время. Упразднить жест.
Однако я этого не сделал.
...После этого все стало только хуже. Теперь – старуха с тележкой (с капустой или отрубленной головой для Маленького Мука) попадалась мне каждый раз на разном углу с еще большей раздражающей периодичностью. Но – кроме этого – она еще останавливалась и смотрела мне вслед. Ну метров 100 – 150, пока я не скрывался из виду. То есть – в прямом смысле – буравила мне спину. Ощущение было отвратительное.
Я, разумеется, бесился ужасно.
– Чего ты бесишься, – говорила мне, смеясь, Е.С., – скорей всего, она просто влюбилась в тебя. Такое бывает. Когда старые женщины влюбляются в молодых мужчин. Может, она думает, что ты сказочный принц. Который ее расколдует. И она снова станет – прекрасной и молодой. Как раньше.
...Все это, наверное, было бы очень мило, но у меня была менее романтическая версия. Не-женская.
Я думал, что старуха просто хочет меня сглазить. Или совсем чокнулась. (К тому же в это время стали случаться какие-то странные, малоприятные вещи в моей жизни. Я не вел подсчет, как это было связано с нашими уличными встречами, но в виду это имел...)
Поэтому однажды я не выдержал и, когда был один, повернулся и сказал что-то резкое.
Даже не резкое, а грубое. Сказал на «ты». По всем законам народной сказки. Как говорят некуртуазные иванушки, когда говорят с ведьмой.
Типа: – Что ты на меня уставилась, старая дура?
Старуха ничего не ответила. А просто – отвернулась и пошла.
Тележка гремела за ней.
Больше я ее не видел.
Из нашего района она пропала.
Меня до сих пор иногда мучает вопрос, почему я ее больше не вижу. Вообще. Никогда. В прямом смысле этого слова – без всяких приблизительных.
Может, она действительно думала, что я расколдую ее. Как доморощенный принц.
А я ее убил. Ненароком.
А может, она просто смотрела на парня, который напомнил ей, что она «давно никому не соблаговоляла». И потом она ушла в свою квартиру и умерла там – среди склянок и запаха старости, получив на прощание от этого мира очередную пощечину, которая вернула ее туда, где мы все будем плавать и задыхаться. Когда останемся совершенно одни.
А может быть, она на самом деле была ведьмой – и таким образом заколдовала меня окончательно и я проглотил какой-то медленный злой яд, от которого когда-нибудь тоже осыплюсь и обветшаю. Чтобы кто-нибудь тоже – убил меня – в свое время – каким-нибудь словом. Как и ее.
У меня нет ни одного бесспорного варианта ответа на этот вопрос.
Старушка светлая
«...Есть вещи, – говорит Арсений Р., из Санкт-Петербурга, – которые рассказать почти невозможно. Так, позавчера через Литейный проспект в нашу сторону кинулась старушка, останавливая машины буквально руками. Бабушка эта ростом была совсем-совсем маленькая, очень опрятная, и с лицом, я даже не знаю, как описать, то есть одновременно детским, светлым и как с картины. У нее была тележка с картонной коробкой, а в ней навалены какие-то мешки, газеты, пластиковые стаканы, и все это очень контрастировало с ее видом.
Она остановилась и заговорила с какими-то ребятами, я не слышал, что она рассказывала, но думал, что, если бы эта старушка подошла ко мне, я бы не смог отойти. Тут пришла маршрутка, и мы сели в нее, и за нами эта старушка, и она стала говорить водителю, что ей надо доехать до театра, что она поехала кормить бездомных, а когда вошла в троллейбус, увидела уже из окна, что оставила на остановке бидон с горячим супом, что его вряд ли кто-то взял, а если и взял, то она спросит, попросит, и ей отдадут.