Пусть эта книга, пусть – она – стоит,
вся в горьких ягодах, вся в вмятинах уродства,
смотри, смотри, – она сейчас прольется
прощальным ливнем ягод и обид.
О, дай же мне – таким же светлым днем
всей этой сладостью и горечью напиться,
стать этой гущей ягод – а потом
перевалиться на твою страницу
цветочным ливнем, ягодным дождем.
И больше – никогда – не повториться.
Нигде – ни с кем – никак – не повториться,
ни там, ни здесь,
ни дальше – ни потом.
ПРОЩАЯСЬ – ГРУБО, ДЛИТЕЛЬНО, С ЛЮБОВЬЮ
Ну что – опять? –
(в последний раз?) цветком горячим в мыле,
как лошадь загнанная, вздрагивать во сне? –
да все все поняли уже, все – уяснили,
а ты – все о себе да о себе.
Будь – навсегда – цветком горячим в мыле,
будь – этой лошадью, запрыгнувшей в себя,
тогда своей рукой
своей ладонью сильной
мне легче будет вытянуть – тебя.
Да, сладко жить, да, страшно жить, да, трудно,
но ты зажмуришься:
в прощальной синеве
сирень и яблоня, обнявшиеся крупно,
как я, заступятся, за младшего – в тебе.
И родина придет с тобой прощаться,
цветочным запахом нахлынув на тебя.
Я столько раз не мог с земли подняться,
что, разумеется, она уже – моя.
Я говорю – а мне никто не верит,
так сколько – остается –
нам вдвоем
еще стоять – в моем – тупом сиротстве,
в благоуханном одиночестве – твоем?
Прощаясь – грубо, с нежностью, с любовью,
я не унижу, господи, Тебя
ни этим «все», ни этим «нет – довольно».
Я – тот цветок, которому не больно.
Я – эта лошадь, господи, Твоя.
Я обязательно оставлю все как было,
чтобы Тебе – в конце – на склоне дня —
Тебе – твоей рукой,
твоей ладонью – мыльной —
сподручней было бы вытягивать – меня.
И очень может быть —
не письменным и устным –
но может быть, ты вытянешь меня
совсем другим – не ярким и не вкусным,
и все поверят мне, и все – простят меня.
А может быть (при всем моем желанье),
всем корнем – зацепившийся опять —
я захлебнусь – своим прощальным ржаньем,
я тоже – не умею – умирать.
Но в этот краткий миг,
за этот взрыв минутный
(так одинок, что некому отдать
все прозвища, названья, клички, буквы) —
я все скажу, что я хотел сказать.
Спасибо, господи, за яблоню – уверен:
из всех стихотворений и людей
(ну, за единственным, пожалуй, исключеньем) —
меня никто не прижимал сильней.
Зато – с другим рывком,
в блаженном издыханье,
все потеряв, что можно потерять:
пол, имя, возраст, родину, сознанье –
я все – забыл, что я хотел сказать.
И мне не нужно знать
(но за какие муки,
но за какие силы и слова!) —
откуда – этот свет, летящий прямо в руки,
весь этот свет – летящий прямо в руки,
вся эта яблоня, вся эта – синева...
Май – 30 мая 2001
МУЖЧИНЫ ТОЖЕ МОГУТ ИМИТИРОВАТЬ ОРГАЗМ
Прошу обратить внимание на то,
что я ничего не пишу о своей повседневной жизни, –
а лишь о мгновениях мистического потрясенья,
которые мне довелось пережить.
В молодости мне говорили, что я хороша,
я этому верила,
потом говорили, что я умна, –
я этому верила тоже,
теперь же мне говорят,
будто бы я святая,
но этому я не поверю уже никогда.
Господи, всю свою жизнь
я хотел быть проституткой
или по крайней мере – быть абсолютным монархом,
вместо этого
про меня написали десяток статей (www.levin.rinet.ru):
«Очищение возвышенным криком» ,
«Буйный цветок неокрепшего неомодерна» ,
«Слово-субъект в полифоническом тексте»
и даже
«Новая искренность, новая чувственность, новое слово».
Господи, на что ж ты потратил
мою бесценную жизнь.
Тема
И то, что о себе не знаешь,
и то, что вглубь себя глядишь,
и то, чем никогда не станешь, —
все перепрыгнешь,
все оставишь,
все – победишь.
Рема
Я падаю в объятья, словно плод,
в котором через кожицу темнеет
тупая косточка —
но как она поет,
но как зудит она,
о, как болит,
болеет,
теряет речь,
не хочет жить, твердеет
и больше – никого – не узнает.
Голос
О, как бы я хотел,
чтоб кто-нибудь
все это мог себе, себе присвоить —
а самого меня перечеркнуть,
перебелить, преодолеть,
удвоить,
как долг – забыть,
как дом – переустроить,
как шов, как жизнь, как шкаф – перевернуть...
Но —
личной – жаждой,
собственным – покоем,
одной (всего одной!) —
попыткой —
чьей-нибудь.
ПЕРВОЕ – И ПОСЛЕДНЕЕ – СТИХОТВОРЕНИЕ С АВТОЭПИГРАФОМ, ОТ КОТОРОГО БЫ Я С УДОВОЛЬСТВИЕМ ОТКАЗАЛСЯ(НО НЕ МОГУ)
Вот такие
пришли – продувные – дни,
вот такой – синячок – подкожный,
так что ты не стесняйся,
давай, рискни.
Это раньше со мною –
нельзя, ни-ни.
А теперь со мной – можно, можно.
Средь мародеров, трусов и стыда,
среди осин, уже пропахших местью, —
я буду жить (и проживу) всегда —
образчиком позора и бесчестья,
защитником свободы и добра.
Но – в мельтешенье лиц, имен и зим,
но – в сем дрожанье – из листвы и света:
что будем делать —
с одиночеством моим?
что – с одиночеством своим – я – буду делать?
Все обостряется – в период катастроф,
и вот теперь – средь клеветы и трусов:
будь, будь готов – да я всегда готов —
к твоим, о Господи, ударам и укусам.
Но – в трепыханье света и еще
каких-то листьев —
быстрых, желтых, белых —
мне холодно (как никогда еще),
и с этим – ничего – нельзя поделать.
СПИСОК ПОСВЯЩЕНИЙ
Николаю Охотину, Валерию Ненашеву, Татьяне Райт, за то, что – любили меня.
Светлане Ивановой, Владимиру Губайловскому, Александру Уланову, за то, что учили меня насчёт этого – не обольщаться.
Владимиру Путину, Джорджу Бушу и бен Ладену, за то, что меняли мою жизнь (и не всегда к лучшему) а также всем остальным – ОТСЮДА с нежностью и благодарностью – ПОСВЯЩАЕТСЯ...
Как я – газеты и людей – листаю,
вот так и ты меня
посмотришь на просвет:
и счастье – есть,
и пошлости – хватает.
Пощады – нет.
ИНФОРМАЦИОННЫЙ ПОВОД
Но ты имей в виду: когда пожар в крови,
когда вокруг – такая благодать,
а листопад – такой – что аж в глазах темно,
с кем быть (а с кем не быть),
кому принадлежать –
мне ВСЁ РАВНО.
Как шрам – любовь – под бровью от стакана,
как след – любовь – на пальце от ожога,
всегда всего мне было мало, мало,
а оказалось – слишком много, много.
Но я клянусь, что в жизни листопада
я не искал любви (я даже сил не тратил),
но я искал – защиты и пощады,
а находил – еще – одно – объятье.
Жизнь, ты – которая так часто пахнет кровью,
жизнь, ты, которая со мной пила украдкой,
ну, не было – с тобой нам – больно, больно,
а было нам с тобой – так сладко, сладко.
Все начиналось – зябко и проточно,
а продолжалось – грубо и наглядно,
а кончилось – так яростно, так мощно,
так беспощадно.
Из разговоров – лицом к лицу
Меня спрашивают:
Почему вы – так часто – пишете о сексе?
Я отвечаю (почти потрясенный):
Я – не пишу – о сексе...
Кто-то улыбается. Кто-то пожимает плечьми.
А многие – верят.
На тех, кто хочет меня [здравствуйте саша] –
я смотрю с изумленьем.
На тех, кто не хочет меня [............] –
я смотрю с интересом.
И лишь на тебя
(ты-то знаешь,
какой я на самом деле:
утренний, глупый, горячий,
почти никудышный) –
так вот на тебя я смотрю
совсем по-другому.
А тело пело и хотело жить,
и вот болит – как может – только тело.
Я научу мужчин о жизни говорить —
бессмысленно, бесстыдно, откровенно.
И ржа, и золото, летящее с ветвей,
и хриплый голос мой, ушибленный любовью, —
все станет – индульгенцией твоей,
твоим ущербом и твоим здоровьем.
И ты поймешь – что все на свете есть,
что даже в этой каше, в круговерти —
есть жизнь, есть жар, есть честь – и жженье есть,
и этот жар, и жизнь,
и честь – сильнее смерти.
Но также ты поймешь,
как трудно – говорить
с самим собой – без лести и обмана,
что тело пело и хотело жить —
не-постоянно.
Как – к самому себе – теряя интерес,
оно лишь корчилось – от лжи, любви и жженья,
как – сразу – сбросило – любовь,
как лишний вес —
без сожаленья.
И – в эту яркость, в эту круговерть —
как в сотый раз,
как в первый раз! – запело
и – захотело сбросить – жар и смерть.
Но не успело.
НО Я ЕЩЕ ПРИЖМУСЬ К ТЕБЕ – СПИНОЙ
Но я еще прижмусь к тебе – спиной,
и в этой – белой, смуглой – колыбели —
я, тот, который – всех сильней – с тобой,
я – стану – всех печальней и слабее...
А ты гордись, что в наши времена —
горчайших яблок, поздних подозрений —
тебе достался целый мир, и я,
и густо-розовый
безвременник осенний.
Я развернусь лицом к тебе – опять,
и – полный нежности, тревоги и печали —
скажу: «Не знали мы,
что значит – погибать,
не знали мы, а вот теперь – узнали».
И я скажу: «За эти времена,
за гулкость яблок и за вкус утраты —
не как любовника —
(как мать, как дочь, сестра!) —
как современника – утешь меня, как брата».
И я скажу тебе,
что я тебя – люблю,
и я скажу тебе, что ты – мое спасенье,
что мы погибли (я понятно – говорю?),
но – сдерживали – гибель – как умели.
ЗАРЕКАЛАСЬ СВИНЬЯ – ГОВНО ЕСТЬ
Из разговоров за спиной.
– Господи, какие же они все несчастные люди. Они обязаны – рассказать о себе все. Иначе их усилия напрасны.
– Но ведь это уже обыкновенный стриптиз! Снимаются покровы, один, второй, третий. Нетерпеливый зритель ждет. Ждет и боится, что занавес упадет раньше, чем стриптизер разденется.
И это – понятно.
Непонятно только – бывает ли им когда-нибудь стыдно?
(Бывает.)
Один мой знакомый сказал мне,
что формулы отрицанья —
в моей речи похожи – на формулы утвержденья.
Другой мой знакомый сказал мне,
что на все предложенья —
я всегда отвечаю – категоричным отказом...
Не уверен.
Не знаю.
Никогда не думал – об этом.
Однако – с тех пор —
на все предложенья и просьбы
(вольныя
и невольныя,
личные и не очень) —
ДА, – отвечаю я, – ДА, ДА, ДА, ДА!
ДА!
НЕТ!
(Не – царское это – дело.)
КАК ИЗВЕСТНО – Я ЧАСТО ВИЖУ ВО СНЕ КАТАСТРОФЫ
Пронзенный оскорбительным страхом, я хватаю предметы, детей (часто чужих), а про многих родных – забываю...
Когда-нибудь – кто-нибудь – пронзенный этим же страхом, схватит (чтоб вынести) кого-то другого, но не меня.
Все справедливо.
Кричи – как шапка,
бывшая куницей,
скрипи во тьме – как полинялый шкаф, –
а что ты думал:
можно – сохраниться? –
себя на божий промысел отдав...
Ты ласкаешь меня – как скаковую лошадь,
я же ласкаю тебя – как весенние гроздья
(мну, как осенние гроздья —
ртом, животом
и руками).
Ты же – нас – забиваешь,
как теплые, мягкие гвозди.
Спасибо еще —
что гвозди.
...Сапогами бы,
сапогами...
Без названия
Любовь –
то с нежностью,
то с грустью:
то поскребет, то ковырнет, –
но – не надейся – не отпустит,
пока всю шкурку не сотрет.
Так безымянно погибает —
но – как достойно – гибнет сад —
ему плевать: он облетает,
он – падает – спиной назад.
Вот так и мне – в моем блаженстве
(когда – живот и жизнь поют!) —
какая разница —
как в детстве —
тебя назвали – и зовут.
Но эта гибель – без названья —
имеет множество причин,
чтоб мы – в конце концов – назвали
всех наших женщин и мужчин.
А то и нас —
потом —
попросят
(когда отшкурят и съедят),
а как фамилия – не спросят. —
Не захотят.
ИЗ – ПОСЛЕДНИХ МОИХ – РАЗГОВОРОВ
...Ну, да, говорю, – надорвался
Ну, да, говорю, – совсем обалдел
Но ТЫ-ТО – чему радуешься?
ТЕБЕ-ТО – какая корысть?
а, говоришь,
радуешься бескорыстно...
ну-ну
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК! –
(тот, – который обдумывает – письмо)
я сейчас покажу вам несколько мест,
которые – можно занять,
и которые – можно – присвоить:
первое место – ПИСАТЬ О СЕБЕ,
второе место – ПИСАТЬ ДЛЯ СВОИХ,
третье – ПИСАТЬ ДЛЯ ДРУГИХ И ДЛЯ ВСЕХ.
...правда, есть еще один вариант:
ЕДИНСТВЕННЫЙ,
БЛАГОУХАННЫЙ,
НЕСРАВНЕННЫЙ, –
но ЭТО место,
mal’tchik,
пока что – ЗАНЯТО.
Так неудобно жизнь – во мне лежала,
что до сих пор —
все невпопад лежит:
все трогали меня – она дрожала,
уже не трогают – она еще дрожит.
И, тем не менее – пытаясь петь и жалить,
срывая голос,
выступленье, медь, –
вообще-то мы тебе не разрешали
на нашу смерть – так пристально – глядеть.
Что было медом – обернулось жалом,
что было жалом – сжалилось в груди:
вообще-то мы тебя
предупреждали,
но если очень надо, – на! гляди...
...О, я отлично помню – как с экрана
живых людей, не знаю почему —
поодиночке,
пачками,
попарно
(под фотовспышку Баха Иоганна)
поочередно – сбрасывали – в тьму.
Но также помню я – как шла себе старуха,
вот именно – не падала, а шла,
и было ей начхать
на ваших внуков.
Но даже – в этом – логика была...
А в этой дрожи, в этом исступленье
(всех наших жил —
вдруг захотевших здесь
еще продлить дрожанье и паденье!)
нет – логики,
нет – пользы,
нет – спасенья.
А счастье – есть.
Так – постепенно —
выкарабкиваясь – из-под завалов —
упорно, угрюмо – я повторяю:
Искусство принадлежит народу.
Жизнь священна.
Стихи должны помогать людям жить.
Катарсис – неизбежен.
Нас так учили.
А я всегда был – первым учеником.
Вся моя пресловутая искренность –
от нежелания подыскивать
тему для разговора.
Раньше – в подобных случаях –
я сразу ложился в постель.
Теперь – говорю правду.
Хорошо это, плохо, –
не мне судить.
Но людям – НРАВИТСЯ.
Я не кормил – с руки – литературу,
ее бесстыжих и стыдливых птиц.
Я расписал себя – как партитуру
желез, ушибов, запахов, ресниц.
Как куст – в луче прожектора кромешном —
осенний, – я изрядно видел тут,
откуда – шапками – растут стихотворенья,
(а многие – вглубь шапками растут).
Я разыграл себя – как карту, как спектакль
зерна в кармане, – и – что выше сил!
(нет, не моих! – моих на много хватит) —
я раскроил себя – как ткань, как шелк, как штапель
(однажды даже череп раскроил).
Я раскроил, а ты меня заштопал,
так просто – наизнанку, напоказ, —
чтоб легче – было – жить,
чтоб жизнь была – по росту,
на вырост – значит, вровень, в самый раз!
Я превратил себя —
в паршивую канистру,
в бикфордов шнур, в бандитский Петербург.
Я заказал себя – как столик, как убийство, —
но как-то – слишком громко, чересчур.
Я – чересчур, а ты меня – поправишь:
как позвонок жемчужный – обновишь,
где было слишком много – там убавишь,
где было слишком мало – там прибавишь.
Но главное – отпустишь и оставишь
(меня, меня! – отпустишь и оставишь),
не выхватишь, –
не станешь! – не простишь...