Но – мне! – не нравится
так поступать с тобой:
о, как ужасна жизнь мужского пола –
ты все еще, – а я уже живой,
ты все как девочка, – а я уже тяжелый
(неповторимый, ласковый, тупой,
бессмысленный, ореховый, сосновый),
самоуверенный, как завуч средней школы, –
нет, выпускник – лесной воскресной – школы,
ее закончивший – с медалью золотой.
Любая женщина – как свежая могила:
из снов, из родственников,
сладкого, детей...
Прости ее. Она тебя любила.
А ты кормил – здоровых лебедей.
Но детским призракам (я это точно знаю) —
не достучаться им —
до умного – меня...
А ты – их слышишь – теплая, тупая,
непоправимая – как клумба, полынья.
Стихотворение – простое, как объятье —
гогочет, но не может говорить.
Но у мужчин – зато —
есть вечное занятье:
жен, как детей, – из мрака – выводить.
И каждый год – крикливым, птичьим торгом
я занимаюсь в их – живой – груди:
ту женщину,
наевшуюся тортом,
от мук, пожалуйста, – избавь и огради!
Все стихтворения —
как руки, как объятья.
(...от пуха, перьев их – прикрой меня – двумя!)
Да, у мужчин – другие есть занятья,
но нет других – стихотворений – у меня.
...Ты мне протягиваешь – руку наудачу,
а я тебе – дырявых лебедей.
Прости меня.
Я не пишу, я плачу —
над бедной-бедной – девочкой – моей...
ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ
...а теперь – все, что хочешь,
но только не эти «Итоги»,
и не этот политик – с растрепанными глазами,
и уж точно не эти солдаты,
солдаты – в кровавой пыли, –
но их,
кто простит – их –
за их некрасивые ноги
(и что я все время суюсь – со своими ногами?),
за их – некрасивые ноги,
за красивые их – сапоги.
Ты – тот, который ходит враскоряк,
потом потеет – в нас,
потом – лежит, как студень.
Я понял, что ты хочешь – только так.
Но так – не будет.
Нас не для этого – просили не орать,
кормили сахаром, а накормили – солью:
ни унижать людей,
ни бить, ни убивать —
я не позволю.
О, этот алый, грубый, свежий сок, —
он так летит, как яблоня в апреле!
(...а нам покажется: еще один хлопок...)
– Что, на подошвах, дядя?
– Грязь, с-сынок. —
Да неужели...
Ну, – встаньте же, –
Архаров, Барсуков,
Воденников, Ершова,
Садретдинов,
Хохлова, Холомейцер, Хохляков,
Хмелева, Яцуки... – НЕВЫНОСИМО!
Ты – вот где – мне,
а я – в твоих руках,
ты – как желе (сидеть!..),
а я – как батарея,
ты – в замечательных – сегодня сапогах
(все – в замечательных сегодня сапогах!) —
а я без них,
и я – тебя – сильнее.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Он делал все – с таким видом,
будто хотел сказать:
«...вот как щас подойду,
и как дам по башке этим микрофоном, –
будет тебе и ка€тарсис и ката€рсис
и все, что захочешь...»
Однако на самом деле – хотел он сказать совсем про другое.
«Место поэта, – хотел он сказать, – в рабочем строю,
место поэта – в рабочем столе,
место поэта – во мне и в тебе
ЖИЗНЬ ЗАЩИЩАЕТ – твою и мою».
...И в этом смысле – я с ним – абсолютно согласен.
...а кто-то ведь пытался жить —
в моих стихах, в моих осинах.
А я все спал – в руках твоих —
невыносимых.
Но надоело мне – как раненая птица,
спасать птенцов, камлать – как на войне —
ведь я хочу еще —
тебе, тебе! – присниться:
в очках и без очков – в предельной наготе.
Ведь я и сам еще – хочу себя увидеть
без книг и без стихов (в них – невозможно – жить!). —
Я это говорю
не чтобы их – обидеть,
а чтобы – оскорбить.
Чтоб их – ликующая, смешанная – стая
обрушилась, упала (гогоча),
мне прям на голову —
так – чтоб меня не стало,
точней: не стало – прежнего – меня.
...Я это говорю, как водится,
раздельно,
понятно, образно, на русском языке.
Я это говорю
не для кого – отдельно,
а всем – конкретно, каждому, тебе!
Да, я хочу кому-нибудь присниться —
в очках и без очков, без челки, в пиджаке, —
как белый лист,
как чистая страница,
как первый снег – в предельной простоте.
Вот будет номер! – если (будто в детстве)
с открытым лбом
я вдруг пойму тогда,
что – и одетому – мне никуда не деться
от проступающего, как пятно, – стыда.
...Но тут же! —
негодующая стая
моих стихов,
простившая меня, –
ты! – защитишь меня,
со всех сторон – сжимая,
вытягивая шеи,
выгибая —
галдя, топча, калеча, гогоча...
А снег летел – до покрасненья
костяшек, пальцев, крыльев носа, глаз.
ЕЩЕ ВСЕГО ОДНО ПРИКОСНОВЕНЬЕ.
В ПОСЛЕДНИЙ – РАЗ.
Как куст – в луче прожектора, осенний,
я чувствую разлуку – впереди.
ЕЩЕ ВСЕГО ОДНО СТИХОТВОРЕНЬЕ.
НЕ УХОДИ.
А кажется – нельзя еще теснее,
а кажется, еще прочней – нельзя...
ЕЩЕ ОДНО ТАКОЕ ПОТРЯСЕНЬЕ,
И ВСЕ – И БАЦ! – И БОЛЬШЕ НЕТ МЕНЯ.
Но – размыкая руки, – без сомненья,
я все перенесу, но и запомню – все.
...еще одно мое стихотворенье...
...еще одно твое прикосновенье...
...еще одно – такое – потрясенье...
НУ, ВОТ И ВСЁ.
* * *
...только, может быть,
сразу, сразу?..
– Не распробовал я, не смог:
соловьиное твое мясо,
густо-розовую заразу,
соболиный твой крик,
сынок...
ЧЕТВЕРТОЕ ДЫХАНИЕ
Но что-то, видно, есть во мне такое,
что я никак смириться не могу,
что больше нету – никого со мною,
ни соболя, ни соловья в снегу.
А то, что мне объятий не хватало,
так это, деточка, все как бы да кабы. —
Зато хватило – голоса, металла,
таблеток, алкоголя, мужества, судьбы...
Зато хватило мне – метафор и деталей,
ума хватило – все перебелить:
что ни строфа – желание ударить,
что ни абзац – то просьба пристрелить.
Несешь себя – как вывих, как припадок
(два соболя + соловей – внутри),
несешь себя – как соловья – в подарок! —
глядишь, – уже обратно принесли.
Я уговаривал: давай еще, подтянем,
ну что же ты? – ведь Ты ж меня любил! —
я говорил: царапается, тянет...
(Я все это напрасно говорил).
Не бойся, соболь, – я тебя не выдам,
я больше никого не выдаю.
Но ты, ты должен знать, где есть отдельный выход,
в густые заросли, в высокую траву.
Как быстро ты – скребешься, роешь, лаешь,
как будто чуешь пулю – между глаз!
Не рой так быстро (ты же мой – товарищ),
но, видно, нет – товарищей – у нас.
А если нет – за синею горою
найдешь себе – другую западню!
Беги отсюда, я тебя – не скрою,
я сам тебя, как выкуп, выдаю...
Они убьют тебя, они тебя – не знают
(как облаком – накрыв твою семью),
здесь травят – грамотно, здесь – правильно стреляют
(я, кстати, многим здрасте – говорю).
О, как же он бежал,
с беременной женою,
с летящим соловьем – по млечному пути!..
Не бойся, мальчик, – я тебя прикрою.
Я пошутил (...чтоб ты – успел – уйти...).
...Что ни строка – то приступ и припадок,
что ни рука – то выстрел и отстрел.
Ты извини, что скромный мой подарок
от крови внутренней набряк и отсырел.
Да, были безобразны – эти роды,
но я горжусь, что сексуальный голос мой
был утешеньем моего народа
(а мой народ – за синею горой!).
Я счастлив – оттого, что в общей куче
они прогрызли, как рюкзак, – меня,
и что они (не я!) бессмертны и живучи,
как жизнь, как мужество, как молодость моя.
...Но что же делать мне теперь –
с самим собою
(уже без всех метафор), боже мой,
и что это за облако такое? –
как облако, – нависло – надо мной...
А, что – я, собственно, здесь собираюсь делать,
и для чего? – стихи свои читать?
Стихотворение – качнулось, как поэма.
Мне все равно, как это называть...
Четвертый день (при этом хорошея)
я задыхаюсь, глядя в темноту,
я чувствую – испарину на шее, –
не ту я чувствую испарину, не ту!
Я – спас тебя: мой соловьиный вывих,
соболий выдох, лошадиный храп. —