отому что нужно было ждать, когда вокруг них нарастет кость. Но результат оказался лучше всяких ожиданий: сногсшибательная улыбка и восстановление жевательного аппарата на долгое время.
– Я расскажу о вас всем своим друзьям, – сообщила она, доставая чековую книжку. – Теперь у меня зубы, как в молодости, но об этих я буду тщательно заботиться, уж поверьте. Спасибо этим маленьким кусочкам титана, но прежде всего спасибо вам. Как вспомню, что мне посоветовали идти в больницу, прямо ужас охватывает! Вы так замечательно работаете, доктор, и правильно о вас говорят – вы никогда не делаете больно.
Она встала, еще раз улыбнулась зеркалу, надела пальто и сунула Кристине небольшой конверт в карман халата.
– Вы меня успокаивали и были очень внимательны.
– Мадам, – возразила Кристина, – я не могу ничего принимать, я…
– Нет, можете! И не провожайте меня, я знаю дорогу наизусть!
Они услышали стук ее каблуков в коридоре, потом хлопнула дверь.
Алан переглянулся с Кристиной и разразился смехом.
– Вот что значит «осчастливить пациента»!
– Она в вас влюблена.
– Скорее, в свои зубы.
– Вы изменили всю ее жизнь.
– И прекрасно, я очень рад за нее. В этом хорошая сторона нашей профессии. Видеть, как человек приходит, дрожа от страха, а уходит сияющий, – что может быть лучше?
Кристина открыла конверт и достала из него подарочную карту.
– Здорово! – воскликнула она. – Сто пятьдесят евро на покупку парфюмерии в магазине на улице Вильдено. По-моему, это оригинально и очень деликатно.
– Оригинальнее чаевых. Вы сможете скупить всю помаду в городе.
Они дружно рассмеялись, потому что Кристина не пользовалась косметикой.
– Я перестала краситься в сорок лет и не собираюсь начинать снова. Но хорошая туалетная вода, не говоря уже…
– На этот раз я сам закрою кабинет, я не успел оформить документы и хочу закончить с этим сегодня.
Алан никогда не уносил бумаги домой, считая свой дом личным, интимным пространством, куда не должны вторгаться его профессиональные заботы. К тому же Кристина частично освободила его от работы, взяв на себя медицинские карты пациентов, расписание, заказ материалов и иногда даже бухгалтерию.
Он еще долго сидел в кабинете, разбирая свои отчеты в страховую компанию, пересчитывая амортизационные отчисления дорогостоящего оборудования, такого, как панорамная рентгеновская установка и новое стоматологическое кресло, которые он собирался купить. В девять часов он решил, что поработал достаточно. Административные обязанности вызывали у него отвращение, и он всегда откладывал их на последний день.
На обратном пути он чувствовал, что его кабриолет мотает из стороны в сторону от порывов ветра – ледяного норд-оста, который уже десять дней свирепствовал на побережье и который, казалось, стал еще сильнее. В прибрежной зоне все время штормило, и рыбакам, наверное, приходилось тяжело. Мысли о них привели Алана к Маэ. По-видимому, она не простила ему его поведения, потому что даже не подтвердила, что получила цветы. Букет из двадцати одной розы по бешеной цене мог бы подарить ему отпущение грехов, но эта восхитительная маленькая женщина оказалась злопамятной. Жаль, он бы с радостью увиделся с ней снова. Алан с удивлением обнаружил, что с той самой ночи, которую она провела в его доме, он думает о ней чаще, чем следует. Обычно он быстро забывал своих возлюбленных, о которых у него оставались приятные, но смутные воспоминания.
Не успел он выйти из машины, как шквалистый ветер буквально швырнул его на капот. Адская погода! Ветер свистел и выл в кронах деревьев, сломанные ветки устилали гравий. Сквозь этот шум Алан услышал хлопанье со стороны конюшни. Он бросился туда и увидел, что у стойла Патурес верхняя дверца плохо закрыта. Он схватился за нее, но она с треском захлопнулась сама. Замок висел, наполовину вырванный из гнезда, и Алан вспомнил, что уже давно собирался его починить. В темноте он нащупал на стене выключатель, но щелкал им напрасно – света не было.
– Только этого не хватало!
Оставив дверцу, которая снова начала хлопать, Алан бросился в сарай для упряжи. На ощупь он нашел висевший на крюке фонарь, который, к счастью, работал. Он захватил катушку проволоки, кусачки и только вышел из сарая, как на него упали первые капли дождя.
– Иду, голубушка!
Кобыла явно была напугана шумом, и он говорил с ней, чтобы успокоить.
– Все в порядке, все в порядке, – повторял он, трудясь над дверцей. Ему удалось прикрепить ее к вделанному в стену кольцу, которое должно было держать ее открытой.
– Что, девочки, испугались грозы?
При свете фонаря он увидел в глубине стойла прижавшихся друг к другу кобылу и козу. Он вернулся в сарай и принес оттуда охапку сена.
– Это вам заранее, в честь Рождества, угощайтесь, мои красавицы!
Алан бросил сено через дверцу, не открывая ее из опасения, что она вырвется у него из рук. Несмотря на крышу над конюшней, косой дождь щедро поливал его, пропитывая пальто.
– Если это не сработает, я вернусь, но сначала переоденусь, хорошо?
Пат опустила голову и понюхала сено, что было хорошим знаком. Если она начнет есть, коза успокоится и присоединится к ней. Алан бегом бросился к дому; оказавшись внутри, он прислонился к стене и, вздохнув, начал безнадежно щелкать переключателем. Света не было. Так как его дом стоял на отшибе, во время грозы электричество часто отключалось. Не будь у него фонаря, он очутился бы в полной темноте.
– Теперь я без кофе, без горячей воды, без оперы, а в морозилке все растает… Черт бы тебя взял, ЭДФ![8]
Он поднялся наверх, надел старые джинсы, толстый ирландский свитер и снова спустился, чтобы разжечь камин. Когда поленья занялись, он зажег свечи в двух подсвечниках и керосиновую лампу, которой пользовался в таких случаях. Вокруг дома по-прежнему кружил ветер; под его натиском скрипели двери, на окна обрушивались шквалы дождя. Сидя на полу перед камином, Алан рассеянно блуждал взглядом по комнате, где в неверном свете пламени все, казалось, дрожит и меняет очертания. Он был не против провести так весь вечер, чувствуя себя вдали от мира, под защитой массивных стен своего дома. Чуть позже, перед сном, он достанет из шкафа пуховую перину и накроется ею поверх одеяла, потому что если электричество к ночи не восстановят, в доме резко похолодает.
Горящие свечи не могли осветить углы комнаты с пляшущими в них тенями. Буря за окном то немного стихала, то усиливалась вновь. У Алана был приемник на батарейках, и он мог бы поискать радиостанцию, передающую классическую музыку, но он предпочел слушать шум ветра. Держа в руке керосиновую лампу, он подошел к холодильнику и достал из морозилки сосиски. Поджаренные на огне, с испеченной в золе картошкой – это будет идеальное сочетание.
Приступив к делу, Алан подумал о том, что с удовольствием выпьет сейчас бокал сансерра[9]. Жаль, не с кем разделить это прекрасное вино. Он вспомнил о брате, о том, как они любили в детстве пугать друг друга во время грозы.
– Вы были бы очень желанны сейчас, мадемуазель Ландрие…
Снова в его мыслях возникла Маэ. Было о чем задуматься.
– Если ее траулеры сегодня вышли в море, ей, наверное, не до сна!
Мог ли он позвонить ей? Нет, это было бы неуместно. Мяч находился в ее воротах, и если бы она захотела, то дала бы ему знак. И раз уж ее обида не прошла, несмотря на цветы и извинения, тем хуже для нее.
Он переворачивал на каминной решетке сосиски, когда теплое прикосновение к ноге напомнило ему о кошке. Аромат еды заставил ее выйти из того места, где она пряталась от ненастья.
– Тебе тоже страшно?
В отличие от кобылы, он мог взять кошку к себе на колени и поделиться с ней ужином.
– Хочешь кусочек сосиски?
Неужели ему предстоит провести остаток жизни в угрюмом одиночестве? Ладно, он два раза пробовал завести домашний очаг, семью, но судьба распорядилась иначе. Два раза он действовал по велению сердца, и действовал решительно, а в результате вернулся на круги своя, но с большим желанием сделать еще одну попытку. Думая о брате и невестке, он испытывал некоторую ностальгию и спрашивал себя: почему Людовику повезло, а ему – нет? Почему жизнь так сопротивлялась его намерениям, почему опрокинула все его планы? Почему после трагической смерти Луизы на его пути появилась Мелани?
Мелани! В какую еще бессовестную сделку надеялась она его втянуть? И как она могла вообразить, что он будет ее слушать? Наверное, он остался у нее в памяти полным олухом, который беспрепятственно позволяет себя грабить. В то время он так устал от нее и ее махинаций, что готов был все бросить, лишь бы поскорее положить конец этому кошмарному браку. Его адвокат твердил, что он должен выдвинуть жене имущественный иск, но Алан спешил покончить с этим как можно быстрее и не желал «судиться за тряпки». Кроме того, он отказался выступать в роли жертвы: Мелани одурачила его, несмотря на весь его ум, и он мог винить в этом только себя. Возвращение в Ренн и работа в больнице, в отделении челюстно-лицевой хирургии, были для него спасением, там он наконец-то нашел себя. «Я просыпаюсь по утрам совершенно разбитый, словно всю ночь пьянствовал, но я снова живу», – писал он брату.
До появления скайпа, который позволил им общаться, они успели написать друг другу много писем. Алан стал понемногу приходить в себя, успокоился, и в конце концов к нему вернулся вкус к жизни. То, о чем он мечтал: дом посреди леса, не слишком далеко от моря; кабинет, где он работает в свое удовольствие, – все это он смог реализовать. И теперь он спрашивал себя: может, в выбранной им программе чего-то не хватает?
Внезапно зажегся свет, заставив его прикрыть глаза. Он прислушался: ветер ослаб. Сквозь мурлыканье кошки донеслось гудение включившегося холодильника.
«Жабадао» на рассвете вернулся в порт. Маэ ждала на берегу, в теплом красном пуховике и шерстяной шапочке, натянутой до самых глаз. Она очень хотела увидеть, как судно будет входить в порт, потому что полночи провела из-за него без сна. Жан-Мари и другие моряки выглядели измученными, но, еще не успев бросить якорь, объявили, что рефрижераторы в трюме полны.