Появился санитар — в действительности простой эсэсовец в белом халате, — и Симон указал ему на пациента, все еще бившегося в припадке с пеной на губах:
— Убери это отсюда. И вкати ему люминал за мое здоровье.
Тот повиновался, потащив больного, как мешок с картошкой. Симон захлопнул за ними дверь и рухнул на стул. Он погрузился в созерцание печки, кутаясь в солдатскую шинель. Теперь он носил только это и сапоги на меху. Отстроченные костюмы, хомбурги с заломом и ботинки «дерби» на танкетке остались далеко в прошлом…
В дверь постучали.
Он раздраженно дернулся. Если это очередной выродок-убийца… Он яростно распахнул дверь и с изумлением обнаружил двух людей, которых менее всего ожидал увидеть.
Франц Бивен в кожаном плаще и очках «авиаторах», выглядящий бо́льшим арийцем, чем статуи Арно Брекера. Минна фон Хассель, выглядывающая из огромной, не по росту гимнастерки, прекрасная все той же неяркой, томной красотой.
Какое-то мгновение он пытался найти слова, потом кинулся в их объятия и разрыдался.
147
Чтобы добраться до Минны, Бивену пришлось проехать восемьсот километров — у него ушло на это три дня. Затем вдвоем они направились в Винницу. Еще четыре с половиной дня. Теперь они направлялись в Польшу, и, согласно их подсчетам, экспедиция должна была занять еще три дня. Может, больше. Когда они добрались до Львова, пошел снег, и начиная с воскресенья, 29 ноября, они стали продвигаться намного медленнее.
Но Бивен, в общем-то, был даже доволен столь долгим путешествием. Покрыть такое расстояние, да еще по зимним дорогам во время войны — это граничило с настоящим подвигом. Да, он испытывал немного смешную гордость дальнобойщика. Его «Фольксваген-82» держал удар. Запасы горючего закончились, но звание оберст-лейтенанта гарантировало им дозаправку повсюду, где бы они ни оказались.
По пути в Винницу они с Минной почти не разговаривали — дорожные ухабы и шум мотора заменяли беседу. А главное, Бивену не хотелось дважды повторять то, что он собирался рассказать. Лучше уж дождаться Симона.
И в это снежное воскресенье, когда они вот уже два дня по очереди вели машину (пока один сидел за рулем, двое других отсыпались), он решил все им выложить.
Итак, как-то ноябрьским вечером в расположении его части случайно оказался один офицер и рассказал о том, как побывал в недавно созданном концлагере недалеко от Ченстоховы. Что-то вроде экспериментального подразделения, которое разрабатывает новые методы уничтожения, опираясь прежде всего на медицинские исследования. Имя руководителя этой зоны заставило Бивена подскочить — Эрнст Менгерхаузен, уже ставший группенфюрером.
Франц не стал долго раздумывать: в тот же вечер он велел подготовить машину, чтобы нанести визит единственному человеку, который, возможно, знал, что такое «операция „Европа“». Но у него и мысли не было отправиться туда в одиночку. Прежде всего он должен был отыскать своих сподвижников, чтобы вместе добраться до окончательной истины.
— Как ты нас нашел? — спросила Минна.
— У меня еще остались кое-какие связи в гестапо. Я никогда не выпускал вас из виду.
Бивен был счастлив снова их увидеть. В последнее время голова у него работала не очень ясно, эти годы войны словно выжгли его мозг, но наконец-то в том потоке дерьма, в который превратились его мысли, наметился лучик радости.
А больше всего его подхлестнуло то, что Минна и Симон при одном только упоминании Менгерхаузена последовали за ним, не задав ни единого вопроса. Покидать таким образом свой пост было опасно — их могли обвинить в дезертирстве, в пораженчестве. Но оба сделали это без колебаний: как и сам Бивен, они никогда не забывали об Адлонских Дамах, и загадка «операции „Европа“» лежала у них грузом на сердце.
Выложив одним духом первую порцию объяснений, Бивен замолчал. Он мог бы заодно рассказать, чего навидался, проехав всю Украину или вообще за последние годы, но зачем? Он не знал, что пережили Минна и Симон, но был уверен, что они тоже хлебнули лиха.
Этим вечером он предложил сделать остановку в подлеске и передохнуть. Они отказались: лучше уж ехать всю ночь, сменяя друг друга (им оставалось еще четыреста километров, а учитывая снег, по-прежнему сильно замедлявший их продвижение, и целые сутки).
Радуясь их решимости, он предпочел остаться за рулем, а пока поделиться сведениями касательно пункта их назначения.
— В Ченстохове все поставлено под строгий контроль: инфицирование, боль, смерть… Именно там проверяют эффективность газовых камер. Они оборудованы односторонними зеркалами без амальгамы, чтобы хронометрировать агонию заключенных.
Бивен, не отрывая глаз от дороги (которая сводилась к двум черным колеям, проложенным в сугробах), говорил монотонным голосом. В конечном счете он предпочел ничего от них не скрывать, чтобы они были готовы к тому, что их ждет. Второго шанса у них не будет.
— Этот лагерь кичится тем, что является исследовательской лабораторией. Для очень особых исследований. Они прививают болезни здоровым людям, набирают побольше заключенных, чтобы наблюдать за результатом различных методов лечения или просто отслеживать состояние ран. Некоторые опыты проводятся с токсичными материалами, например нефтяными продуктами, которые наносят на кожу подопытных или впрыскивают им в органы. Мне рассказывали также об ожогах фосфором, экспериментах с поглощением морской воды или с сопротивлением холоду… после таких экспериментов не выживает никто. Еще теплые тела немедленно вскрывают, расчленяют, препарируют, потом отправляют на медицинские факультеты или в секретный музей рейха, собирающий скелеты. Когда новых тел не хватает, узников умерщвляют уколом фенола в сердце. Для Менгерхаузена подобные резервы человеческого материала — уникальная удача. Наука должна быть свободна от всякой морали и, разумеется, от тени жалости.
Бивен говорил так, проверяя самого себя. Он изображал крутого парня, но никогда не бывал в лагере уничтожения и совершенно не представлял, как на это отреагирует.
В понедельник, 30 ноября, около четырех дня они добрались до окрестностей Ченстоховы. Насколько Бивен знал, это был город-святилище, где хранилась Черная Мадонна[188], и обычно туда стекалось огромное количество паломников. Но ныне молиться было поздновато, все силы Польши уходили на то, чтобы выжить…
Они не стали въезжать в район жилых застроек, выяснили направление и скоро оказались на дороге, покрытой грязью и лужами. Наступала ночь, и у подножия белого холма можно было различить лишь стоящие аккуратными рядами одноэтажные здания, словно черные гренки, впитавшие в себя тяжелые хлопья сумерек.
— Говорить буду я, — просто предупредил Бивен.
148
Ни нацистского флага, ни черепа. Никаких особых знаков. Однако вблизи лагерь смерти олицетворял мрачную мощь. За оградой из колючей проволоки под током, высотой в три метра и со сторожевыми вышками, откуда торчали дула пулеметов, видны были три десятка кирпичных зданий — Бивен говорил о небольшом лагере, и Минна задумалась, что же представляют собой другие, — выстроенных друг за другом двумя параллельными рядами. Похоже было на обувную фабрику или молокозавод — нечто, не требующее ни гигантских машин, ни просторных хранилищ.
Бивен вышел из машины и заговорил с часовыми на сторожевом посту. Слова взлетали над их головами облачками пара. Минна оглядела размеченную высокими фонарями ограду, поднимавшуюся по склону и исчезавшую в ночи. Она напоминала новогоднюю гирлянду, нечто праздничное, волшебное. Минна чувствовала, что теряет рассудок.
Теперь Бивен предъявлял свои бумаги — разумеется, фальшивые, которые он сфабриковал перед отъездом, — и солдаты согласно кивали. В определенном смысле все бумаги, изготовленные Бивеном, были подлинными, поскольку подлинным был он сам.
Ворота открылись, караульные расступились. «Фольксваген-82» вполз внутрь заснеженного лагеря. Центральный проход был расчищен, и они проехали несколько сот метров, не обменявшись ни словом. Дорога напоминала длинную черную трещину в замерзшем озере.
Вокруг все было пустынно. Ни одной живой души в красно-белом городке, за исключением охранников, которые вышагивали с винтовками на плече, придерживая пыхтящих овчарок.
С нездоровым интересом Минна смотрела во все глаза, пытаясь разглядеть заключенных, а может, и мертвецов. Она испытывала физическое ощущение, что проникает в самое сердце зла, и не желала упустить ни грана. Но вокруг царило сонное затишье.
Бивен снова вышел, чтобы задать вопрос часовому. Стоящий напротив него солдат казался осыпанным ртутной пылью, словно ее частицы покрывала хрустальная оболочка.
Минна опустила глаза и через приоткрытую дверцу увидела, что у снега здесь тоже серебристый отблеск — и не просто отблеск: снег действительно переливался, как муар. Наклонившись, она поняла, что в наст вкраплены мельчайшие частицы. Пепел.
Только тогда она осознала, что за странный запах, новый и в то же время знакомый, просачивался в салон. Поверх поднятого ворота она бросила исполненный ужаса взгляд на Симона.
Запах жареного мяса.
Человеческого мяса.
— Контора Менгерхаузена в глубине, — сообщил Бивен, возвращаясь в машину.
Они двинулись дальше по главной дороге. Холод придавал странное свечение каждой детали: сквозь ветровое стекло виднелись свисающие с крыш сталактиты, непрозрачные стекла, отбрасывающие серебристые отблески, голубоватые следы сапог охранников.
Наступившая темнота ничего не могла поделать с этим призрачным окружением. Все белые поверхности словно отталкивали ночь, держа ее на почтительном расстоянии, будто мел наконец взял верх над черной грифельной доской.
Вскоре они подкатили к флигелю, над которым висели флаг со свастикой и еще один с нацистскими рунами — первые, увиденные ими с приезда. Строение было окружено колючей проволокой, как лагерь в лагере, и весь его тяжелый, приземистый вид свидетельствовал об административной власти. Именно в этом сейфе принимались решения, именно здесь распределялись права на жизнь или на смерть.