— Рассказывайте, — приказал он.
Обергруппенфюрер был уже полностью в курсе и, возможно, знал обо всем больше подчиненного, но Франц покорился велению долга. Он вкратце изложил информацию, только что полученную от Хёлма.
Пернинкен не стал смотреть на тело. Фуражка на голове лишала его доброй половины персональной харизмы: величественно голого черепа.
Бивен, решив его спровоцировать, описал образ действий при убийстве — ведь речь шла именно об убийстве — и подробно остановился на пытках, которым подвергся несчастный детектив.
Обергруппенфюрер промолчал. Он стоял всего в метре от Бивена, опустив голову, и черты его лица было не различить. Зато погоны, нашивки и медали блестели под луной.
— Как вы объясните, что офицер Крипо оказался закопанным здесь, убитый двумя пулями в затылок после пыток?
Это я вас должен спросить, чуть не ответил Бивен, но такая дерзость ни к чему бы не привела.
— Слишком рано судить, обергруппенфюрер, но расследование…
— Расследования не будет, — спокойно прервал его шеф.
Он прикурил сигарету и стал, по всегдашнему обыкновению, расхаживать туда-сюда — по вспаханной земле это было не так-то легко. Увидев, как он споткнулся, Бивен посмотрел на начальника другими глазами. Никогда еще тот не казался таким реальным… и таким пустопорожним.
— Главный вопрос в другом: кто это сделал?
— Да, кто? — невольно повторил Бивен театральным тоном.
— Это могли быть вы, это мог быть я, — не моргнув глазом бросил Пернинкен. — Или же эти сволочи из СД[73]. Или даже, почему бы нет, сама Крипо.
— Расследование…
— Повторяю, его не будет. Никто не станет терять время на дело, которое так или иначе замнут. Если Винер лежит здесь, у наших ног, значит сам виноват. Пути фюрера… неисповедимы.
В этом замечании не было и следа иронии. С точки зрения эсэсовцев все было решено раз и навсегда: Адольф Гитлер бог.
Бивен предпочел сменить тему:
— Я видел этим вечером герра Кёнига.
— Я знаю. Он мне звонил.
— Почему вы разрешили ему поделиться со мной информацией о кинжале?
— Я не понимаю, как вы могли бы продолжить расследование, не владея всей информацией по делу.
На этот раз Бивен чуть было не заорал: «Не держите меня за полного идиота!» Но снова выбрал униженный, почти вкрадчивый тон:
— Однако я впервые слышу об этом важнейшем обстоятельстве. О нем не упоминается ни в одном…
— Сначала мы должны были увериться, что вам можно доверять.
— В каком смысле?
— Бивен, за вами следили в последние дни. Теперь мы считаем, что, прежде чем задержать преступника, вы сумеете поступить должным образом.
— Позволив вам убить его?
Бивен высказался слишком прямолинейно. Даже в гестапо следовало выбирать выражения.
— Если я арестую этого человека, — сдал он назад, — то никто не будет заинтересован в том, чтобы его судили и приговорили. Подобная история может сильно запятнать репутацию рейха, не говоря уже об иностранной прессе.
Пернинкен не отпустил ни единого комментария. В его молчании сквозило одобрение.
— Разумеется, можно было бы уладить дело максимально деликатно, не вынося сор из избы, — продолжил Бивен, — но это также наделает шума. Исчезновение высокопоставленного чина СС не останется незамеченным. Пойдут слухи…
— Ближе к делу, гауптштурмфюрер.
Бивен набрал в грудь воздуха и кинулся в неизвестность:
— Существует территория, на которой офицер СС может исчезнуть самым естественным образом.
— Какая именно?
— Война, польский фронт.
— Что именно вы задумали, на самом-то деле?
Бивен выложил все разом:
— Я нахожу убийцу, сообщаю вам его имя, и вы посылаете его на фронт. Там он может незаметно… погибнуть. Что может быть естественней, чем смерть на поле боя?
— И кто возьмет на себя эту… казнь? Вы?
— Именно.
Пернинкен улыбнулся в полумраке:
— Ваша вечная навязчивая мечта об отправке на фронт.
— Мы об этом уже говорили, обергруппенфюрер, мы…
— Я передам наверх, — оборвал его Пернинкен. — Но в вашем плане не хватает главного: имени убийцы.
— Я скоро его добуду, обергруппенфюрер.
— Надеюсь, ради вас же. — Отто Пернинкен снова принялся расхаживать по рыхлым глинистым комьям. Он, конечно же, не осознал иронии своих слов, когда добавил: — Но внимательно смотрите себе под ноги, Бивен.
— Я буду осторожен.
— Вы мне напоминаете одного эсэсовского офицера, которого я когда-то знал. Он думал, что может использовать нацистский режим… скажем так, в личных целях.
— Что с ним стало?
Генерал оглядел погруженные в сумерки поля:
— Если мне не изменяет память, он зарыт где-то неподалеку отсюда.
36
Беседа с Эрнстом Менгерхаузеном не принесла ничего хорошего, продолжение тоже. Выплакав весь алкоголь в мечтах о том, как она увезет своих «детей» куда-нибудь за моря, где нет нацизма, Минна фон Хассель заснула, как последняя пьянчужка, в своей тачке. Проснулась она только около одиннадцати вечера, чтобы как следует проблеваться — с коньяком это был обычный исход: нокаут с острой тошнотой и желчной отрыжкой.
И тогда против всех ожиданий зазвонил больничный телефон…
Квартал Моабит, расположенный в западной части Берлин-Митте[74], был известен когда-то двумя равно важными вещами: тюрьмой и прокоммунистическими настроениями. К исходу шести лет национал-социализма расстановка сил поменялась: на дух ничего коммунистического, зато камеры переполнены политзаключенными.
Моабит был большим островом, окруженным Шпрее с юга, Шарлоттенбургским каналом с запада, Вестхафенским каналом на северо-западе и судоходным каналом Берлин-Шпандау на северо-востоке и востоке. Нечто вроде отдельного мира, родившегося из индустриализации XIX века, чье рабочее население, и без того теснившееся как сельди в бочке, еще и подыскивало дополнительных постояльцев на ночь — по несколько марок за соломенный тюфяк.
Можно не уточнять, что в час ночи в северной части Моабита, рядом с речным портом Вестхафен, не горело ни единого фонаря, а улицы как вымерли. Рабочие спали сном праведным.
Итак, ей позвонила Рут Сенестье. Уже почти два года о ней не было ни слуху ни духу. Художница, скульптор, лесбиянка, придерживавшаяся левых взглядов: совершенно непонятно, как она умудрилась выжить при национал-социализме.
— Как твои дела?
Женщина не ответила. Она просто попросила приехать к ней в «Гинекей», сапфический[75] клуб на берегу одного из водоемов Вестхафена. Это срочно.
Недолго думая, Минна приняла душ, оделась и села за руль своего старенького «мерседеса-мангейм». Через час она добралась до цивилизации, то есть доехала до Берлин-Митте, потом по набережным Шпрее до тепловой электростанции Моабита.
Припарковавшись у подножия внушительного комплекса с его башней в форме колокольни и похожими на гигантские гаубицы трубами, она двинулась по кривым улочкам, пока не вышла на широкий проспект, который и искала. По обеим сторонам стояли кирпичные дома, как ломти нарезанной коврижки. Никаких фонарей, грунтовое покрытие: стрела, пустынная и отточенная, как мачете.
Минна здорово дрейфила. Она молилась, чтобы издалека ее можно было принять за мужчину. Широкие брюки, вельветовая куртка, поверх которой она накинула плащ, стянув его поясом. И не забыла про пресловутый берет художника, à la française…[76] В целом могло сойти.
Наконец показался пакгауз, где приютился «Гинекей». Окна были занавешены, никакой вывески у входа. Только фонарь — вроде ночника — подмигивал вам издали. Мысль разместить подобный клуб рядом с доками была поистине гениальной. Никому не пришло бы в голову искать сливки лесбийского сообщества Берлина среди деревянных ящиков и покрытых татуировками портовых грузчиков.
На самом деле в Третьем рейхе лесбиянок не преследовали так, как гомосексуалов. В те времена статья 175 германского уголовного кодекса осуждала только сексуальные отношения между мужчинами. Такого преступления, как лесбиянство, просто не существовало. Но лишняя осторожность никогда не повредит…
Минна постучала. В окошке мелькнул чей-то глаз, замок щелкнул, занавеска поднялась, и она очутилась внутри. Место было еще живописнее, чем ей запомнилось. Кирпичные стены покрыты белой блестящей краской, столы освещены подвесными лампами на светильном газе. Пламя рожков, казалось, резвилось в дымном воздухе, как блуждающие огоньки. В дополнение на столах горели маленькие свечи…
В первом зале Рут не было. Художница ничего не стала ей объяснять. Ни слова о причинах этого загадочного свидания, никаких объяснений по поводу «срочности». Но Минна достаточно хорошо ее знала, чтобы понять, что дело не в капризе.
Второй зал, поменьше, был разделен на альковы, скрытые за белыми занавесями, и находящиеся внутри посетительницы отбрасывали на них завораживающие китайские тени. Казалось, в помещении витают призраки.
Внезапно одна из занавесок откинулась, и появилась Рут Сенестье с широкой улыбкой на личике стареющей куклы. На ней был такой же берет, как на Минне.
— Здравствуй, фройляйн! — сердечно сказала она.
Минна скользнула за стол и со смехом заявила:
— Как же я рада тебя видеть!
— Надо же, целая вечность прошла. Ты по-прежнему сидишь в деревенской глуши со своими психами?
Минна не ответила, но выражение лица свидетельствовало, что удар попал в цель.
— Ладно, — бросила Рут, вставая, — принесу-ка я нам абсент.
Она испарилась в шуршании занавесей. Сквозь приоткрытую штору Минна оглядела обычную клиентуру «Гинекея»: женщины в смокингах, апаши с намасленными челками, полуголые создания в птичьих или лисьих масках, и прочая экзотика вроде дам, которые целовались друг с другом взасос.