— Нет, — предпочел он ответить. — А кто это?
— Гинеколог. Он вчера приезжал ко мне, со списком.
— Со списком?
— Больных, которых нацистская власть решила перевести в образцовый госпиталь в Верхней Швабии. В замок Графенек.
Подошел официант. Бивен заказал кофе. Гарсон кивнул и аккуратно поставил перед Минной тарелку с Mohrenköpfe[89].
Она набросилась на них, как будто несколько дней не ела. Было что-то тошнотворное в том, как она терзала ложечкой эти бисквитные кругляшки с заварным кремом.
Франц отослал официанта движением подбородка и продолжил:
— Вы остановились на замке Графенек. Но это же хорошая новость, разве нет?
— Для человека из гестапо вы слишком наивны. Пациентам там будет лучше, потому что они задержатся там ненадолго.
— Как это?
— Их уничтожат.
Бивен поерзал на стуле — он думал о расследовании, об уходящем времени. Чего ради он застрял здесь и выслушивает всякие россказни дамы-психиатра в костюме ковбоя?
— У вас есть доказательства ваших утверждений?
— Нет. Поэтому я и попросила вас прийти. Вы могли бы все выяснить.
Она по-прежнему пожирала свои Mohrenköpfe, но не как девчонка-лакомка, а скорее как наркоманка, неврастеничка, которая слишком часто забывает поесть, но время от времени испытывает волчий голод.
— Очень жаль. У меня нет времени.
— Это важно.
— Поверьте, на данный момент есть масса вещей, которые важны.
— Я хочу сказать, для вас.
— Для меня?
— Ваш отец в списке.
Бивен замолчал. Новость его не удивила. Что́ Третьему рейху делать с бредящей развалиной вроде его отца? Уничтожить, конечно же.
Петер Бивен не может рассчитывать на особое отношение: вот уже двадцать лет он стоит больших денег государству, которое, со своей стороны, давно уже полностью возместило свой долг за Большую войну. А теперь пришло время закрыть лавочку.
— Я посмотрю, что можно сделать, — сказал он, поднимаясь.
В некотором смысле он давно уже ждал подобного оборота дел. Орден, которому он служил, скоро станет его врагом. Или же, что будет точнее, он сам станет врагом родины. Потому что он никогда не позволит своим коллегам увезти отца, чтобы сделать ему смертельную инъекцию где-то в Верхней Швабии.
Он уже отворачивался, когда Минна схватила его за рукав:
— Вы все выясните?
— Я же сказал вам…
— Следует поторопиться. Менгерхаузен говорил об автобусах, о перевозке. Вы должны этому помешать!
Бивен опустил глаза: Минна не отпускала его рукав.
— Сядьте, — повторила она. — Пожалуйста. Я еще не закончила.
Он подчинился.
— Что еще?
— На меня сегодня ночью напали.
— В Брангбо?
— Нет. В Моабите, рядом с клубом, который называется «Гинекей».
— Знаю такой.
Минна не смогла скрыть замешательства. Бивен чуть не добавил: «Гестапо знает все», но воздержался. Тот факт, что Минна фон Хассель лесбиянка, его не удивил.
— Я встречалась с подругой.
— Ну конечно.
— У меня нет таких склонностей, если вы об этом.
— Я ничего не спрашивал.
— Значит, я что-то не так расслышала.
— И что произошло?
— Было около трех часов ночи, какой-то человек пошел за мной следом…
— Вор?
— Нет. Убийца.
Вообще-то, Бивен не жаловался ни на скорость реакции, ни на свою способность применяться к обстоятельствам, но тут вынужден был признать, что обстоятельства взяли верх. Как эта попытка убийства вписывается в общую картину?
— Он ждал меня на выходе из клуба и преследовал до набережных Вестхафенского канала.
— Вы от него оторвались?
— Нет. Он поймал меня в доках, но в последний момент пощадил.
— Почему?
— Я думаю, что…
— Ну?
— Он спутал меня с кем-то другим. Когда мы оказались лицом к лицу, он понял свою ошибку.
— С кем он мог вас спутать?
— С подругой, к которой я приходила в «Гинекей». Мы были одеты совершенно одинаково.
— У вас есть еще какие-нибудь причины думать, что целью была именно она?
Минна замялась. Она прикончила свои бисквиты и допила кофе. Однако продолжала крутить ложечкой в чашке. Ее нервозность могла объясняться пережитым нападением, но все ее поведение выдавало скорее ломку — в ее карточке значилось, что она алкоголичка, но не исключено, что она употребляет и иные вещества.
— Не знаю. Рут… моя подруга… она мне позвонила и сказала, что у нее проблема, но в результате так ничего конкретного и не объяснила. Но она показалась мне очень встревоженной. Будто чувствовала угрозу…
Бивен такого совершенно не ожидал. Если нацистский режим и был самым опасным в мире для тех, кто сворачивал с пути истинного, то обычная уголовщина с берлинских улиц почти исчезла. Когда к власти приходят убийцы, у шпаны, можно сказать, пропадает смысл существования.
— Вы видели этого типа вблизи? Можете его описать?
Она обхватила голову руками. В своем маленьком берете она походила на утлую лодчонку — серую и пустую.
— Вот это самое безумное…
— Что именно?
— Его лицо… Его лицо было мраморным.
Бивен, единственный человек в траурно-черном среди веселого сборища беззаботных людей, чуть не сделал сальто, оторвавшись от стула.
— ЧТО?!
— Я клянусь вам. На нем была маска, которая казалась мраморной. Это было… как в дурном сне.
Неловкой рукой (две первые попытки провалились, и в конце концов ему пришлось снять перчатки) Бивен выудил из кармана рисунок Симона Крауса.
Он развернул листок перед носом Минны:
— Ваш преследователь — он был похож на это?
Лицо Минны из пепельно-серого стало стерильно-белым.
— Откуда у вас этот рисунок? Уже ведется расследование?
— Он похож на это, да или нет?
— Да. Это в точности он.
45
Минна такого даже не ожидала. Без всяких объяснений Бивен немедленно усадил ее в свой «мерседес» и приказал отвезти его к Рут Сенестье. Минна воображала, что нацист впадет в панику при известии, что его отец в черном списке, а историю с нападением выслушает вполуха. Получилось нечто прямо противоположное.
Бивен уже был в курсе существования мраморного убийцы — у него в кармане даже имелся его портрет! Минна засыпала его вопросами, но он ни на один не ответил.
А правильно ли тащить этого заплечных дел мастера к непокорной Рут, которая только и делает, что нарывается на неприятности с властями? Да. В первую очередь необходимо ее защитить. И не от нацистов, привычного зла, а от убийцы, который безусловно хотел этой ночью ее прикончить…
— Расскажите мне о вашей подруге, — велел Бивен.
Они объехали Тиргартен со стороны зоопарка, потом двинулись прямо на юг мимо Мемориальной церкви императора Вильгельма и наконец выехали на Курфюрстендамм, которую все называли просто Ку’дам.
В былые времена эта улица длиной в три километра была синонимом радости и элегантности, но теперь, после Хрустальной ночи и всех нападений, которым подверглись здешние коммерсанты-евреи, она стала лишь местом позора и человеческой мерзости. Можно по-прежнему глазеть на витрины, но только если вам нравится вид проступающей на них крови.
— Расскажите мне о Рут Сенестье, — нетерпеливо повторил эсэсовец.
— Мы познакомились в конце двадцатых годов. Я тогда была еще студенткой. Мы встретились в госпитале «Шарите». Я стажировалась в отделении для Kriegstraumas, солдат Большой войны, страдавших психическими расстройствами. Рут работала в соседнем отделении.
— Разве вы не говорили, что она художник?
— Говорила, но в то время Рут сотрудничала с Красным Крестом. Она помогала делать лицевые протезы для изуродованных солдат.
— Вы близкие подруги?
Минна ответила без колебаний — она была счастлива поговорить о Рут. Художница была и оставалась до сих пор кем-то вроде ее духовной крестной.
— Очень близкие. Это она приобщила меня к духу Берлина.
— Какому духу?
— Не брать в голову.
— Она коммунистка?
— Нет, непохоже.
— А чем она зарабатывает на жизнь?
— Вообще-то, не своим искусством, по крайней мере не картинами и не скульптурами. Она долгое время сотрудничала с журналами, делая для них зарисовки модных силуэтов, карикатуры, но ей пришлось с этим завязать…
— Почему?
— Почему? — презрительно повторила Минна. — Потому что издательство «Die Dame» основано евреями и после тридцать третьего года на него постоянно оказывали давление. Потому что «Симплициссимус» был вынужден приспособиться к нацистской идеологии, а Рут такого не терпела.
— Цельный характер, — иронично прокомментировал Бивен.
Минна хотела было ответить, но сдержалась: только время терять. Кстати, Бивен придерживался того же мнения.
— Почему у нее французская фамилия?
— Это фамилия мужа. Она училась в Париже, а если точнее, в Академии Жюлиана[90].
— Не знаю такой.
— Это одна из лучших художественных школ в Европе. Там учились такие живописцы, как Пьер Боннар, Эмиль Нольде.
— Тоже не знаю.
Минна вздохнула:
— Такое чувство, будто вы этим гордитесь. Короче, Рут вышла замуж за одного из преподавателей рисунка, Андре Сенестье. Конечно, у них ничего не получилось.
— Почему «конечно»?
— Рут предпочитает женщин.
— Понимаю.
Минна сдержала раздраженное фырканье. Бивен со своими глубокомысленными намеками начал серьезно действовать ей на нервы. Он строил из себя большого знатока берлинской жизни, но с его ремеслом головореза и клоунским мундиром постоянно попадал пальцем в небо.
— А что конкретно она говорила об угрозе?
— Я вам все уже рассказала. Она сожалела, что взяла какой-то заказ.
— На картину? Или скульптуру?
— Я так сначала и подумала, но мне кажется, что речь шла о другом.
— О чем?
— Я не знаю.
— Она ничего больше не уточнила?
— Она только сказала, что заказчик был… дьявол.