Бивен определился со своими сообщниками — точнее сказать, партнерами. Он начал к ним привязываться. Хотя он редко употреблял это слово, но отдавал себе отчет, что питает к ним особые чувства. К Симону он испытывал смесь презрения и симпатии, сходные с отношением к младшему брату. К маленькому засранцу, которому многое прощается, потому что причиненные им неприятности всегда искупаются той теплотой, которую он умеет вызвать взглядом или улыбкой.
С Минной дело другое. Конечно, его влекло к ней. Простое физическое и даже интеллектуальное влечение к женщине с загадочным лицом и необычным мышлением. Но это влечение набирало силу, становясь куда глубже, чем он бы хотел. Ему больше не удавалось держать все под контролем, и у Бивена возникало ощущение, что его захлестывает.
Над ними раздался голос — уханье совы в ночи:
— Чем мне вас угостить, сладкие мои?
Они подняли глаза и обнаружили Вилли Беккера в белом смокинге с муаровыми отворотами — на фестончатых краях красовались ноты. Его лицо, как всегда, казалось заострившимся под тенью густо подведенных глаз. Два черных крыла, из глубины которых гематитовые глаза впивались в вас, как взгляд античной маски.
Бивен выложил на стол банкноту:
— Шнапс для всех.
— Ты где находишься, приятель? — возмутился Беккер, сменив тон. — В мюнхенской пивной? Нацист ты там или нет, но здесь подают коктейли. Элегантность обязывает.
Франц оглядел пеструю фауну вокруг:
— Да уж, мы здесь в элитном клубе.
— Именно. И вспомни, что происходило в античной Греции, невежа. Если только деревенщина вроде тебя вообще понимает, о чем речь, что маловероятно.
Бивен сжал кулаки, но сейчас было не время давать волю гневу. Он предпочел улыбнуться, снимая напряжение:
— Тогда на твой выбор. Значит, ты и угощаешь.
Вилли Беккер придал своему орлиному лику неожиданно добродушное выражение.
— С превеликим удовольствием, ваша светлость, — согнулся он в карикатурном поклоне.
Внезапно прожектора погасли. Хозяин испарился, как неприятное воспоминание. Зажглись новые световые пушки, и лучи сошлись на сцене — Бивен со злорадным удовольствием предвкушал, как будут шокированы его спутники.
На сцене появились подвесные качели, на них сидела женщина в лифе, поясе с подвязками и цилиндре. Странная Марлен Дитрих, напевающая, покачиваясь туда-сюда, знаменитую песню из «Der blaue Engel»[135]:
Ein rätselhafter Schimmer
Ein je-ne-sais-pas-quoi
Liegt in den Augen immer
Bei einer schönen Frau…[136]
У Марлен никогда не было ни такого низкого голоса, ни таких толстых икр. Мужчина, исполняющий ее роль, ничем, кроме костюма, не был на нее похож. Его лицо покрывал густой слой белой штукатурки. Несмотря на плотность грима, негроидные черты совсем не вязались с образом, а рот — большой, вызывающий, непомерный — открывался, как клюв пеликана, чтобы выдать глубоким басом:
Принесли напитки, и Бивен, не отрывая глаз от сцены, опрокинул свой бокал залпом. Трансвеститы всегда выбивали его из колеи, а уж этот тем паче. Его волосатые ноги, затянутые в белые чулки новобрачной, слишком тонкая талия, подчеркнутая чем-то вроде пачки, узловатые неловкие руки, вцепившиеся в веревки качелей, — все вместе слагалось в зрелище мрачное, противоестественное, мертвящее.
— Может, объяснишь нам, что мы здесь делаем, а? — снова спросил Симон, на этот раз тихо.
Бивен улыбнулся и указал бокалом на Лолу-Лолу:
— Позвольте представить вам Гюнтера Филица, мужа Греты.
93
Когда-то, во времена Рут Сенестье, Минна часто бывала в актерских гримерках кабаре. Другая эпоха. Тогда Берлин буквально трещал под напором чувств и творчества. Танцовщицы выходили на сцену голыми, артисты поголовно подсели на эфир, мужчины вспомнили о радостях Эроса и заканчивали чахоткой, в жалких гостиницах выкашливая легкие, как Дама с камелиями, в то время как женщины хлестали коньяк из горлышка и целовались взасос. Распутство, да, но не только. Самые великие художники Европы выставляли свои работы в мансардах, экспрессионизм проникал повсюду, кино высвобождало подсознательное и грезы…
Минна застала хвост этой кометы и в буквальном смысле близко изучила изнанку декораций. Когда, с наслаждением посмотрев фильм или спектакль (особенно волшебными ей казались танцы), она сопровождала Рут за кулисы, то сталкивалась с неприглядной реальностью. Мир нищеты и запустения, где артисты накачивались наркотой на уголке стола, а бутылки из-под шнапса перекатывались под ногами, как на палубе несущегося без руля и ветрил корабля.
Именно эти чувства она и испытала сегодня снова, следуя за Бивеном и Симоном по лабиринту выкрашенных в черное коридоров. Ей эта ночная вылазка представлялась бессмысленным путешествием по ведущему в никуда туннелю, но парочка субъектов явилась за ней: безупречный Симон в сшитом по мерке смокинге и Бивен, выпирающий из своего.
Она вытерпела гнетущее выступление Гюнтера Филица, в своем прикиде под Лолу-Лолу похожем на последнего аристократа мира, разрушенного развратом и цинизмом, — мира, который пороки и высокомерие сгубили изнутри.
Невысказанный посыл Бивена был понятен: с подобным супругом кто мог обрюхатить Грету? Тот же вопрос возникал и с остальными тремя Дамами.
Прежде чем открыть дверь гримерки, Бивен ударил кулаком в ладонь (он уже надел перчатки).
— Сегодня играем по моим правилам.
Тук-тук-тук, и Бивен толкнул дверь, не дожидаясь ответа. Облаченный в шелковый пеньюар Гюнтер Филиц, сидя перед трюмо, зеркало которого было обрамлено маленькими лампочками, только что снял парик, обнажив голову с прилизанными волосами, закрепленными специальной сеточкой.
В его лице не было ни малейшей женственности. Скорее внутренняя драма грустного паяца. Трагическое лицо, неспособное вызвать смех и слишком жалкое, чтобы вызвать слезы. Под правой бровью тушь подводки потекла, в точности как черная слеза клоуна.
— Эй, — бросил Гюнтер голосом, похожим на звук фагота, — что случилось?
Толстые губы перечеркивали его узкое лицо, делая их обладателя похожим на моллюска, расширяющийся книзу нос обрамляли две глубокие запудренные горькие складки. Обведенные карандашом и тушью глаза казались утонувшими в орбитах.
Бивен пропустил Симона и Минну, после чего закрыл за своей спиной дверь.
— Мы пришли принести тебе соболезнования, Филиц.
— Что это все значит?
Бивен вытащил свой гестаповский жетон и тут же убрал его обратно. Прочесть, что на нем значилось, было невозможно. Но сообщение дошло.
— Это Reichszentrale[138], товарищ!
94
Центральное управление рейха по борьбе с гомосексуализмом и абортами, созданное в середине тридцатых годов, было кошмаром берлинских артистических и литературных кругов. Начиная с 1936 года гонения на педерастов усилились по инициативе Гиммлера, который питал к ним особую ненависть — прежде всего как к извращению природы, а также как к препятствию на пути воспроизводства арийской расы.
Если эта команда брала кого-то в оборот, его ждало немедленное устранение из общества. В лучшем случае вы теряли все и ваша жизнь рушилась. В худшем — концлагерь или кастрация на дому непосредственно во время неожиданного визита.
— Вы не знаете, с кем имеете дело, — властным тоном заявил Филиц, выпячивая грудь.
С его клоунским гримом поза не слишком впечатляла.
— Я расскажу фюреру и…
— Оставь нашего любимого фюрера в покое. У него сейчас и других дел хватает.
— Вы… — начал было Филиц, вставая.
Одной рукой Бивен усадил его обратно.
— Знаешь, мы с присутствующими здесь друзьями подумали, что у тебя странная манера носить траур.
— Мое горе касается только меня.
— Твое горе? У тебя жену только что искромсал какой-то сумасшедший садист, а ты в маскарадных тряпках выделываешься перед толпой гомиков?
Бивен положил ему руку на пах и сжал гениталии. Филиц заорал. Гестаповец ткнул его лицом в открытую пудреницу.
Мужчина вцепился в трюмо, и Минна увидела на его руке перстень с печаткой — камень, на котором был выгравирован герб семьи Филиц.
Бивен приподнял его лицо: под слоем пудры было видно, как кожа ряженого краснела на глазах.
— Слушай меня хорошенько, Schwanzlutscher[139], можешь сосать все члены, какие захочешь, нам по барабану. Мы просто пришли поговорить о твоей почившей супруге.
Филиц закашлялся, потом срыгнул розоватую желчь. Помада потекла по уголкам его губ, обрисовав разверстую рану.
— Ответишь на наши вопросы — и мы исчезнем через пять минут. Упрешься рогом — и окажешься в гестапо, где получишь свой кайф от дубинок в жопе.
Бивен как бы нежно погладил его череп.
— Поверь, розовый бутончик, тебе это очень пойдет.
Минну мутило, и в то же время ее восхищало то извращенное мастерство, в котором Бивен оказался настоящим экспертом. Мастерство жестокости и унижения. Мастерство бьющего слова и попадающего в цель удара. Каждый слог подрубал основы человеческого достоинства.
Как психиатр, Минна с интересом отслеживала психическое состояние Бивена. Нечто вроде выпадения осадка в химической реакции. В глубине души эсэсовца кристаллизовалась смесь отрицательной энергии, ненависти, жестокости. Обратная сила, токсичная и разъедающая.
Филиц только пролепетал:
— Вы не знаете, кто я…
— Мы прекрасно знаем, кто ты, и, как говорили в моей деревне, чем выше падать, тем больнее заду. Ты хоть слышал о статье сто семьдесят пять, дорогуша? — Бивен наклонился к нему. — Так вот, в нее добавили кучу всего, уж мы-то в курсе. По нынешним временам, если ты такой уважаемый господин, лучше бы тебе не сосать члены, поверь мне. Гиммлер даже поговаривал, что надо бы вас всех кастрировать. Думаю, ты с ним знаком лично, так что прикинь сам: если этому куроводу что-то втемяшится в голову, его уже с места не сдвинешь.