Тогда он понял, как Мраморный человек появлялся в сновидениях жертв. Он просто навещал их в течение ночи. Будил их, возможно, лишь на секунду, только чтобы его образ запечатлелся в их мозгу (слишком отяжелевшем, слишком сонном, чтобы пробудиться окончательно). Он как бы просачивался в разрыв их сознания. Разум женщин делал все остальное. Человек в мраморной полумаске начинал прорастать, подобно зерну, в их умах.
Именно так он действовал и с Симоном. Гроза, молния, силуэт — все эти детали так бы и остались в области его сновидений, если бы он не проснулся, позволив убийце проникнуть в его мозг. Но вместо этого он вырвался из сна, чтобы столкнуться со своим агрессором в реальности…
Зачем тот нанес ему визит? Хотел ли Мраморный человек убить его? Или только напугать? Или направить по какому-то пути?
Он по-прежнему держал рулончик со своей энцефалограммой, рассеянно проглядывая кривые мозговой активности, когда вдруг осознал, что с самого его возвращения какая-то деталь его настораживала.
Где-то звенел тревожный звоночек, но он не мог понять где. Вышел из спальни и заглянул в приемную: все было в порядке. В кухне, не считая запаха горелых кофейных зерен, тоже не к чему придраться. Он вернулся к входной двери, где ничто, кроме брошенной и так и оставшейся валяться одежды, не выбивалось из привычного вида.
Закончил он в кабинете, подумав о своих дисках, — Мраморный человек мог украсть у него записи. Но нет, кладовка была по-прежнему заперта на ключ.
Тогда что?
Он повернулся и внимательно оглядел каждую деталь кабинета: диван, книжный шкаф, картины, поднос из лакированного дерева, на котором держал перьевые ручки, пресс-папье с промокательной бумагой, еженедельник, блокнот для записей…
Все было на месте.
Все, кроме одного.
Обнаружив это, он чуть не заорал — то ли от расстройства, то ли от триумфа. Картонная туба, в которой он хранил афишу «Космического призрака», исчезла.
Вот за чем приходил Мраморный человек. За своим фетишем. За своим образцом для подражания. Значит, Симон все понял правильно: картинка из магазинчика на Липовой аллее была предметом поклонения убийцы. Из скрытности, а может, из-за священного трепета он не стал ее покупать. Предпочел любоваться ею в витрине, как иконой в глубине церкви.
Симон по-прежнему не знал, трубить ли победу или стенать от разочарования (он потерял свое единственное вещественное доказательство).
В конечном счете Симон (вернее, его челюсти) выбрал третий путь. Он закатился смехом, не в силах, как ему показалось, сдержать рыдания.
Он дошел до ручки, наш маленький Краус.
Дошел до ручки, но все еще жив…
98
Они проснулись на заре и по взаимному согласию покатили к Гюнтеру Филицу в Шарлоттенбург. Но не для того, чтобы еще раз вытрясти душу из Берлинской Безумицы[141], а чтобы задать вопросы шоферу Греты — некоему Гансу Веберу. Слуги рассказали, что после кончины хозяйки тот вернулся жить к матери, в район Вандлиц, к северу от Берлина.
И вот теперь они сидели на своем наблюдательном посту — в «мерседесе», укрывшемся за поворотом грунтовой дороги на ферму, — и ждали появления героя дня. Бивен хорошо знал сельские обычаи. Он понимал, что Вебер, проработав с рассвета много часов, прежде чем приступить к крестьянскому завтраку, выйдет на крыльцо привести себя в порядок.
Все вокруг походило на традиционную картинку из тех, что висели на стенах его родной фермы. В оранжевом свете солнца на краю поля виднелись типичные для района Бранденбург длинные сельские постройки со своими соломенными крышами и маленькими мансардами, покрытыми дранкой фасадами и окнами, обрамленными кругляками. Все детали были выдержаны в одной цветовой гамме — коричневой, серой, красной, сиены… Солома, сложенная у стен, валяющиеся ведра, ржавая утварь и даже грязь с лужами — все было словно пройдено морилкой.
Минна одолжила Бивену один из костюмов отца, который, очевидно, был крепкого телосложения. Костюм чуть жал в проймах, но налез. В глубине души Бивен был впечатлен качеством одежды: шелк в елочку, стеганая подкладка, брюки с высокой посадкой. Он чувствовал себя почти неловко, надевая вещи барона фон Хасселя, — в кои-то веки влез не в шмотки мертвеца.
Ровно в восемь появился Ганс Вебер в штанах для верховой езды и грубой рубахе, перетянутой, как почтовая посылка, широкими тканевыми подтяжками.
— Бивен, — предупредила Минна, — сегодня допрос веду я. Не желаю смотреть, как ты мордуешь этого мальчишку.
Бивен что-то проворчал в знак согласия — ему было интересно посмотреть, какую стратегию выберет Минна. Опять только время потеряем…
Вебер наполнил ведра водой из колодца, потом устроился на пороге фермы. Приподнявшись с табурета, он окунул голову в холодную воду. Когда он выпрямился, перед ним стояли Минна фон Хассель и Франц Бивен.
Ганс оказался долговязым молодым парнем с милым личиком. Настоящая мордашка гомика, венчающая гермафродитное тело. Францу такой пидовки хватило бы ровно на один зуб, но он предоставил действовать Минне. Если что, никогда не поздно прибегнуть к старым добрым методам.
И не подумав представиться, Минна приказала:
— Ступай за нами.
Бивен с изумлением увидел, что она направила на мальчишку люгер. Где она прятала оружие? Методы баронессы не слишком отличались от его собственных.
На небольшом пригорке возвышалось одинокое дерево, нависавшее над длинным домом. Липа с пепельным стволом и светлыми листьями. Они направились к ней. Бивен ждал, что в любой момент из другой двери появится мать с ружьем в руках. Но нет: она, видимо, была занята дойкой коров в хлеву.
— Сядь там.
Ганс повиновался, рухнув к подножию дерева.
— Кто вы? — спросил он наконец дрожащим голосом. — Что… что вы со мной сделаете?
Он все время бросал испуганные взгляды на Бивена — кривой громила молчал, но явно готов был при необходимости размазать его по земле. Потом он глянул на Минну и окончательно впал в панику: та достала из сумки стерилизатор и готовила шприц.
Вебер заплакал как ребенок. Хрупкий и деликатный, шофер-крестьянин наверняка уютней себя чувствовал под одеялом Гюнтера Филица, чем за работой.
— Что вы со мной сделаете? — повторил он между всхлипами.
Минна насадила иголку на шприц и отломила кончик ампулы. Очень мягким отточенным движением, полным спокойствия, она погрузила туда иглу и втянула раствор. Потом выдавила несколько капель, чтобы избавиться от малейших пузырьков воздуха в шприце.
Бивен следил за ее манипуляциями. Опаловая жидкость была густой, как масло, и красной, как мякоть плода.
— Закатай ему рукав, — велела Минна.
На этот раз Бивен не смог сдержать любопытство:
— Что это?
— То, что избавит тебя от необходимости его бить.
Парень почти не сопротивлялся, когда Бивен обнажил его предплечье, — он отбивался не больше, чем ребенок у дантиста.
Бивен терпеть не мог уколы. Игла, пронзающая жировые ткани или входящая в вену, казалась ему куда более жестокой, чем все пытки, которые он практиковал в гестапо.
Однако он сосредоточился — ведь он ассистировал Минне, а потому и не подумал отвести глаза. Вебер стучал зубами. Пасторальная атмосфера придавала всей сцене еще большую странность. Пели птички, сверкала роса, шелестели листья. Начинался прекрасный день.
Зажав шприц в зубах, Минна перетянула бицепс «пациента» резиновым жгутом. Похлопав по сгибу локтя, чтобы проявилась вена, она приказала:
— Считай.
— Но что вы собираетесь мне вколоть?
Она погрузила иглу во вздувшуюся под кожей синюю вену.
— Считай.
Вебер глухо застонал. Тело от боли выгнулось, затылок ударился о кору липы.
Его начала бить крупная дрожь, и он затрясся в траве, как двигатель внутреннего сгорания. Бивен держал его, пока Минна по-прежнему нажимала на поршень. По мере того как жидкость исчезала в голубоватой бороздке, Бивен представлял себе, как она распространяется по телу Вебера, проникая в кровеносную систему.
Вдруг затылок молодого человека совершенно закаменел, а торс застыл. На его сведенном судорогой лице выступил пот, такой же обильный, как безостановочно льющиеся слезы.
Его грудью словно завладела некая внутренняя сила, постепенно поднимаясь к голове. Бивен видел, как эта токсичная мощь продвигается по горлу, потом по лицу, подобно расползающейся по тканям тела вязкой змее, решившей удушить его.
Минна вытащила иглу и приложила ватку к сгибу локтя.
— Считай, — повторила она еще раз, вроде бы не обращая внимания на страдания Вебера.
Взгляд мальчишки затуманился. Глаза обратились вверх и закатились под полуопущенные веки.
— Считай! — приказала она, берясь за другую руку.
Она снова сжала шприц губами и с молниеносной скоростью затянула жгут. Секунду спустя игла нашла новую вену.
Того снова начала бить дрожь. Бивен сказал себе, что пара оплеух была бы куда милосерднее этой затянувшейся химической пытке, но Минна, казалось, ничуть не сомневалась в правильности выбранного пути.
Наконец Вебер расслабился.
— Считай, — бросила она в последний раз.
Загробным голосом тот начал:
— Eins, zwei, drei…[142]
Бивен зачарованно наблюдал за происходящей метаморфозой. Раскинув руки в траве и обратив ладони к небу, Вебер словно растворялся в дневном свете.
— Vier, fünf, sechs…[143]
На этом счет прервался: он заснул.
— Черт возьми, — пробормотал Бивен, — что ты ему вколола?
— Тиопентал натрия, тебе это о чем-то говорит?
— Нет.
— Пентотал?
— Тоже нет.
— Это анестетик. В определенной дозировке он угнетает центральную нервную систему и нейтрализует силу воли. Его называют «сывороткой правды». Странно, что вы не используете его в гестапо.