а и спал с некоторыми из самых красивых женщин города…
Уже давно он спрашивал себя, каково это — быть евреем в Германии в тридцатых годах. Собственное нынешнее положение дало ему это ясно распробовать — и вкус был горьким. Свободное падение, и ни единой протянутой руки, ни единого камня, за который можно удержаться.
Вцепившись в свой аппарат, он отправился обратно на виллу Минны, единственное место в Берлине, где он мог переночевать. Найти приют в одной из самых знаменитых аристократических немецких семей — не так уж плохо для парии.
Двигаясь вдоль канала, он пересек часть Тиргартена и пошел по Восточно-Западной Оси, огромному проспекту, обустроенному нацистами, чтобы принимать их чудовищные парады — гусиный шаг и вскинутые руки. Симон все шагал и шагал в тени флагов со свастиками и белых колонн, на которых громоздились позолоченные орлы.
У подножия этих мрачных столбов, надменных символов мощи, готовой все раздавить на своем пути, его собственное одиночество и жалкое положение показались ему почти комическими. Его ткнули мордой в его же собственную мизерность, бездумье, цинизм — все эти годы он мнил себя победителем, в то время как ему всего лишь давали отсрочку…
А может, он должен рассматривать это падение как милость, как возможность принести пользу, вычислить убийцу женщин, снова начать работать в клинике…
Но какое Симону было до этого дело сегодня вечером? Ему казалось, что в голове лопнул какой-то сосуд и кровь медленно растекается по мозговым извилинам, как черные чернила, поглощающие разум…
Он дошел до Берлинской оперы, которую нацисты переименовали в «Deutsche Oper». Еще одна нео-какая-то улица, расширенная и утяжеленная, чтобы служить культу воцарившейся власти…
Симон направился прямиком на юг, углубившись в сеть улиц с резиденциями, среди которых располагалась вилла Минны. Наконец показался парк с мощными кронами и зелеными купами. Эта картина его успокоила.
Звонить у ворот не пришлось — решетка была не закрыта. Он прошел по тонущей в ночи лужайке. Он не испытывал стыда, возвращаясь в отчий дом, можно сказать, нагим. Бредущий человечек в растерзанном костюме, с косо свисающей когда-то напомаженной прядью, шатающийся от усталости и отупения, возможно, был самым точным отражением того, чем он являлся в действительности.
Входная дверь была заперта. Он позвонил, но единственным ответом был жуткий крик. Нечто вроде пронзительного воя, в котором смешались удивление и ярость. Женский голос.
Створка приоткрылась, явив искаженное лицо Бивена, и на Симона обрушился новый крик, яснее и ближе. Он доносился откуда-то сверху.
— Тебя и на час нельзя оставить, чтобы ты не начал пытать людей?
— Ты вовремя, — отозвался Бивен. — Мне нужен врач.
Новый крик. Животная мука сменилась дьявольской яростью — будто заточенный где-то демон выплескивал свою беспомощность.
Они поднялись на второй этаж и зашли в то, что, наверное, было спальней Минны. Ее саму он сразу не узнал. Она извивалась на кровати в грязной ночной рубашке. Ее лицо преобразилось. Кожа стала бесцветной. Глаза сверкали болезненным воспаленным блеском. Губы стали сиреневыми и будто раздулись.
— Как только ты ушел, она захотела выпить. Мне удалось ее успокоить. Потом она кинулась к бару. Мы дрались. Потом у нее начался приступ… я уж не знаю чего… Я дотащил ее досюда. И уже несколько часов пытаюсь ее утихомирить…
Белая горячка. Алкоголизм Минны был не шуткой. Симон не мог отвести глаз от ее почти синих губ, запекшихся от невыразимой жажды.
В госпитале Симон Краус часто сталкивался с хроническими алкоголиками, страдавшими и циррозом, и деменцией. Физический и ментальный распад, и он прекрасно знал, как начинается обратный отсчет.
Судя по тому, как обстояло дело, Минна всю ночь будет видеть бегающих под ее подушкой крыс или чувствовать заползающих под ночную рубашку змей.
— Ее постоянно рвет. Она даже обделалась.
Симон поискал ванную. Аптечка такой токсикоманки должна быть забита наркотой и сильнодействующими психотропами.
Белая горячка. Точного объяснения этому не нашли, но алкоголь действовал на нервную систему как депрессант. Если резко остановить его прием, можно вызвать ответную гиперактивность мозга, доходящую до бреда.
Как он и ожидал, аптечный шкафчик ломился от пузырьков, склянок, пилюль. С первого взгляда могло показаться, что это запасы для оказания первой помощи, но там были только наркотики. Кокаин, морфин, гашиш, опиум, эфир…
Симон заметил в этой свалке несколько сильных препаратов, но понял, что с таким запозданием давать их Минне нельзя. Мельчайшая доза этих веществ оставит след в крови и сведет к нулю все ее старания выглядеть clean[154]. Им придется, наоборот, позволить ее мозгу плыть всю ночь по течению — и ждать, пока безумие не исчерпает само себя до полного исчезновения. Все, что он мог сделать, — это удовлетворить ее физиологические потребности.
Прежде всего, восполнить нехватку жидкости в организме. В другом шкафу он отыскал калий, магнезию и какие-то витамины. Нашел также шприцы, катетеры и флаконы, из которых можно было соорудить импровизированную капельницу.
С полными руками он вернулся в спальню и нашел Минну в еще более тяжелом состоянии. Скорость развития приступа была поразительной.
— Помоги мне! — прорычал Бивен, пытаясь совладать с бьющейся на кровати Минной.
Симон сгрузил свою поклажу, снял пиджак и схватил запястья молодой женщины; ее дыхание, пот, слезы — все воняло алкоголем. Яд просачивался через мельчайшие поры кожи. Отрава пропитала простыни, одежду, ее волосы.
Он с трудом удерживал ее, пока она между двумя воплями вставляла ругательства, мольбы и стоны. Эта близость — не с самой Минной, а с тем монстром, которого она скрывала в себе, — казалась ему непристойной.
Бивен вернулся с поясами от пеньюаров и платьев, с ремнями от чемоданов… Он принялся привязывать запястья и щиколотки Минны к прутьям кровати. Наконец-то Симон смог ослабить хватку — Минну по-прежнему сотрясали спазмы.
Приступ, конечно, скоро закончится. Завтра утром она придет в себя. Начнется битва с абстиненцией… если Минна сумеет выдержать. Симон не испытывал особого оптимизма. Он был уверен: стоит ей завершить обследование в «Лебенсборн», и малышка фон Хассель примется закладывать с новой силой.
Ее обследование в «Лебенсборн»… Даже сами слова казались ему абсурдными. Он не мог себе представить, как эта маленькая тощая брюнетка явится в стопроцентно арийскую клинику и потребует себе производителя, как просят выписать рецепт. А потом? Придется ли ей спать с офицером СС? И все это ради того, чтобы порыться в двух-трех ящиках в регистратуре медицинского заведения?
Симон снова отправился в ванную. Вымыл руки и лицо, постарался стереть следы рвоты с галстука — тщетно. Все это напомнило ему: отныне у него один-единственный костюм, тот, что на нем, и у него больше нет дома.
Он вернулся в спальню и увидел, как Бивен водит махровым полотенцем под спиной Минны. По всей видимости, она снова помочилась в постель. Краус молился, чтобы у нее не осталось воспоминаний об этом приступе.
Она заснула. Симон взял стоящий у туалетного столика стул, развернул его и уселся. Только теперь он обратил внимание на обстановку.
Это была спальня немецкой девушки, но не в классическом варианте. Минна фон Хассель несколько лет назад мечтала не о балах и не о прекрасных принцах. Она развесила на своих стенах афиши мрачных спектаклей, экспрессионистских фильмов, конференций по психиатрии, французской литературе или истории анархии — всему тому, что было в ходу до 1933-го. Он также заметил на полках книги по медицине и философии, а рядом — поэтические сборники. И еще старые плакаты, призывающие на демонстрации Wandervögel («Перелетных птиц») — этаких богемных скаутов, ратовавших за возврат к природе и пацифизм. Симон так и видел Минну мечтательным подростком в долгих походах, читающей по вечерам при свете костра Райнера Марию Рильке или Артюра Рембо.
Его взгляд вернулся к неподвижно лежащей молодой женщине. У нее было тело гимнастки, маленькие выпуклые лягушачьи ягодицы и широкие худые плечи. Внезапно перед его глазами вместо недокормленной женщины с землистой кожей в грязной ночной рубашке возникла избалованная малышка, всячески опекаемая дочка богачей, бегущая по парку в платье с оборками и пышных панталончиках.
Девочка смеялась на берегу реки, а ее отец или мать, не важно, хватали ее за руки и начинали кружить, кружить над солнцем и яркой травой. Вдруг ее отпускали, она больше не смеялась, она погружалась в реку. Ничего не понимая, она, барахтаясь в бурных водах нацизма, смотрела, как удаляются ее родители, как истаивает обещание вечного счастья…
Та девочка теперь превратилась в молодую женщину у последней черты, лежащую в загаженной постели. Она стала этим ничтожным созданием, пропитанным алкоголем и наркотиками, которое тщилось спасти других, хотя не могла спасти даже саму себя…
112
Плитки шоколада. Брецели. Цельнозерновой хлеб на дрожжах. Сушеные сморчки. Маринованные корнишоны. Балтийская икра. Тыквенное масло. Консервированная красная капуста. Баночки с черничным вареньем. Мед из Черного леса…
Бивен не верил своим глазам. Он только что проснулся и, сунувшись в первый попавшийся кухонный шкафчик, обнаружил пещеру Али-Бабы. Сейчас, когда Германия вступила в войну и еда уже отпускалась по карточкам, здесь нашлось бы чем прокормить полк тонких гурманов на протяжении многих недель…
Бивен утратил привычку есть. Дома у него не было плитки, а бурда, которой кормили в гестапо, больше напоминала месть евреев. Заранее облизываясь, он аккуратно открыл баночку меда и вдохнул запах. Ему показалось, что все его вкусовые органы стали такими же тягучими и маслянистыми, как эта янтарная субстанция.
— Я тебе не помешала?
Франц чуть не выронил банку. У него за спиной стояла Минна, только что из-под душа, воскресшая, одетая, с еще влажными волосами. К ней вернулись краски — щечки цвета алой розы навевали на мысль, что она всю ночь занималась любовью.