Он недоверчиво указал на содержимое шкафа:
— На какой планете ты живешь?
— На планете моих родителей. Угощайся. Не стесняйся. Мне привозят ежедневно.
— А продуктовые карточки?
— Фон Хассели такого слова не знают.
Он еще раз глянул на забитые полки.
— И ты все это съедаешь?
— Даже не прикасаюсь. Ты же прекрасно знаешь, я питаюсь тем, что льется. А мой дворецкий через два-три дня тихонько прибирает к рукам все поставки.
Она подошла к плите и поставила кипятиться воду. Точными экономными движениями — сразу видно, что она у себя дома, — она принялась перемалывать зерна кофе в старинной кофемолке.
— Как ты себя чувствуешь?
— Опустошенной.
— Это было тяжело.
— Особенно для меня.
Бивен открывал ящики в поисках ложечки.
— Вон там, — сказала она, указывая на самый дальний.
Он нашел, что искал, и без промедления попробовал мед. Это было так потрясающе сладко, что у него подкосились ноги и он упал на стул. Минна теперь колдовала с компрессионной кофемашиной, больше похожей на агрегат алхимика.
Не торопясь, она налила им по чашечке кофе, аромат которого мгновенно вернул его в забытые времена, проведенные на ферме, к кофе его матери.
— Во всяком случае, — заметил он смягченным от меда голосом, — у тебя больше нет алкоголя в крови.
— В крови нет. А вот в голове…
— Этого при обследовании не будет видно.
Она вытянула перед собой руку, проверяя, не дрожит ли она.
— Надеюсь.
— Какой сейчас план действий?
— Я привожу себя в порядок, и вы отвозите меня в «Лебенсборн».
— Ты записалась?
— Я делаю ставку на спонтанно явившуюся кандидатуру.
— «Эффект фон Хассель», да?
— Именно.
Бивен уже умял полбанки. С потерявшим чувствительность ртом он смотрел, как Минна прикуривает сигарету. На ней было что-то вроде китайской черной пижамы, наверняка шелковой, с золотисто-красными узорами.
Франц перестал понимать, что он испытывает к этой женщине — и даже что испытывал раньше. Одно было точно: несмотря на все, через что они вместе прошли, он по-прежнему почитал ее, как священную статуэтку.
— Где Симон?
— Спит где-то в гостиной.
— Я его не видела.
— Наверное, забился между диванными подушками, как щенок.
— Пошловатый юмор.
— Боюсь, это все, что нам остается.
В нескольких словах он рассказал, что Симона выкинули из квартиры. Все его добро конфисковано. Единственное, что ему удалось спасти, — какой-то странный аппарат и рваный костюм. Чтобы подчеркнуть собственную значимость (и потому что это было правдой), Бивен добавил, что инициатор данной операции, Филип Грюнвальд, был его конкурентом и мстил ему через Симона.
— У меня больше нет клиники, — улыбнулась Минна. — У него больше нет кабинета, а у тебя твоего поста…
— У нас есть расследование.
— Вопрос в другом: а будет ли жизнь после этого?
Молодая женщина не стала дожидаться ответа.
— Пойду переоденусь. Выезжаем в одиннадцать.
Она на секунду задержала на нем взгляд — липкие от меда пальцы, все еще в грязном исподнем (он рухнул от усталости на заре и еще даже не мылся).
— Вверх по лестнице, третья дверь справа. Отцовская спальня. Дорогу ты знаешь. Найдешь там новый костюм по размеру. И смежную ванную. Не грех тебе отмыться. Ты воняешь за пять метров.
Бивен открыл было рот, но баронесса не дала ему вставить ни слова:
— И не надо мне говорить, что это моя моча и моя блевотина. Извинения не принимаются.
Гестаповец тщательно закрыл баночку с медом.
— У тебя найдется что-нибудь для Симона? Он тоже не готов к выходу в свет.
— Есть гардероб брата.
— Ты сохранила его детские одежки?
— Еще один образчик низкопробного юмора.
Бивен улыбнулся — он был счастлив, что они ни словом не упомянули о кошмаре этой ночи.
— Ты права. Больше не буду.
Минна уже переступала порог кухни, когда он ее окликнул:
— По поводу «Лебенсборн» — ты уверена, что у тебя получится?
Из-под коротких и черных, как чернильница школьницы, волос она одарила его самым розовым светлым смехом, и на него пахнуло то ли земляникой, то ли лукавым теплом давней подруги.
— Нет, конечно.
113
Клиника «Цеертхофер» стояла в глубине ухоженного парка — там трудились садовники в серых халатах. Истощенные, бледные, они словно только что вышли из концлагеря. Что может быть надежнее и молчаливее, чем эти слуги, которых прикончат как собак через несколько недель?
Минны фон Хассель не было в списке назначенных визитов, но первый барьер она прошла беспрепятственно — ежедневно после полудня предлагались общедоступные консультации для кандидаток, которые хотели пройти отборочные обследования.
В этом месте следовали правилу контраста. Парк был полон цветущих чудес, а по аллеям ходили солдаты с овчарками. Роддом представал мирной гаванью, а в солнечном свете реял черный флаг с двойным руническим зигзагом…
Она уверенным шагом прошла через сад, давя гравий, как насекомых в хрустящих панцирях. Мысли немного путались, предыдущей ночи она не помнила. Может, оно и к лучшему. Мысль, что она, наполовину голая, блевала, пи́сала, орала на глазах у Бивена и Крауса, не очень вдохновляла.
Белое оштукатуренное здание слегка напоминало шале и наверняка было построено в XIX веке. На посту никого. Ни указателей, ни объявлений. Только черный флаг с лаконичной двойной S развевался на солнечном ветру…
Минна остановилась, разглядывая парк с разбросанными величественными деревьями и мастерски подстриженными, как бы чуть встрепанными кустами. Солнце высвечивало их с беспечной щедростью. Его лучи не играли ажурными переливами между тенями, как пишут в книгах, а ниспадали резкими гранями, образуя световые рамы и словно запечатлевая сад на веки вечные.
В этот момент наверху травянистого склона появилось несколько колясок, их толкали медсестры, одетые в белое. Зрелище было впечатляющее: безукоризненные няни выступали единым строем, как батальон вермахта.
Минна невольно улыбнулась: она оказалась в Kinderland, стране детей.
Сквозь птичий щебет пробивались обрывки разговоров между девушками вперемешку со смешками и восклицаниями.
— Что вы ищете?
Позади нее стояла медсестра. Белый передник, светлый платок, блузка с пышными рукавами: она была одета как остальные, но от нее исходила начальственная властность.
— Я пришла на консультацию.
— Сюда.
Медсестра развернулась, и Минна пошла следом. Она бросила через плечо последний взгляд. Коляски исчезли. Остались только бледные лагерники, которые с умирающим видом стригли зеленые изгороди… Все те же контрасты.
Вестибюль. Ее сразу же поразила царившая здесь радушная атмосфера. Белые стены, натертый паркет, маленькая конторка с цветами. Здесь был настоящий роддом, который даже не пах ни дезинфицирующими средствами, ни лекарствами. Скорее смесью молока, печенья, распустившихся бутонов.
Единственная тревожная нота — висящий на стене повелительный лозунг в строгой раме, написанный готическими буквами: ИСТИННЫЙ СМЫСЛ ЖИЗНИ В ТОМ, ЧТОБЫ ИМЕТЬ МНОГО ДЕТЕЙ. КАЖДАЯ НЕМЕЦКАЯ ЖЕНЩИНА ДОЛЖНА ПОДАРИТЬ РЕБЕНКА ФЮРЕРУ. ПЛОДОВИТОСТЬ — ОСНОВА ОСНОВ…
— Приемная в конце коридора.
Минна невозмутимо проследовала туда, рассеянно поглядывая на другие картины на стенах — мать, бегущая с детьми на фоне гор, Mütter, кормящие грудью или с видом тевтонской мадонны укачивающие младенцев… В глубине коридора на самом видном месте красовался куда менее привлекательный портрет: Гитлер с черточкой усиков на лице и скрещенными руками словно опирался на три слова, написанных внизу:
KINDER
KÜCHE
KIRCHE
Дети, кухня, церковь… Формула родилась не вчера: говорили, что она принадлежит кайзеру Вильгельму II. Нацисты взяли ее на вооружение, не слишком настаивая на третьей составляющей, церкви. Коричневый дом с прохладцей относился к религии, если только богом не считался фюрер, разумеется.
В приемной Минна нашла себе кресло и оглядела присутствующих. Истинный букет весенних, улыбающихся цветочков, полных росы и пыльцы. Все они были крепкими блондинками с приятной внешностью. Женщинами, рожденными под знаком энергии и простодушия.
Со своей физиономией цвета серой древесины и тревожным взглядом Минна выглядела здесь отбросом, гадким утенком. Она еще больше сгорбилась в кресле и опустила глаза, избегая контакта с этим слишком самодостаточным — или маточным, она уже не знала — сообществом.
— Вы на каком месяце?
Соседка обратилась к ней с искренней улыбкой. Величественная блондинка с мощным бюстом и широкими плечами под легкой накидкой. Ее огромный живот напоминал тыкву, возложенную на оборки юбки.
— Я не беременна.
Брови женщины поползли вверх. Она была похожа на Бригитту Хельм из «Метрополиса». Ее щеки были испещрены мелкими блестящими прожилками, и Минна, пребывавшая в нелучшем расположении духа, решила, что они похожи на нацистские руны.
— Нет? — Та в конце концов хихикнула. — Вы просто пришли немного оглядеться?
Женщина казалась веселой и легкой, несмотря на выпирающий живот. Смеясь, она ворковала; глядя на вас — вращала зрачками.
Минна решила, что чем провокационнее, тем лучше — в сущности, таков и был ее единственный способ общения:
— Я решила не дожидаться вызова. И пришла, чтобы меня оплодотворили.
Совершенно не смущенная, та продолжала улыбаться.
— Да, я слышала, что они предлагают такого рода содействие, — бросила она заговорщицким, почти игривым тоном.
И снова заворковала. Девица была действительно симпатичная, при условии, конечно, что вы любите эдельвейсы на богатырских плечах.
— Чего только не сделаешь, чтобы послужить Гитлеру! — добавила Минна.
Та снова засмеялась, но тут дверь открылась. Schwester[155] обратила на блондинку недвусмысленный взгляд: ее очередь.