Минна заговорила сухим категоричным тоном, в котором звучали и горечь, и печаль, а еще оттенок презрения — презрения, вызванного болью.
Бивен так это и воспринял, потому что ответил еще более жестким тоном:
— Должен тебе напомнить, что в этом пожаре погиб мой отец.
— Вам тут не соревнование, — прервал их Симон. Он повернулся к Минне. — Бивен прав, ты должна исчезнуть.
— Исключено.
— Первое, что сделает Менгерхаузен, — пришлет сюда гестапо, а потом, если понадобится, будет гоняться за тобой по всему Берлину.
— Что он может мне сделать?
— Для начала просто тебя убить. Или отправить в концлагерь. Или пытать тебя в подвалах дома восемь по Принц-Альбрехтштрассе. Менгерхаузен может все.
— Он не осмелится прикоснуться к одной из рода фон Хассель.
— Знатность — это ценность, а нацизм — власть.
— Ты забываешь про моего дядю — он ужинает с Гитлером и Герингом.
— Нет смысла часами спорить, — вздохнул Бивен. — Ты должна спрятаться, и точка.
Минна, словно исчерпав все аргументы, перевела взгляд с одного на другого, потом улыбнулась. В ее черных глазах появился золотистый отблеск, как у ее любимого коньяка.
— Я не боюсь. Вы же здесь, чтобы защитить меня.
Двое мужчин вернули ей улыбку, и в комнате повеяло слиянием душ, таким же неспешным и тающим, как дым их сигарет.
Симон снова заговорил, не давая им окончательно погрязнуть в приливе неожиданных сантиментов:
— В любом случае, если допустить, что Штайнхофф убивает своих партнерш или что некий другой убийца выслеживает оплодотворенных им женщин, очень жаль, что ты не смогла найти список всех, кто побывал в его постели.
— Ну извини меня, пожалуйста. Уже чудо, что мне так быстро попался нужный реестр.
— И чудо, что ты выбралась живой, — заключил Бивен.
Симон, вдруг оказавшийся в меньшинстве, согласился.
— Понимаю, — бросил он с долей фатализма. — Но если Штайнхофф, убийца он или нет, спал с другими девицами из «Лебенсборн», то они следующие в списке…
Он заметил, что Минна клюет носом, а Бивен оплыл в своем кресле. Пора отправляться спать. И все же он добавил:
— Одно в любом случае точно: Менгерхаузен установил за нами слежку. Наше расследование — его расследование. Он не может позволить безнаказанно убивать своих Mütter.
— Ну и что?
— Возможно, это единственная хорошая новость за весь вечер. Пока мы не найдем убийцу, он нас не тронет.
120
Терять время больше было нельзя. Они решили вернуться в «Лебенсборн» уже наутро. Но не для того, чтобы взломать двери или пригрозить Менгерхаузену. Если им хоть немного повезет, они просто… захватят какую-нибудь медсестру, возвращающуюся домой с ночного дежурства.
Не успели они в семь утра занять свой пост, как одна из медсестер вышла из ворот. Это хоть как-то уравновешивало вчерашний день, самый долгий в жизни Симона. Белое платье, передник с нагрудником, накладные нарукавники, крахмальный чепчик: на ней все еще была форменная одежда ангелов из «источника жизни». Поверх она накинула на плечи обычную кофту, как бы в знак возвращения в мир штатских. Женщина направилась в их сторону.
В сцене было нечто киношное. Машина, припаркованная у тротуара, приближающийся силуэт в раме ветрового стекла, нарастающее с каждой секундой напряжение…
— На этот раз, — решительно заявил Бивен, — действуем по экспресс-методе. Никакой пси-хрени, никакой наркоты из серии «поцелуй меня в зад».
Симон не был уверен, что понял. В момент, когда молодая женщина — лет тридцати, в теле, талия перетянута передником — проходила мимо «мерседеса», Бивен воздвиг перед ней свои метр девяносто роста.
Фройляйн отступила. Она едва не закричала, но жетон гестапо заставил ее заткнуться.
— Садись в машину.
— Но почему? — простонала медсестра, бросая безумные взгляды в салон и на его двух пассажиров.
— Садись. И не дергайся.
Несколько минут спустя они уже катили по Берлину. Молодая женщина на заднем сиденье все время ерзала, запуганная сидящим рядом Бивеном. Ее дыхание, казалось, заполняло салон.
Офицер не говорил ни слова. Пока он все пустил на самотек, прекрасно зная, что страх подпитывает сам себя. Симон, не отрываясь от руля, поглядывал в зеркало на лицо женщины. Ее расширенные глаза становились с каждой секундой все больше. Он и сам был весь в поту. Обшлагом рукава он раз за разом утирал горящие веки.
Наконец гестаповец проговорил сквозь зубы:
— Курт Штайнхофф. Говори, что знаешь.
— Я… не знаю такого.
— В кино никогда не ходишь?
— Нет. Да.
— Штайнхофф, он часто бывает в «Лебенсборн»?
Медсестра не ответила. Бивен со странным спокойствием достал пистолет. Глаза женщины в зеркале заднего вида стали еще больше.
— Курт Штайнхофф. Клиника. Я слушаю.
Когда женщина заговорила, ее голос сел от страха:
— Да, он иногда приходит.
— Иногда — как часто? Иногда — сколько раз в месяц?
— Два или три раза… Я точно не знаю. Когда он приходит, мы все должны уйти…
— Почему?
— Это секрет. Никто не должен знать, что он один из наших Stiere.
— Но все знают.
— Да.
— Сверни направо, — приказал Бивен Симону.
Они доехали до Тиргартена. Симон вел на чистых рефлексах: капли пота висели у него на ресницах, сердце колотилось где-то в затылке. Руки так дрожали, что играли на руле в «камень-ножницы-бумага».
— Останови здесь.
Симон не отреагировал. На пересечении с тропинкой, уходящей в подлесок, Минна ухватилась за руль и направила «мерседес» туда. Симону удалось провести машину между выбоинами, листвой, хлещущей по ветровому стеклу, и низкими ветками, царапающими дверцы.
Наконец он затормозил и заглушил мотор.
Тишина, щебет птиц, солнце.
И вдруг голос Бивена:
— В домике обязательно должна оставаться медсестра, чтобы все подготовить.
— Да, одна.
— Ты уже оставалась?
— Да.
— Как все происходит? Кто выбирает женщин?
— Я не знаю. Он, конечно.
— Он видит их до этого? Разговаривает с ними?
— Нет. Я не знаю.
— Потом?
— Весь свет должен быть потушен.
— То есть?
— Он приходит только в полной темноте.
— Чтобы его не узнали?
Медсестра не ответила. Бивен поднял револьвер. Женщина заорала:
— Нет!
— Рассказывай.
— Говорят… говорят, что это он так хочет… Он хочет… брать их… в темноте.
— Ты не ответила на мой вопрос: почему?
— Говорят… он это любит, насиловать женщин в темноте, брать их силой, когда они совсем ничего не видят…
— И он тоже ничего не видит…
— Нет… Говорят…
— РАССКАЗЫВАЙ!
Она пустилась в сбивчивые торопливые объяснения:
— Говорят, что он видит ночью! Что он собирает кровь женщин и пьет ее. Говорят, что у него когти на конце члена. Его называют Werwolf![161] Все его боятся!
Все, что Сильвия Мютель, костюмерша «Бабельсберга», рассказывала об умершем актере Эдмунде Фромме, на самом деле относилось к Курту Штайнхоффу. Про Фромма распускали эти слухи, эти мрачные выдумки, потому что у него уже была плохая репутация и именно он носил маску во время съемок фильма. Он был Geist. Призрак. Злодей. Но на самом деле не он, а герой, ведущий актер, Аполлон съемочных площадок, и был ненормальным, порочным извращенцем, который пользовался своими исключительными правами, чтобы насиловать женщин и удовлетворять свои патологические пристрастия.
Симон снова подумал об Адлонских Дамах. Значит, они пережили этот травмирующий опыт и ни разу об этом не упомянули. Они спали с волком-оборотнем и ни словом не обмолвились. Они приходили пересказывать ему не такие уж страшные сны и молчали об изнасилованиях. Откуда это двуличие? Это предательство?
— Выходи.
— Что?
— Выходи, говорю.
— Что вы со мной сделаете?
Бивен открыл дверцу, сгруппировался — ширина «мерседеса» вполне это позволяла — и с силой ударил ногой в бок женщины. Она вылетела наружу и умудрилась сохранить равновесие, не упав.
Бивен тоже вышел и толкнул ее к деревьям. Они двигались по ковру из опавших листьев, как две куклы по бумажным декорациям. Медсестра не осмеливалась кричать. Она шла вперед, наполовину развернувшись к своему палачу, потом обернулась к нему всем телом и начала отступать, не сводя глаз с Бивена, державшего в руке люгер.
— Мы не можем этого допустить, — запротестовал Симон.
— Оставь, — бросила Минна, схватив его за руку; она удерживала его, но у Симона возникло ощущение, что она за него держится. — Он блефует.
Медсестра в конце концов споткнулась о корень и растянулась на земле, уперевшись спиной в ствол каштана.
Симон вдруг спросил себя, не спали ли Бивен и Минна. Гестаповец направил люгер на лежащую на земле женщину, которая закрыла лицо руками. Он что-то сказал, но они были слишком далеко, чтобы расслышать.
В конце концов медсестре удалось подняться, и она бросилась в лес, взметая мертвые листья. Бивен остался стоять неподвижно. Минна выпустила руку Симона — он понял, что она боялась еще больше, чем он.
121
На обратном пути Симон, не говоря ни слова, заехал в свой кабинет, рядом с Лейпцигерштрассе. Все воздержались от комментариев. Подъезд. Лестница. Порог. Разбитая входная дверь была приоткрыта. Они забрали все. Украли его радио, граммофон, итальянскую кофеварку. Увезли мебель, ковры, картины. Уничтожили его записи, книги, диски.
Но на все это ему было плевать. Он кинулся в спальню и обнаружил, что платяной шкаф на месте — слишком тяжелый, чтобы его передвинуть. Открыл обе створки и понял, что догадался правильно.
Они не притронулись к его костюмам.
Эта победа зиждилась на унижении. Они не забрали его одежду, потому что она была слишком маленького размера. Если только они не собирались наряжать своих детей в костюм-тройку и хомбург с перышком, эта часть добычи не представляла для них интереса.