– Любочка, что же ты сидишь? – услышала я голос папы. – Мужчины хотят перекусить.
– Бегу, – откликнулась я и кинулась в комнату с печеньем, забыв даже о молоке или чае.
Увидев тарелку, папа покачал головой.
– Нет, так не пойдет. Мы хотим есть. Сделай хотя бы бутерброды.
– Пап, я не умею, – и это было правдой. Даже их мне делала мама.
– Учись.
Я взяла хлеб и кровяную колбасу, настрогала все и выложила одно на другое. Мама себе такого не позволяла. Она резала тонко, красиво и всегда дополняла самые простые блюда, даже бутерброды. Или обжаривала хлеб, или добавляла соус, овощи, листья салата. Могла сделать несколько слоев, поработать с формой. А в отсутствие времени или продуктов для декора выкладывала бутерброды на красивые тарелки, благо они в доме имелись. В послевоенном Берлине можно было купить отличный фарфор за сущие копейки.
Я принесла свои ужасные бутеры мужчинам, после сбегала за компотом. Правда, стаканы забыла, и им пришлось пить прямо из горлышка, передавая бутылку друг другу.
– Так что, пап, можно мне дружить с Клаусом? – спросила я.
– Дружите. Он хороший парень. Но сейчас поздно, и ему пора. Встретитесь завтра.
Меня это устраивало, как и Клауса.
Когда я его провожала, вернулась мама. Увидев мальчишку, она раздулась от возмущения, но папа не дал ей и слова сказать, увел в дом. И мне велел не задерживаться.
– Классный у тебя отец, – сказал Клаус.
– Да, – не стала спорить я.
– Зря его моя тетка ненавидит.
– За что? – Я была поражена. Как такое может быть? Мой папа – лучший. Кто его может не любить? А тем более ненавидеть?
Карл стушевался, но смог выдать версию, которую я приняла:
– Она, как твоя мама, считает нас врагами.
Потом оказалось, что мой отец убил ее мужа (думаю, не он, а похожий, такой же молодой, голубоглазый русский лейтенантик). В честном бою и все же… Она считала, он мог пощадить его. Да, немец кидался на офицера советской армии с ножом и даже его ранил, но зачем же пускать в него пулю? Нельзя было вырубить прикладом? Нападающий ведь не солдат, а обезумевший от страха берлинец, которого из-за слабого здоровья не взяли в армию Третьего рейха.
…В тот вечер мы распрощались с Клаусом, я вернулась домой и сразу прошла к себе. Родители не то чтобы ссорились, но общались на повышенных тонах. Посидев на кровати, я вышла, чтобы послушать их.
Всего сейчас не вспомню, да и тогда многое пропустила мимо ушей. Уловила главное:
– Отец Клауса настоящий герой. Он прятал в своем доме евреев, за что был расстрелян нацистами.
– А мать была шлюхой. Я наводила справки.
– Бедной женщине приходилось выживать. Ее муж – враг рейха, паршивая овца. После его смерти никто ей не помогал, даже родственники. Выживала, как могла. Да, спала с мужчинами за деньги, но, скорее, за еду. Здесь тоже не жировали, как ты понимаешь.
– Но не все становились проститутками! – от возмущения голос мамы дрожал.
– Согласен. Но она умерла, Клаус живет у тетки Лауры. Она вдова родного брата антифашиста и терпеть не может племянника. У них с супругом были проблемы из-за отца Клауса, и за его жену приходилось краснеть, а их отпрыск достался ей, потому что больше ему некуда пойти. Не в детдом же отдавать! Тогда и она станет позорищем. Но у Лауры свой сын. Она обделяет племянника – всем, не только заботой. Он голодает.
– Поэтому ты ему весь запас нашей колбасы скормил?
– Пока я могу сделать только это. Но буду хлопотать за него.
– Все равно для всех хорошим не станешь.
– Для всех и не хочу, а другу дочери своей помогу. Не цепляйся к нему больше.
– Но…
– Я все сказал! – прекратил диалог папа.
Не повысив голоса, он надавил, и мама, которая считалась стервой, что вертит мужем, не стала роптать. Смирилась.
Папа был очень спокойным, рассудительным человеком. Мирным. Даже не верилось, что он убивал. Мне казалось, он не обидит и мухи, накормит всех бездомных котов. Папа говорил, что служил в штабе, был адъютантом самого маршала Жукова. Я представляла себе, как он скручивает карты сражений после военных советов, по поручению главнокомандующего отправляет телеграммы, заваривает ему крепкий чай или подносит спирт перед сражением – фронтовые сто грамм. Но в адъютанты желторотиков не брали, только молодых офицеров, прошедших через ад передовой. Да и штабная служба не походила на ту, что я рисовала в воображении, иначе не просыпался бы папа с криками ужаса чуть ли не каждую ночь, не молился тайно на иконку, что еще бабушка подарила. Для всех он был коммунистом и атеистом, но крестик носил, пусть и в кармане.
Так, с благословения папы, я начала «легально» дружить с Клаусом.
Я сама не поняла, когда полюбила…
Вчера поглядывала на Клауса и ничего особенного не чувствовала. Сегодня утром вроде бы тоже. Или нет? Что-то меня будоражило? Не знаю. Казалось, что накрыло меня стремительно. Помню, смотрю в его темные глаза и понимаю – люблю. А глаза те же. И мордаха. И тельце тощее. Но во мне столько нежности… Хочется обнимать за костлявые плечи, целовать глаза, дуть на светлые ресницы, не сочетающиеся с темной радужкой…
Хочется сделать все для него. Даже жизнью рискнуть!
Вот я дура, подумалось тогда. И даже за себя стыдно стало. За родителей я гипотетически умирать не собиралась, а за Клауса – да, хоть он мне и никто.
Но я смогла сдержать эмоции, и мы как ни в чем не бывало пошли драть ранние яблоки в заброшенном саду. Тетка Клауса готовила из них дивное варенье, чуть кисловатое, потому что сахара в избытке не было, но мне это даже нравилось. Намажешь такое на хлеб, слопаешь за минуту и можно всего двумя глотками воды запить. Клаус приносил мне варенье в прошлом году. Сначала в кружке, а когда мне оно понравилось, приволок большую банку, за что наверняка получил нагоняй. Точно я не знала, Клаус не жаловался, но некоторое время после этого сидел чуть бочком, будто его задница болит после того, как по ней ремнем всыпали.
Тогда нам было по одиннадцать. А когда я поняла, что влюбилась, обоим исполнилось двенадцать. Клаус внешне не изменился, а я уже начала превращаться в девушку. На меня обратил внимание сам Алмаз! И хоть он перестал будоражить мое сердце еще в прошлом году, я отправилась с ним на прогулку. Но она не задалась. Кто-то из-за угла расстрелял признанного красавца из рогатки, и тот убежал домой, бросив меня посреди улицы одну. Когда он скрылся, залпы прекратились. Я поняла, что это Клаус за меня воюет, но тот не вышел из укрытия, понимая, что, если раскроет себя, получит нагоняй.
О моих чувствах к нему никто не догадывался. Не только он сам, но и мои подружки. Даже папа, который очень тонко меня чувствовал, не заметил перемены в любимой дочери. Мужчины в таких делах не смыслят, и это хорошо. Как знать, давал бы он мне ту свободу, к которой я привыкла, узнав о том, что не только Клаус в меня влюблен, но и я в него. Мои ровесницы уже вовсю целовались с мальчиками, а кто чуть постарше, и большее себе позволяли. Как-то я подслушала разговор родителей и узнала, что Зоя Петрова, что училась в девятом классе, забеременела. Родить девочке не дали, ее мама смогла приобрести у местного чудо-лекаря травы, вызывающие выкидыш. К слову, через полгода семью выслали из Германии, а до этого одного молодого офицера отправили под трибунал.
Влюбленность, как оказалось, сделала меня еще более очаровательной. Мама не переставала получать комплименты в мой адрес от друзей и знакомых. «Как расцвела твоя Любочка», – говорили они. А мама млела. Она не только удачно вышла замуж, но и смогла родить красавицу-дочь.
Надо сказать, что я и до этого располагала к себе людей. Но были те, кто меня терпеть не мог – тетка Клауса и ее сын. Мальчика звали Фридрихом или сокращенно Фредди. Он был младше кузена на полтора года, тоже тощий и белобрысый, но высокий и ясноглазый. Его можно было назвать красивым ребенком, еще и прилично одетым. Клаусу доставались обноски, но свою кровиночку тетка Лаура пыталась принарядить.
Как-то я возвращалась домой из школы и увидела на ветке клена мальчика. Подумала сначала, что это Клаус: он не переставал лазить на дерево, хоть его и покромсали по указке мамы. Да, ему дали добро на посещение нашего дома, но вечером его бы на порог не пустили в грязных башмаках. Они у него обычно были в земле, а то и в навозе, поскольку Клаус обожал лошадей и бегал на конюшню. Он мог бы разуваться на крыльце, но так как его обувка просила каши, то и портянки оказывались запачканными. Поэтому в гости ко мне он являлся, только когда был после бани или в отсутствие мамы. Я выдавала ему старые тапки отца, которые не выкинула, как велели, а сохранила, и Клаус щеголял в них, как Маленький Мук в волшебных штиблетах.
На Фредди же были добротные ботинки на высокой шнуровке. По ним я и поняла, что на клене не Клаус.
– Эй, ты чего там делаешь? – крикнула я по-немецки.
– Не твое дело, – ответил он мне и протянул руку к подоконнику.
– Я сейчас позову кого-нибудь из взрослых, и тебе дадут ремня за то, что ты лезешь в чужой дом.
– Это наш дом, семьи Хайнц. Но я не лезу в него. Сижу на дереве, а оно растет на улице.
– Товарищ лейтенант! – закричала я. – На помощь! Я вижу вора! – Никакого лейтенанта поблизости не было, я просто решила напугать мальчишку, и у меня получилось. Он спрыгнул с дерева и, кувыркнувшись через голову, вскочил, а затем побежал. Чтобы нагнать на Фредди еще больше страху, я дунула в свисток, что носила с собой.
Тот еще пару раз свалился, пока несся к проулку. Посмеявшись про себя, я зашла в дом. А когда поднялась к себе в комнату, обнаружила на подоконнике кучу собачьего дерьма.
С того дня Фридрих начал меня преследовать. К нашему дому он больше не приближался, но подкарауливал меня у ратуши или магазина и выкрикивал оскорбления. Мог показать непристойные жесты. Я не жаловалась на него Клаусу – знала, что он вступится за меня, отмутузит кузена, но потом получит от тетки. Терпела я долго. До тех пор, пока Фредди не переступил черту – не швырнул в меня все тем же собачьим дерьмом.