О том, что часть, которой командовал папа, расформировывают, я узнала не от него и не от мамы, а от Клауса.
Он прибежал ко мне вечером. Было уже поздно, и он не стал пытаться увидеться со мной «легально» – забрался на клен и постучал в окно отломленной веткой. Когда я открыла, Клаус выпалил:
– Вы остаетесь?
– Где? – не поняла я.
– В Берлине. – Видя мое недоумение, он пояснил: – Часть расформировывают. Кого-то оставляют, кого-то отправляют домой. Вас как?
– Я не знаю…
– То есть родители это не обсуждали?
Я покачала головой. Клаус облегченно выдохнул:
– Значит, все хорошо, и вы не уезжаете.
– Но мой папа командир, – напомнила я.
– И что? Переведут в другую часть. Говорят, построили большой военный городок на другом конце Берлина, и многих туда переселят.
– На другой конец Берлина? – ахнула я. – Как же мы будем видеться?
– Реже, но будем.
– Но военные городки обнесены заборами. Ты не попадешь внутрь.
– Я что-нибудь придумаю, – хохотнул он. – Главное, что ты остаешься.
Но увы…
Спустя неделю я узнала от мамы, что всех офицеров высокого ранга с семьями отправляют домой. Нужно повышать по званию лейтенантов и майоров, а то им некуда расти, а еще переселять советских военнослужащих в спецгородки, чтобы отделить их от коренного населения. Антисоветские настроения не ослабевали, а только росли. Тогда я не знала, что творится в Берлине. Для меня это был город любви. Но постоянно случались бунты, их с трудом гасили. В 1953-м произошло общенародное восстание. Сам министр внутренних дел Лаврентий Берия прилетел, чтобы возглавить штаб по его подавлению. Был отдан приказ давить демонстрантов танками. Сколько человек тогда погибло, неизвестно до сих пор. Но я и думать не думала, что такое творится в моем городе любви. Никто не говорил мне, ребенку, правды, как и о том, что после восстания начались аресты. За два последующих года было вынесено около двух тысяч политических приговоров. Десятки советских солдат были казнены за то, что отказались стрелять в демонстрантов. Естественно, за них ответственность несли и командиры.
Моему отцу, можно сказать, повезло – его всего-то отправили домой. А кто-то из его друзей-офицеров попал под трибунал. В 1955 году, когда все приговоры были приведены в исполнение, произошла реорганизация войск, и мы стали готовиться к возвращению на родину.
Мама была этому рада. Она накупила себе много красивых вещей: посуды, тканей, обуви, милых безделушек. Еще умудрилась обзавестись кое-какой мебелью, предметами быта, типа мясорубки, приемника, часов. С учетом того, что им обещали дать хорошую квартиру, жизнь, как она считала, удалась. И обставится, и потрясет внешним видом соседей, еще и кое-что продаст. Главное же – уедет из ненавистной Германии.
Папа тоже не выказывал разочарования. На родине служить проще. Да и недолго осталось – скоро в отставку, а семья обеспечена.
Только я не переставая ревела, но тайно. А так как родители были заняты – папа передачей дел, мама – упаковкой вещей и поиском недорогих мелочей, которые будут цениться в СССР, я проводила почти все время с Клаусом, даже в школу не ходила. Плевать на нее! Когда мир рушится, не до ерунды…
– Я остаюсь! – решительно проговорила я, плюхнувшись на коробку с вещами, которые уже упаковала. До отъезда оставалось два дня.
– Как бы я этого хотел, – вздохнул он. – Но давай смотреть на вещи здраво.
– Давай. Если мы сейчас соберем мои вещи и прихватим что-то ценное, то сможем уехать из Берлина. Я отлично говорю по-немецки. Если притворюсь заикой, никто не услышит акцента.
– И где мы будем жить? В подвале разрушенного дома?
– Я согласна и на это.
– Тебе так кажется.
– Нет, я готова терпеть трудности.
– Либе, нас поймают. Тебя вернут родителям, а меня отправят в колонию для малолетних. И в результате мы потеряем возможность увидеться вновь.
– Если я уеду, то навсегда!
– Не обязательно. Ты сможешь попасть в Германию по работе. Или я в СССР.
– Мы в школе учимся. Какая работа? Это же сколько времени пройдет…
– А иначе не получится. – Он присел на колени, взял мои руки и утопил в них свое лицо. Усики защекотали мою кожу, но приятно. – Если мы хотим быть вместе навсегда, нужно подождать, – услышала я его бормотание. – Пока будем писать друг другу письма и каждый день вспоминать что-то сокровенное.
– Первый лавандовый поцелуй?
– Второй, под омелой, тоже.
– Варенье из зеленых яблок.
– И кулебяку.
– Балерину, что ты подбросил на мой подоконник, я поставлю на тумбочку у кровати.
– А я буду носить шарф, что ты мне связала, – шарфом это чудо-юдо было трудно назвать – толстая шерстяная лента с поехавшими петлями. Но я старалась, вязала. – Еще я буду читать книги, что ты мне отдала. Слушать пластинки. И хранить нашу единственную совместную фотографию.
Да, была у нас и такая. Я сбежала с выпускного бала, что был устроен в школе для тех, кто отучился в восьмом и десятом классах, чтобы погулять с Клаусом. Нас снял фотограф, который крутился у костела в надежде заработать. Мы так ему понравились, что он не взял за работу ни пфенинга.
Тут мне пришла в голову мысль, которая еще несколько дней назад привела бы в ужас.
– Давай выпьем? – предложила я.
– Давай, – быстро согласился Клаус.
Он и сигареты уже пробовал, и алкоголь, но его не увлекло ни то, ни другое.
– Сейчас принесу киршвассер, у папы в кабинете стоит початая бутылка.
Но я задумала не пьянку! Ликер был предназначен для другого… раскрепощения.
Нам уже по четырнадцать, мы расстаемся надолго, если не навсегда. И это означает, что пришла пора переступить черту и заняться любовью. Наши чувства искренни, проверены временем. А наши тела… они созрели! Особенно мое. Я давно начала испытывать томление, да и Клаус тоже. Он никогда не сознавался в этом, но я сама понимала по его поведению: когда наши объятия становились особенно жаркими, он краснел, потел, чуть потрясывался и… резко от меня отстранялся. Я знала, что у возбужденных мальчиков случается эрекция, и Клаус не хотел смущать меня ею…
Или боялся не совладать с собой и дать волю страсти.
– Мы будет пить тут, у тебя в комнате? – спросил он.
Мой милый мальчик ни о чем не догадался.
– Нет, давай пойдем в НАШЕ место.
Его мы нашли не так давно – гуляя, наткнулись на развалины. От дома почти ничего не осталось, только флигель, но без крыши. Однако в нем когда-то была кочегарка, и она не пострадала. Маленькая, уютная, с проломом в стене, похожим на окошко. Его мы закрыли фанерой, чтобы никто не увидел нас, а на выемку наставили свечей. Старый диван без одного подлокотника, пыльный, почерневший от огня, застелили сначала газетами, потом гобеленом, тоже ветхим, но целым и чистым – я лично стирала его в ароматном мыле. Мы планировали обустроить НАШЕ место лучше: не только отмыть его, но и обставить. Но увы, уже не успеем!
Я быстро собралась, взяла бутылку, стаканы, печенье на закуску и пару апельсинов. Предполагая, что будет кровь, старенькое, но чистое полотенце. А вода имелась и в кочегарке. Клаус набирал ее на колонке в ведро, чтобы мы могли попить или что-то помыть.
До НАШЕГО места идти нужно было почти полчаса, и мне всегда казалось, что дорога не длинная, но не в этот день. Она стала бесконечной, и я предложила выпить понемногу. Клаус не стал возражать. Мы присели на низкий заборчик, откупорили бутылку и сделали по два глотка настойки прямо из горлышка. Я закашлялась, а Клаус только поморщился и тут же принялся чистить для меня апельсин. Я закусила, и мы двинулись дальше уже в приподнятом настроении.
В кочегарке мы зажгли свечи. Я разлила киршвассер по красивым стаканам – специально взяла такие. Хотела фужеры, да мама их уже упаковала. Мы снова выпили, теперь с удовольствием. Крепко, но вкусно. А как эффективно! Легкость и в теле, и в голове. Я перестала переживать, дергаться… Обмякла. Клаус тут же заключил меня в объятия, и мы стали целоваться. Я так увлеклась, что прикусила его губу, но меня это только раззадорило. Я взобралась на Клауса, обвила его руками и ногами, придавила к дивану. Такая близость позволила мне ощутить его эрекцию.
Так вот она какая… Каменная и горячая.
– Либе, остановись, – услышала я. – Прошу…
– Я хочу быть с тобой до конца, – ответила я и принялась стаскивать с себя кофточку. Под ней был лифчик – не самый красивый, из натурального кружева, – а хлопковый, но с розочками.
– И я… – Он застонал, увидев меня полуобнаженной. – Больше всего на свете! Но сейчас мы не можем дать себе волю.
– Почему? – и потянулась к крючкам, чтобы расстегнуть их.
– Это неправильно. – Клаус схватил меня за руки и сжал их довольно сильно.
– Только это и правильно!
– Нет, Либе! Я уважаю твоего отца и не могу лишить его дочь невинности в таком юном возрасте.
– Но если она сама этого хочет? – закричала я и начала плакать.
– Все равно. Я мужчина и должен нести ответственность за свои поступки. – Клаус сгреб меня в охапку, положил рядом с собой и крепко-крепко обнял, потому что я вырывалась. Меня отвергли! Я пришла в бешенство. – После секса рождаются дети, ты понимаешь?
– Не всегда.
– А если ты забеременеешь?
– И хорошо! Рожу!
– Мама тебе не позволит.
– Я буду скрывать от нее до тех пор, пока не станет поздно что-то предпринимать, – отбрехивалась я, но уже сама понимала, что Клаус во всем прав. Какие мне дети? Сама еще подросток. Да и половую жизнь я не планировала начинать так рано – думала отдаться Клаусу лет в семнадцать, и не в разбомбленном здании, а в каком-то красивом месте. Но жизнь внесла свои коррективы…
– Мы хотим быть вместе навсегда, так? – спросил он и повернул мое лицо к себе, чтобы посмотреть в глаза.
– Да.
– Тогда давай не будем все портить.
– А вдруг мы больше не увидимся?
– Этого не может быть, – сказал он с такой уверенностью, которой хватило на нас двоих.