Кирилл был упрямым и довел бы дело до конца, если бы не передумал переезжать. Со временем он понял, что в Германию ему хочется наведываться и только. Он больше русский, чем немец…
Да и немец ли? Мать могла все выдумать. Эту мысль ему подала младшая сестра Лена.
– Она постоянно сочиняла новые биографии всем нам, – припомнила она во время очередной встречи.
Кир и Лена на похоронах матери пообещали друг другу навещать ее могилу хотя бы на Вербное воскресенье. Елизавета, объявляющая себя то язычницей, то буддисткой, то атеисткой, питала к этому празднику особый трепет. Именно его отмечали в семье. Дни рождения детей – ерунда, можно забыть об одном или нескольких. Новый год тоже ничем не примечателен, но хорош тем, что детям выдают сладкие подарки и они не просят конфет. Но Вербное воскресенье… Это чудо чудесное! Елизавета ждала его и напоминала членам семьи о том, что праздник грядет. Накануне они все шли драть вербу – в одном из соседних дворов росли ракиты. А в воскресенье Елизавета накрывала на стол, застилала его белой скатертью, пекла капустный пирог, огромный, с противень, варила компот из сухофруктов. И как будто становилась совершенно нормальной.
– Мать была адекватной, когда рассказывала о дедушке-немце, – ответил на заявление сестры Хан.
Они сидели у могилы Елизаветы. Пили компот из сухофруктов, который сварила Лена. Ели пироги с капустой, приобретенные в кондитерской Киром. И оба держали в руках вербу. Сестра нарвала ее в том же дворе, что и раньше, а брат купил у ворот кладбища.
– Ты понимаешь, что наша мать никогда не была адекватной? Лишь иногда казалась таковой…
– Нет, я думаю, что у нее были периоды просветления.
– Знал бы ты, сколько я тешила себя этим в детстве! Особенно в ЭТОТ праздник. Поэтому и ждала его, наслаждалась каждой минутой и надеялась, что завтра мама проснется той же, какой была вчера… Но нет! Она все скопившееся сумасшествие вываливала в понедельник. А все потому, что оно для нее норма. И по каким-то странным причинам в Вербное воскресенье наша Елизавета ставила перед собой задачу быть не собой.
– Но я проверил, она действительно училась в МГУ.
– Знаю, я нашла ее зачетку под ножкой раскладного кресла. Мать подложила ее, чтобы не качалось. Первую сессию она сдала на отлично по всем предметам.
– Вот видишь!
– Но у нее уже тогда начала ехать крыша.
– Болеть голова, – поправил ее Кир.
– Это уже следствие, а причина в отклонениях психики, причем серьезных, иначе она обратилась бы к доктору. Ни один псих не признается в том, что у него расстройство. Он будет искать разные оправдания своему поведению и состоянию.
– Она обращалась после того, как погиб Алешенька, – припомнил слова матери Кирилл.
– Ее, скорее всего, заставили представители органов или соцработники. Она сходила на прием, чтобы от нее отстали, после чего сделала для себя вывод, что ей это не нужно. Врачи ничего не понимают, а назначенные ими лекарства только вредят ей. Это тоже нормально для психов.
– Ты разбираешься в этом вопросе? – удивился Кир.
Сестра работала продавцом цветов. Устроилась в лавку сразу после школы, не пытаясь никуда поступить, хотя была неглупа.
– Да. Я, можно сказать, эксперт. Прочла кучу литературы по психологии и психиатрии.
– Просто интересовалась вопросом?
– Не просто. – Ленка посмотрела на него с немым вопросом. – То есть ты все еще не врубаешься? – воскликнула она, когда Кир на него не ответил. – Я боюсь стать такой же, как мать! И у меня все шансы на это.
– Не говори ерунды! Ты абсолютно нормальная.
– Пока да. Но у меня тоже болит голова, когда я много думаю или нервничаю. Иногда мне приходят на ум странные идеи. А главное, сумасшествие передается от матери к дочери! Тебе повезло, что ты парень. Мне – нет. И я живу в ожидании, когда мое сознание помутится. Чтобы этого избежать, я не переезжаю, не выхожу замуж, не рожаю.
– Но наша старшая сестра сделала ровно то, от чего ты воздерживаешься. И все в порядке.
– Ты не знаешь. Мы не видели ее давным-давно. Она даже на похороны матери не приехала.
– Вот сейчас ты заставляешь меня нервничать. Проявляешь первые признаки паранойи.
– Нет, не проявляю. Уж поверь мне, я в вопросе разбираюсь.
– Ни один псих не признается в том, что у него расстройство. Мне кто-то сказал об этом всего пару минут назад. Не напомнишь, кто именно? – и подмигнул, чтобы разрядить обстановку.
– Пока я в норме, Кир, – серьезно проговорила сестра. – Но наша мать, та, которую мы помним, была больной на всю голову. Она говорила мне, что я была зачата на облаке, а мой отец – луч света, что проник в нее. Первое время я думала: это о ком-то другом, а не о том мужике, что пьяным валяется если не дома, то под лавкой у подъезда или на лестничной клетке и которого я называю «папой». Но именно это чмо она видела лучиком. И когда я поняла это, то перестала верить в сказки. Мне и пяти не было тогда.
Тот разговор повлиял на Кира. Он внутренне согласился с доводами сестры и перестал искать своих немецких предков. Но, как это часто бывает, они нашлись нежданно-негаданно…
Он находился в Берлине. Как всегда, бродил по маленьким антикварным лавочкам. В этот раз забрался в ту часть города, где еще не бывал – отдаленную от центра, но очень живописную. Правда, не вся она была такой. Старинные особнячки с садиками сменялись типовым новоделом восьмидесятых годов, а иной раз на глаза попадались и дома барачного типа. Попал Кир в этот эклектичный район случайно: сел не на тот автобус, но когда это понял, не стал выходить, а доехал до конечной. Погода к прогулкам располагала, и Хан решил пройтись, осмотреться, что-то перекусить, поискать интересующие его магазинчики.
В двух, попавшихся на пути, ему ничего не приглянулось. В третьем он приобрел чайное ситечко. Не для себя, ему оно было без надобности, но перепродать такое можно с хорошей выгодой. Почувствовав себя усталым и голодным, Кирилл заглянул в пекарню – нашел ее по запаху. На прилавках лежала всевозможная выпечка. Продавались и напитки: лимонад, вода, холодный чай, но Киру хотелось горячего. Он попросил у продавца, и скорее всего владельца, заварить ему такого. Тот не отказал, и уже через десять минут Хан поглощал обалденные крендели, запивая их чаем. Полноценные столики в пекарне (или булочной?) не были предусмотрены, но у широкого подоконника стояло два высоких стула.
– Не желаете рюмочку шнапса? – поинтересовался продавец… Пекарь-булочник?
– О нет, спасибо.
– А я, с вашего позволения… – Он достал бутылку. – Приболел, покашливаю. А что поможет хворому, как не добрый шнапс?
Он налил себе стопку, на закуску принес кровяной колбасы и принялся ее нарезать.
– Простите, можно посмотреть? – спрыгнул со стула Кир и чуть ли не вырвал из рук мужчины нож. Тот напрягся. – Я не псих, не волнуйтесь. Просто у меня есть похожий, он достался мне от деда.
– Обычная раскладушка, – пожал плечами булочник.
– Не совсем. На рукоятке клеймо фирмы. Но, я как ни старался, не смог найти упоминание о ней.
– Неудивительно! – Он опрокинул в себя шнапс. – То было кустарное производство. Вальтер Элиза Хайнц, которого отлично знал мой отец, вернувшись с Первой мировой, открыл кузню. Работал исключительно с оружием. Переплавлял мечи на орала, так сказать. Из штыков изготавливал серпы, кухонную утварь. Был идейным пацифистом и антифашистом. Погиб в драке с воинствующими националистами в 1937 году. Кузница закрылась. Вдова изделия супруга раздала друзьям, остальные распродала.
– Моего деда звали Людвиг Хайнц. Он попал в советский плен во время Второй мировой.
– Людовик, – поправил его мужчина. – Таковым было его имя.
– Вы его знали? – ополоумел от радости Хан.
– Нет, конечно. Он ушел на войну, когда я еще не родился. Но слышал о нем от его родственницы, пусть и не кровной. Сейчас скажу вам, кем она приходилась Людовику… – Булочник задумчиво налил себе еще шнапса, но тут же убрал бутылку под прилавок. Пил, в самом деле, для здоровья. – Женой брата. Среднего. Их было трое: Людовик, Томас и Бернард. Все погибли молодыми. А первый, как я понял, был замучен в концлагере.
– Неправда, – горячо возразил Хан. – Немецких военнопленных в СССР не мучили, а давали им работу и возможность искупить свою вину. Мой дед трудился на стройке каменщиком, но по неосторожности сорвался со стены, которую выкладывал.
– Так вы русский? А я думаю, откуда этот мягкий акцент.
Хану показалось, что булочник тут же эмоционально от него отстранился, но Кира это не смутило. Многие немцы, особенно те, что в возрасте, предвзято относились к русским, поэтому Хан часто представлялся литовцем. Не потому, что стыдился своей национальности, просто прибалту было легче сторговаться с немцем, а татарину, к примеру, с турком. Поэтому в те времена, когда его волновали дамасские кинжалы, он отрекомендовывался торговцам жителем Казани Камилем, и прозвище Хан ему очень в этом помогало.
– Жена Томаса еще жива? – спросил он.
– Скончалась давным-давно.
– У нее остались дети, внуки? Мне очень хотелось бы познакомиться с кем-то. Я не так давно узнал о своих немецких корнях. Пытался найти родственников, но безрезультатно.
– Хотите наладить с ними контакты, чтобы эмигрировать? – подозрительно спросил булочник.
– Нет, я доволен жизнью в России. Там у меня сестры, успешный бизнес, отличное жилье, коллеги, друзья. – Насчет последнего он приврал: друзей у Хана не было. – Но это так неправильно, не знать ничего о своих ближайших родственниках. Я даже фотографии деда не видел – все семейные архивы при пожаре сгинули. Остался только нож.
И старый немец над Кириллом сжалился:
– Фридрих Хайнц, сын Томаса, живет на этой улице.
– На этой? – переспросил он, не поверив своим ушам. Так долго искать родственников, а найти их случайно – это ли не чудо?
– Через три дома. Мой девятый, у него тринадцатый. Фридрих долгие годы покупает у меня сдобу.