Сидят финансисты, гадают, затылки чешут. Есть у них такая сумма и даже больше есть, и у каждого дома в тумбочке. Но расставаться с ними они не привыкли. Может, как-то еще обойдется?
А может, и нет…
На полу стоят чемоданы. Новенькие, оранжевые, пластиковые, перехлестнутые ремнями. Пятнадцать штук.
— Что это?
— Как что? Деньги, как вы просили. Пятьдесят миллионов долларов стодолларовыми купюрами.
Террористы подбежали, замерли перед чемоданами в немом восхищении.
— Там что, точно баксы?
Кто-то схватил чемодан приподнял, крякнул:
— Ни черта себе! В нем килограммов сорок!
— В общей сложности четыреста килограммов. Четыреста килограммов долларов, — объяснили банкиры.
— А как же их…
Когда бандиты требовали деньги, они не представляли ни вес денег, ни объем. Им казалось, что это пара кейсов, которые можно подхватить и утащить, как показывают в боевиках. А тут чуть ли не полтонны! И что с ними делать? Как их уволочь, когда не всякая легковая машина такой груз поднять сможет? Нет, всё-таки не готовы наши люди к большим деньгам… Да и не ожидали они, и никто, и даже Осман, что им так быстро выдадут требуемую сумму. А тут — по первому пожеланию! Или, может быть, в них ничего нет?
— Откройте вон тот чемодан, — указал наугад Осман.
Вытянули чемодан из кучи, отстегнули ремни, щелкнули замками, откинули крышку. И… замерли в оцепенении, как суслики перед норкой.
Деньги! Доллары! Пачки! Одна к одной! Вплотную! Полный чемодан под самую крышку! Застыли, смотрят, аж рты раскрыли! Никогда они столько денег не видели. Да и кто видел?
— Возьмите любую пачку, — приказал Осман. У него тоже глазки заблестели, но он помнил свою роль.
Поворошили пачки, выдернули одну со дна. Вскрыли полиэтиленовую упаковку, вытянули из середины несколько купюр. Запахло деньгами, потому что они, вопреки известной пословице, пахнут. Особенно, когда их много и они новенькие.
Террористы глубоко задышали.
— Дайте их сюда.
Осман покрутил стодолларовые бумажки, поднял к глазам, посмотрел на свет. Как будто мог на глазок определить их подлинность. Кивнул удовлетворенно. Чемодан закрыли и застегнули. А дальше что? Куда их девать? Не здесь же хранить. Здесь страшно. Не было заботы, да вот привалило. Пятнадцать полновесных чемоданов.
— Домой бы их, — вздохнул кто-то.
Точно! Домой! И растащить по родственникам.
— Мне нужен автобус! — громко сказал Осман. — И еще самолет. Эти деньги должны улететь туда, куда я скажу. Сегодня!
— Но мы не уполномочены… Мы не можем дать самолет! — возразили банкиры. — Нам бы расписочку в получении…
— Чего? Если самолета до вечера не будет, то я, то тогда…
До вечера самолет не нашелся. И ночью тоже. И утром…
Власть не спешила выпускать из своих рук чемоданы. Власть никогда не выпускает из своих рук деньги.
— Террористы требуют самолет.
— Я знаю. Потяните время, сошлитесь на метеоусловия, на отсутствие горючего, на запивших пилотов — на что угодно. Придумайте что-нибудь. Нам желательно, чтобы деньги оставались во дворце. Мы ведь выполнили условие.
— А если они их сожгут?
— Пусть лучше сожгут, чем пустят в дело.
К обеду самолета тоже не было.
— У самолета шасси и еще закрылки заело и дверь не закрывается. Теперь борт ремонтируют и в самое ближайшее время…
Не понравились Осману эти отговорки! Он уже привык к своей новой роли, привык, что его слушают и подчиняются все, в том числе президенты. Власть сильно портит людей. Быстрая власть — портит быстро.
— Я не буду ждать! Самолет должен быть готов через час! Или… — Он что-то приказал боевикам.
Те убежали и приволокли картину известного художника, известную каждому. Мировое достояние… В любом каталоге…
— Ставь вон туда!
Женщина на портрете безучастно смотрела на боевиков, чемоданы, на Османа. Она триста лет так смотрела и столько уже видела!
— Зовите сюда репортеров. Всех! Я сказал! — приказал Осман.
Сквозь оцепление, сквозь полицейских в бронежилетах, рогатки с колючей проволокой, заградительные ленты потянулась цепочка журналистов и телевизионщиков с камерами на плечах.
Поднялись по ступенькам, вошли во дворец, замерли в нерешительности.
— Сюда!
Встали рядком, не понимая еще, зачем их пригласили. Смотрели на картину.
Боевики привели заложницу, молодую, симпатичную девушку, которая испуганно оглядывалась по сторонам.
— Пусть там стоит!
Девушка замерла, боясь пошевелиться.
— Мне нужны машина и самолет. Через час, — сказал Осман. — Если их не будет… — Он оглянулся на женщину и на портрет. — Если транспорта не будет, то я… я зарежу заложницу или порежу картину.
Заложница вздрогнула, хотя, кажется, не поняла, о чем он говорит. Но поняла, что ее не ждет ничего хорошего.
Женщина на картине продолжала приветливо улыбаться. Ей не страшно было умереть. Она уже умерла — триста лет назад.
Осман встал и подошел к заложнице. В руках у него был нож.
Он ухмыльнулся нехорошо, ухватил заложницу за волосы, откинул ее голову назад, открыв шею, и провел лезвием поперек горла, имитируя казнь.
Девушка испуганно вытаращила глаза и мелко задрожала. Она уже готова была принять смерть. Но это была еще не смерть!
Все напряженно затихли. Журналисты замерли и даже забыли снимать «картинку».
Осман оскалился… Поднял нож и, чиркнув, отрезал заложнице волосы под самые корни, так, что показалась кожа. Поднял их с пола, отбросил под ноги.
И все вдруг поняли, что он не шутит. Что он может, что готов точно так же перерезать ей горло. И так же, как волосы, бросить им под ноги ее голову.
Осман повернулся и подошел к картине. Встал, расставив ноги, взглянул на портрет, который не вызвал у него никаких эмоций, — баба как баба. Как заложница. Не всё ли равно… Смачно плюнул в картину. И по лицу, по глазам, по губам неизвестной женщины потекла, стала сползать вязкая от табака слюна. И это было страшно. Ужаснее, чем когда Осман грозил ножом заложнице. Вот так, при всех, публично плюнуть в мировой шедевр… Значит, он может и ножом… и облить бензином. Он может всё что угодно!
Дама на портрете безучастно смотрела на мир, на журналистов, по ее лицу текла слюна, а она чему-то улыбалась.
— Повторяю, передайте всем, что через час я убью заложницу или порежу картину. Я еще не решил, что сделаю…
Репортеры разнесли информацию. Телевизионщики передали на спутники «картинку». И во всем мире увидели девушку с запрокинутой головой и беззащитной голой шеей, у которой блеснул нож. Увидели мировой шедевр, по которому что-то сползало и капнуло на пол.
Портрет узнали. Так это же Мане! Трудно поверить, что такое возможно…
Осман демонстративно посмотрел на часы.
Это был его миг славы — его увидел и узнал весь мир. Он сидел в царском кресле и самодовольно ухмылялся. Он действительно был готов исполнить свою угрозу, потому что настоящий мужчина не должен отступать от своих слов. Если он сказал, то должен сделать! Так учили его с самого детства. Это было страшный ход. Шантаж планетарного масштаба.
— Что он творит гад, что творит! Где идет «картинка»?
— По всем новостным каналам. И по Интернету.
— Какого хрена? Вы что, не могли закрыть передачу?
— Люди Османа отсматривают трансляцию CNN, чтобы контролировать ситуацию. И потом, там иностранные репортеры. Мы не можем им приказать…
— Не можете? А что вы можете?!
На кремлевские телефоны, в Администрацию Президента, в Министерство культуры, на все доступные номера стали поступать звонки со всего мира.
— Как вы допустили, чтобы такое…
— Что вы делаете…
— Это же Мане.
— Заложница…
— Вы не можете допустить, чтобы в прямом эфире…
Звонки, звонки, звонки…
— Прямой провод из канцелярии Белого дома. Просят принять меры…
— Звонок Генерального секретаря ООН. Он выражает тревогу…
— Приемная канцлера Германии. Это их заложница! Немка. Они требуют выполнить условия…
Весь мир сошел с ума.
— Он переиграл нас.
— Кто?
— Этот сукин сын! Этот… как его…
— Осман.
— Он сделал нас! Если теперь перед камерами он убьет девушку или порежет картину, то на нас ополчится весь мир. Не Осман — мы станем варварами. Что он требует?
— Самолет.
— Ну так дайте ему самолет!
— Но…
— Готовьте, готовьте борт, вашу мать!
— Мы не успеем…
— А вы успейте! Вы наизнанку вывернетесь, но успейте! Если что, снимите пассажиров с рейса и освободите борт…
Пятьдесят пять минут… Пятьдесят шесть… Пятьдесят семь… Пятьдесят девять… Осман встал, подошел к заложнице. Поднял руку — показал всем часы.
Журналисты замерли. В зал вбежал человек и крикнул:
— Борт будет готов через пятнадцать минут!
Осман покачал головой. Он был мужчина и должен держать слово.
Заложница закрыла глаза и шепотом молилсь.
Но Осман прошел мимо нее к картине, глянул на нее, вытащил из ножен нож…
— Не надо! — не сдержавшись, крикнул кто-то из журналистов.
Осман быстро оглянулся, взмахнул ножом. И широко, радостно улыбнулся. Как пацан… Это был его день. Теперь за ним наблюдали миллионы зрителей.
— Я ждал час. Самолета нет, — сказал он и спокойно, расчетливо воткнул нож в середину полотна, в самое лицо нарисованной женщины.
Холст хрустнул, подался и разошелся. Нож вошел в картину легко и почти по рукоять. Ведь это был всего лишь портрет, а не живой из плоти человек. Осман просто не рассчитал силу…
Он медленно, не спеша, повел нож вниз. А потом вверх. Он резал картину лентами, которые падали и свешивались к полу. На одной такой повисшей полосе были видны глаза. А на другой бессмысленно застывшая улыбка.
И весь мир вздрогнул! На их глазах резали словно живого человека. Знакомого или родственника.
Содрогнулись художники и искусствоведы, до последнего не верящие… Это было невообразимо! Ахнули коллекционеры, политики, простые люди.