Он встал и выглянул на улицу. Бухгалтеров уже не было, вместо них начинался попугайский парад жен. Разодетые в цветастые платья, они порхали туда-сюда в поисках новых покупок.
— Что, уже так поздно? Мне надо бежать в больницу!
— Хорошо тебе нас распекать! — сказал Хирш. — У тебя хоть порядочная профессия есть.
Равич рассмеялся:
— Безнадежная профессия, Роберт.
— Ты сегодня почти все время молчал, — Хирш обратился ко мне. — Тебе уже надоел этот бестолковый обеденный симпозиум?
Я покачал головой:
— Сегодня я стал капиталистом и наемным служащим. Моя бронза продана, а с завтрашнего утра я навожу порядок у Сильвера в подвале. Я все еще потрясен.
Хирш расхохотался:
— Ну и работенка у нас с тобой!
— Против своей я ничего не имею, — возразил я. — В ней масса символических смыслов. Наводить порядок и торговать древностями!
Я вынул из кармана деньги, полученные у Сильвера.
— Возьми хотя бы половину, Роберт. Я и так тебе слишком много должен.
Он отмахнулся:
— Лучше заплати из них Левину и Уотсону. Они тебе скоро потребуются. Не затягивай с этим. Бюрократы они и есть бюрократы, хоть на войне, хоть в мирное время. Что твой английский?
Я засмеялся:
— С сегодняшнего утра я почему-то все понимаю гораздо лучше. Первый шаг к нормальной обывательской жизни все изменил. Волшебство превратилось в источник дохода, буйство красок — в серые будни. Начинается будущее. Работа, заработок, уверенность.
Роберт Хирш смерил меня критическим взглядом:
— Думаешь, мы на это годимся?
— А почему нет?
— Тебе не кажется, что годы скитаний нас испортили, Людвиг?
— Не знаю. Это ведь первый день моей обывательской жизни, да и то на нелегальной работе. У полиции, стало быть, все еще есть повод мною заняться.
— Вернувшись с войны, не так-то легко найти себе мирное дело и место в жизни, — заметил Хирш.
— Поживем — увидим, — возразил я. — Статья девятнадцатая «Ланского кодекса»: «Заботы о завтрашнем дне ослабляют рассудок сегодня».
— Что тут творится? — спросил я Мойкова, придя вечером в плюшевый будуар.
— Катастрофа! Рауль! Наш самый доходный постоялец! Апартаменты люкс с салоном, столовой, мраморной ванной и телевизором напротив кровати. Он хочет покончить с собой!
— С каких это пор?
— С этого вечера. Он потерял Кики. Друга, с которым прожил четыре года.
За цветочными горшками и пальмой в кадке кто-то громко, душераздирающе всхлипнул.
— В этой гостинице много плачут, — заметил я. — Причем обязательно под пальмами.
— В любой гостинице много плачут, — отозвался Мойков.
— Даже в отеле «Ритц»?
— В отеле «Ритц» плачут, когда случается обвал на бирже. У нас плачут, когда кто-нибудь внезапно поймет, что безнадежно одинок, хотя до сих пор не желал в это верить.
— С таким же успехом это может быть повод для радости. Повод отпраздновать свою свободу.
— Или свое бессердечие.
— Кики умер? — спросил я.
— Хуже! Он обручился. С какой-то женщиной! Для Рауля в этом вся трагедия. Сбежал бы он с другим голубым — все бы осталось среди своих. А тут женщина! Исконный враг человека! Предательство! Грех против Духа Святаго!
— Вот бедолаги! Вечно сражаются на два фронта. С мужской и женской конкуренцией.
Мойков ухмыльнулся:
— Пока тебя не было, Рауль произнес немало интересных изречений насчет женщин. Вот самое простое: тюлени без шкуры. О самом боготворимом в Америке украшении женщин — полной груди — он тоже отозвался грубо. Обвисшее коровье вымя млекопитающих дегенераток — самое мягкое из его выражений. Только он себе представит, что Кики присосался к такому вымени, так тут же начинает реветь. Хорошо, что ты пришел. Тебе катастрофы не в новинку. Надо бы нам оттащить его в номер. Внизу ему больше нельзя оставаться. Поможешь мне? А то в этом парне больше ста килограммов.
Мы пошли в угол за пальмами.
— Он вернется, Рауль! — принялся внушать Мойков. — Возьмите себя в руки! Завтра все уладится. Кики вернется.
— Оскверненным! — проскрежетал Рауль, возлежавший на подушках, как подстреленный бегемот.
Мы попытались приподнять его. Он уцепился за мраморный стол и захныкал. Мойков снова пустился на уговоры.
— Он просто сбился с пути. Его можно простить, Рауль! Он обязательно вернется. Я много видел таких случаев. Кики вернется. Полный раскаяния!
— Мерзкий, как свинья! А письмо, что он мне написал? Эта сволочь никогда не вернется! И мои часы он с собой прихватил!
Рауль снова зарыдал. Мы опять его приподняли, и тут он наступил мне на ногу. Всей стокилограммовой тушей.
— Эй вы, осторожнее, старая баба! — выругался я, не особо задумываясь.
— Что?
— Да, — сказал я немного сдержаннее. — Ведете себя, как престарелая жеманница!
— Это я старая баба? — спросил Рауль, как ни странно, довольно спокойным голосом.
— Господин Зоммер не то имел в виду, — успокоил его Мойков. — Он плохо говорит по-английски. По-французски это звучит совсем иначе! Это большой комплимент.
Рауль протер глаза. Мы ожидали нового взрыва истерики.
— Старая баба?! — проговорил Рауль неожиданно тихо. В его голосе слышалось смертельное оскорбление. — Вы это мне сказали?!
— Он сказал это во французском смысле, — соврал Мойков. — Для француза это большая честь! Такое выражение: une femme fatale — дама пик.
— Вот я и остался один, — провозгласил Рауль и поднялся без посторонней помощи. — Совсем один!
Мы без труда довели его до лестницы.
— Поспите пару часиков, — внушал ему Мойков. — Две таблетки секонала. Или три. А как проснетесь, выпейте чашечку кофейку. И все переменится!
Рауль не отвечал: теперь и мы его предали. Все как один!
Мойков повел его вверх по лестнице.
— Завтра все будет проще! Ведь Кики не умер. Просто ошибка молодости!
— Для меня он умер. И мои запонки он тоже прихватил!
— Но вы же сами их ему подарили. На день рождения. Да он и их вернет.
— Что ты носишься с этим жирным придурком? — спросил я Мойкова, когда тот вернулся.
— Он наш лучший постоялец. Ты видел его апартаменты? Без него нам пришлось бы поднять плату за проживание. Тебе тоже.
— Боже праведный!
— Придурок он или нет, — заметил Мойков, — а только каждый человек страдает по-своему. В горе нет различий по рангу. И смешного в нем тоже ничего нет. Уж ты-то должен об этом знать.
— Знаю, — пристыженно отозвался я. — Только различия все-таки есть.
— Они относительны. У нас тут была горничная, так она утопилась в Гудзоне только из-за того, что ее сын стащил несколько долларов. Не могла пережить позора. Это смешно?
— И да, и нет. Давай не будем ссориться.
Мойков прислушался к звукам, доносившимся со второго этажа.
— Надеюсь, он ничего над собой не сделает, — пробормотал он. — У этих экзистенциальных экстремистов короткие замыкания случаются чаще, чем у нормальных людей.
— А эта горничная, которая утопилась в Гудзоне, она тоже была экстремистка?
— Она была простая бедная женщина. Она не смогла найти выхода, а ведь ломилась в открытую дверь. Сыграем партию в шахматы?
— Да. И давай выпьем по рюмке. Или по две. Или сколько захотим. Продай мне бутылку. Сегодня я хочу заплатить сам.
— Почему?
— Я нашел работу. Примерно на месяц или на два.
— Хорошо! — Мойков прислушался к шагам за дверью.
— Лахман! — догадался я. — Эту походку ни с чем не спутаешь.
Мойков вздохнул:
— Не знаю, может, все дело в полнолунии, но экстремисты потянулись один за другим.
По сравнению с Раулем Лахман был довольно спокоен.
— Садись, — предложил я. — Помолчи, выпей водки и поразмысли над такой поговоркой: Бог скрывается в деталях.
— Что?
Я повторил последнюю фразу.
— Что за ерунда! — вспыхнул Лахман.
— Ладно. Вот тебе другое изречение: не помирать, так с музыкой. Имей в виду: все свое терпение мы сегодня уже потратили на Рауля.
— Водку я не пью. Я вообще ничего не пью, как ты прекрасно знаешь. Однажды в Пуатье ты пытался меня напоить украденной бутылкой шерри-бренди. По счастью, мой желудок тут же возмутился, а не то меня бы наверняка сцапали жандармы.
Лахман обернулся к Мойкову:
— Она уже вернулась?
— Нет. Еще нет. Только Зоммер и Рауль. И у обоих нервы взвинчены. По-моему, сегодня как раз полнолуние.
— Что?
— Полнолуние. Повышает давление. Окрыляет иллюзии. Возбуждает убийц.
— Владимир! — мученическим голосом простонал Лахман. — С наступлением темноты придерживай свои издевательские шуточки. Ночью у всех и так полно своих проблем. А больше здесь никого не было?
— Только Мария Фиола. Провела один час двенадцать минут. Вначале выпила рюмку водки, затем еще полрюмки. Попрощалась и отправилась в аэропорт. Вернется через несколько дней. В поездке намерена проводить показы новых мод и фотографироваться. Отчет достаточно подробный для шпиона на службе у высоких чувств, господин Лахман?
Лахман сокрушенно кивнул.
— Для вас я как чума, — пробормотал он. — Я это знаю. Но для себя самого я хуже чумы!
Мойков прислушался к звукам на лестнице.
— Схожу-ка я проверю на всякий случай, что там Рауль делает.
Он встал и зашагал вверх по лестнице. Невзирая на возраст и комплекцию, он двигался на удивление легко.
— Что мне делать? — беспокойно зашептал Лахман. — Сегодня мне снова приснился кошмар. Все тот же! Будто меня кастрируют. Эсэсовцы в своем кабаке. Только не ножом, а ножницами. Я проснулся в холодном поту. Это тоже из-за полнолуния? Я про ножницы спрашиваю.
— Забудь об этом, — сказал я. — У эсэсовцев ничего не вышло, это же любому заметно.
— Заметно? Конечно, заметно! Я заработал себе шок на всю жизнь. И потом, кое-чего они все-таки добились! У меня остались травмы. Отвратительный перелом. Все женщины надо мной смеются. Нет в жизни ничего ужаснее, чем когда женщина смеется над твоей наготой. Этого никогда не забудешь! Поэтому я перешел на женщин с изъянами. Или тебе непонятно?